Валерий Панюшкин - Отцы
– Варя, давай уроки сделаем, а потом дальше будем играть.
– Щенок! Летит! – кричала ты в ответ, запускала плюшевого щенка лететь и делала вид, будто тебе вовсе не поступало предложения приготовить уроки.
Дедушка много раз настаивал на приготовлении уроков, уговаривал тебя, уходил из комнаты, чтобы сбить игривое твое настроение, злился, даже повышал на тебя голос, но ничего не помогало – с дедушкой или без дедушки, ты продолжала играть в щенков до самого купания и сна, а уроки так и остались неприготовленными.
– В конце концов, – говорил мне дедушка вечером, когда я пришел с работы, – пусть она один раз получит двойку и поймет, что бывает, когда не делаешь уроков.
На следующий день ты получила двойку. Дедушке, с которым у тебя были отношения абсолютно доверительные и, я бы сказал, товарищеские, ты про двойку рассказала немедленно. Дедушка немного тебя за двойку пожурил и опять стал играть с тобой в щенков. Маме ты рассказала про двойку не сразу. Ждала до вечера. Вы ужинали, читали книжку, смотрели мультик, а потом в ванной, то есть будучи максимально беззащитной, ты вдруг прошептала: «Я двойку получила», и мама не смогла придумать, как всерьез сказать что-нибудь нравоучительное ребенку в то время, как ребенок сидит голый с шапкою из пахучей пены на голове.
Мне ты не говорила про двойку несколько дней. Сказала только, когда мы остались в доме одни, долго играли в плюшевого дракона Стича, а потом стали полдничать, причем ты ела банан, сидя у меня на коленях.
– Ты знаешь, что я двойку получила? – спросила вдруг ты.
Вопрос прозвучал очень серьезно. Я не был готов к такой серьезности. Я подумал, ты вовсе не боишься, что я стану отчитывать тебя за двойку, а спрашиваешь, есть ли у тебя право на ошибку.
– Знаю, – сказал я и задумался.
– Чего ты молчишь? – Ты не выдержала паузы.
– Думаю. Думаю, что тебе сказать. Я ведь тоже получал двойки.
– Ты получал двойки? – Ты посмотрела на меня с восхищением.
– Ну да. Когда учился в школе. Это бывает. Ты же не только двойки получаешь.
– Я еще получила две пятерки, – ты говорила мечтательно, устроилась у меня на коленях, как кошка, подобрав ноги и положив голову мне на грудь.
– Пятерок больше, – констатировал я.
– Я тебя люблю, – констатировала ты.
Другая взрослая история тоже произошла с тобой в школе. Не знаю, зачем уж твоей школьной подруге Вике понадобилось отрезать страз с твоей кофточки, но ты рассказывала про это как про непоправимую беду. Мы ехали в машине. Ты плакала и причитала:
– Я же просила ее не отрезать камень. Я же говорила, что эту кофту мне привезла мама из другой страны. Но Вика все равно взяла ножницы и отрезала.
Мама пыталась успокаивать тебя в том смысле, что страз, конечно, был красивый, но кофточка почти не пострадала от того, что страза нет, и почти совсем не заметно, что страз был, и вообще не стоит так расстраиваться из-за кофточки.
Но ты расстраивалась не из-за кофточки. Как-то на своем детском языке ты объяснила, что не можешь простить школьной подруге Вике надругательства над маминым подарком, и вот теперь у тебя нет больше школьной подруги.
– Она берет меня за руку, – плакала ты, – и просит: «Поговори со мной, поговори со мной», – а я не могу с ней поговорить и отвечаю только: «Я не знаю, о чем говорить. Я не знаю, о чем говорить».
– Может быть, – предложила мама, – ты просто скажешь Вике, что обижаешься на нее из-за отрезанного камешка? Может быть, она поймет, что причинила тебе боль? Может быть, она извинится, и ты простишь ее, и вы станете дружить дальше?
Ты перестала плакать и задумалась. У тебя есть особенное выражение лица, свидетельствующее о том, что ты думаешь напряженно. Предложенный мамой выход, кажется, был слишком сложен для тебя, и, насколько я знаю, ты так и не сказала Вике, что обижаешься из-за страза, так с Викой и не помирилась.
Третья взрослая история случилась дома в каникулы. Ни с того ни с сего. Ты укладывалась спать и перед сном вспомнила про персидского рыжего кота Бертика, который жил у нас много лет, а за два года до описываемых событий умер от почечной недостаточности. Ты сидела в кровати и вдруг заплакала:
– Ты чего? – испугались мы с мамой.
– Бертика больше нет. – Ты плакала тихо. – Мне очень жалко, что Бертика больше нет.
– Бертика, конечно, очень жалко, – сказала мама, – но он умер два года назад. Чего это ты вдруг вспомнила?
– Его нет давно, – тихо сказала ты. – А я все время помню, что его нет, и все время о нем плачу. Нечасто, но всегда.
Что-то же говорят в таких случаях? Что-то же можно было придумать про кошачий рай, где текут реки из молока в берегах из корма «Роял-Канин» для привередливых кошек. Что-то можно было придумать про переселение душ, про Бхактиведанту Свами Прапхупаду, который всерьез утверждает, будто хороший кот перерождается в человека и имеет возможность покинуть наконец юдоль скорби и достигнуть наконец Нирваны. Что-то же говорят детям, когда они спрашивают о смерти, и я приблизительно знал что. Несколько раз мы с тобой о смерти говорили. Тебя вполне устраивала христианская модель бессмертия, особенно если объяснять тебе про бессмертие души не на примере Евангелия, а на примере книжки и фильма «Хроники Нарнии». В этом случае экзистенциальные вопросы как-то сами собой рассасывались в твоей голове и серьезный разговор как-то сам собой перерастал в игру «как Люси Певенси пришла в гости к фавну Тумнусу и как Тумнус заваривал чай».
Но на этот раз ты беспокоилась не о смерти. Ты сидела в кровати, плакала и очень толково объясняла мучившую тебя проблему. Из твоих слов выходило, что проблемы не было бы, если бы, когда Бертик умер, ты перестала его любить. Но вот он умер, его не было, а ты все равно любила его. Я ничем не мог помочь тебе. Это действительно невыносимо: любишь кого-то, а его нет. Ты плакала не от страха смерти, а от любви, и тут уж – чем поможешь?
73
Четвертой взрослой истории тоже предстояло произойти в каникулы.
Мы поехали в горы, потому что я ведь обещал тебе, что мы будем кататься на лыжах. И ты довольно быстро научилась кататься – дня за два. Горы тебе нравились. Особенно нравилось подниматься на кресельных подъемниках – висеть над макушками елок, качать ногами, обутыми в лыжи, и петь. С каждым разом мы поднимались выше и на третий день поднялись до самого верха. Соскочив с подъемника, я остановился, махнул лыжной палкой и сказал:
– Смотри, Варя, Монблан.
Перед нами был Монблан, но ты, разумеется, ответила:
– Ну и что, что Монблан?
Оттолкнулась и довольно уверенно для начинающей лыжницы поехала вниз. Трасса была синяя, то есть не очень сложная, совсем не сложная. Я ехал перед тобою, а за тобой ехал нанятый специально для тебя инструктор Андре. Мы совсем благополучно прошли половину трассы. И там было такое место, помнишь, где трасса вдруг становится довольно крутой. Я притормозил немного, полагая, что притормозил в опасном месте и смогу помочь тебе, если ты вдруг упадешь. Ты и вправду упала. На спину. И тебя понесло на оранжевую защитную сетку, которая отгораживала трассу от обрыва. Только ты упала метров на пять выше, чем стоял я. Я видел, как ты летишь, но ничем не мог тебе помочь, а только смотрел на тебя, моя девочка.
А инструктор Андре догнал тебя и пытался ухватить за ворот. Но ему не хватило буквально десяти сантиметров, пары дюймов, чтобы ухватить тебя за ворот. Ты летела на оранжевую защитную сетку, отгораживавшую трассу от обрыва, и я не знал, сколько там под обрывом – два метра, или три, или двести метров пропасти.
А тот, кто закреплял эту сетку, закрепил ее не очень хорошо. Нижний край сетки следовало вкопать в снег. Но тот человек, который закреплял сетку, не вкопал в снег ее нижний край. И ты, лежа на спине, на довольно большой скорости проскользнула под эту чертову сетку и упала с обрыва. И я не знал, сколько там под обрывом – два метра, или три, или двести метров пропасти.
Я скинул лыжи и, ковыляя в тяжелых горнолыжных ботинках, побежал вверх по склону. Заглянул через сетку и увидел, что под обрывом всего метра три. И я увидел тебя. Ты лежала в сугробе, и тебе повезло, что ты попала в сугроб, а не на валун, который совсем рядом с тобой торчал из снега. Но ты не шевелилась. Я перемахнул сетку и кубарем скатился вниз, к тебе. А еще раньше меня до тебя по глубокому снегу добрался Андре. Он взял тебя на руки, и я увидел, что ты жива. Жива, задохнулась от плача, а изо рта у тебя течет кровь.
Когда ты пролетала под этой защитной сеткой, ты зацепилась зубами за нижний ее край. И вырвала три передних зуба. Они торчали перпендикулярно челюсти. И это были не молочные зубы. Зубы были уже постоянные.
Мы выволокли тебя на трассу, ощупали руки, ноги, шею и спину. Переломов у тебя не было. Только изо рта текла кровь и на щеке был шрам от металлического троса, который шел по нижнему краю сетки. Держа тебя на руках, Андре скатился к базе спасателей, а я ехал следом и вез его палки.
