Елена Вернер - Синяя веранда (сборник)
Весь ужин гадали, как и где искать хозяев. А к утру щенок заболел, и уже не гадали ни о чем, вызывали ветеринара на Катины стипендии – первую, вторую и только что начисленную третью. С вечера спали попеременно на коврике у кровати, к утру оказывались вместе, все втроем, на самой кровати. Хомячок Бяка тоже переживал за здоровье нового непонятного друга, но предпочел остаться в своей клетке. Во всем происходящем было что-то волнительное и приятное – первая взрослая проблема, решенная вдвоем.
– Когда я была маленькой и жаждала побыстрее вырасти, я думала о чем угодно: о том, что смогу есть конфеты без ограничения, смотреть мультики когда вздумается и даже заведу собаку, – рассуждала Катя, подтыкая кусок ваты в щель рассохшейся балконной двери, откуда тянуло холодом. – Но почему-то мне не приходило тогда в голову, что взрослые еще и должны зарабатывать деньги, вызывать сантехника, когда потечет труба, следить за здоровьем своих домочадцев…
Настало воскресное утро и оттепель, с крыш вовсю капало, стуча по жестяным подоконникам, и пахло совсем уже весной. Нос щенка снова стал холодным и мокрым, он бодро тыкался в Катину щеку. Ребята, взявшись за руки, словно школьники, прошлись по району и расклеили объявления о том, что найден щенок. Надо было сделать это сразу, но среди недели просто не хватило времени и сил. И, смазывая прямоугольные бумажки клеем, втайне оба надеялись, что щенок останется с ними навсегда – хотя как «навсегда», когда квартирная хозяйка не выносит животных и даже хомячок достался им с боем… Катя уже готова была сказать, что вот он, ее подарок Мише на день рождения, этот крохотный лающий комок шерсти и веселья, и бог с ними, с билетами на концерт и с тушью тоже, ведь она же и так красавица!..
Потом были поздний звонок в дверь, и укол разочарования, и растерянное переглядывание: «Неужели правда?» – подумала Катя. «Ничего не поделать», – подумал Миша.
И радостный лай, когда к щенку бросился маленький вихрастый мальчуган из соседнего дома. И благодарности его молодой мамы с темными кругами под глазами.
– Возьмите. – Женщина протянула Кате две зеленоватые купюры. Катя покачала головой.
– Берите-берите. Не возьмете – он снова потеряется, примета такая. Я второго раза не выдержу, если б вы знали, как сын плакал… – Она вздохнула и скрылась на лестнице, оставив по себе только звук удаляющихся шагов, топоток детских ног и заливистый лай.
И опять бег по улице сквозь вьюгу. Катино сердце выстукивало «Венгерский танец» Брамса, во взлетах мелодии порывы ветра подхватывали ее растрепанные волосы, выбившиеся из-под шапки. Одна рука совсем закоченела, придерживая разлетающиеся полы пальто, другая, спрятанная в карман, то и дело обжигалась, прикасаясь к заветной мечте – Мишиной или Катиной, кто теперь разберет. Два кусочка не очень плотного, но гладкого картона. Серебристые с одной стороны и белые с другой. Концертные билеты, купленные на деньги женщины с темными кругами под глазами.
Миша, конечно, не визжал. Просто стиснул ее и крепко поцеловал куда-то в ухо, громко и щекотно.
Концерт был назначен на 14 февраля. И Катя, еще со школы с ехидцей относившаяся к этому празднику, теперь даже не думала ерничать. Влюбленные люди все-таки до невозможности покладисты, не смущают их когда-то даже взыскательного вкуса ни розовые сердечки, ни голубки, ни слезливые песни, ни плюшевые медведи. Всю неделю до концерта текли чередой приятные дни. Некоторые из них выдались спокойными – ведь нельзя же быть счастливыми двадцать четыре часа в сутки, – некоторые беспокойными, но все они были хороши, да, определенно хороши.
В день концерта, утром, билеты разъединили по перфорации: Кате нужно было в институт, Мише на работу, а встретиться они условились у концертного зала. Билеты разъединились впервые за все время их бытия, и у Катиного остался даже уголок Мишиного билета, тот, где пунктирные дырочки пробились плохо, не до конца. Порознь эти прямоугольнички смотрелись сиротливо. Мишин был помещен в папку для бумаг, Катин – в карман пальто. И их хозяев привычно захватила суета большого городского дня, с пересадками, перебежками, перекусами, переговорами, перекурами – и перезвонами где-то в глубинах души от скорого волшебства.
И за пеленой этого вихря как-то не заметилось, что Катин билет норовисто выскочил из кармана пальто вместе с проездным, задержался на мгновение в воздухе и мягко спланировал вниз, на край маленького тротуара. И остался. А сама Катя уже давно скрылась за порывистыми дверями метро. Он лежал, первые минуты никем не замеченный, но полный достоинства. Потом подмок немного в раскисшем снегу, погрустнел. И вскоре был спасен чьей-то незнакомой рукой.
А у концертного зала спрашивали лишний билетик. Не все, но многие. И Катя не опоздала, Катя пришла вовремя и промчалась сквозь неровный строй безбилетных и страждущих. Только у турникета пальцы ее не ощутили привычного тепла, исходящего от…
– Посмотри еще раз. В сумке, в карманах. Здесь, за замком, тоже нет?
Она чуть не плакала. Расплакалась бы, но все еще не верила, снова и снова рылась в карманах, в сумке, как велел Миша. Так часто бывает: потеряла что-то очень важное, паспорт, студенческий, и вроде уже разумом поняла, что точно потеряла, нет его и надо восстанавливать – а в душе еще теплится безумная надежда. «Вот сейчас в сотый раз перелистаю эту книгу и найду между страницами или открою сумку, а он там!» Билета у Кати не оказалось, и надежды постепенно тоже не стало.
– Ну иди уже, опоздаешь! – Она стремительно поцеловала горячие строгие губы. – Дома встретимся.
– Стой. Я не пойду.
– Как это не пойдешь? Не выдумывай, ты что? У тебя же есть билет.
– Я без тебя не пойду.
– Так. – В ее голове шумело. – Ты мечтал об этом всю жизнь! Даже думать не смей. Иди скорее. Это же они, ты понимаешь? Там уже инструменты настраивают! Вот прямо здесь, за этой стеной!
Миша поцеловал ее, заглушая ее протесты и еще что-то. Потом взял за руку и засмеялся:
– Как-нибудь в другой раз. А сегодня… Если не с тобой, то никак.
Потом в Катином полубреду они вместе решали, кому из толпящихся у входа отдать его неприкаянный билет, не продать – подарить. И наконец они протянули его тоненькой девушке с двумя ярко-синими хвостами – слишком яркими, чтобы быть париком, и слишком трогательными, чтобы их проигнорировать.
Она все еще стояла озадаченная, с недоверием теребя краешек картонного прямоугольничка. А Миша и Катя уже уходили по скверу. Вдвоем.
– Лишнего билетика не найдется? – подскочили к ней. Синеволосая девушка крепко стиснула билет и замотала головой.
Та самая музыка. Под нее тысячи людей по всему миру встречались, танцевали, гуляли, целовались, били посуду и иногда друг друга. Та самая музыка, знакомая много лет, всем известная, но у каждого своя собственная. Когда дышащее пространство темного концертного зала наполнилось огоньками от зажигалок, синеволосая девушка почувствовала мурашки удовольствия, бегущие по спине. Она не курила, и зажигалки у нее не было, но само ощущение… А в следующий миг чья-то незнакомая рука сомкнулась с ее рукой, и в ладони оказалась зажигалка. Она чиркнула, и зажегся еще один робкий огонек. А девушка с признательной улыбкой посмотрела на того парня в костюме, который стоял рядом.
Парень в костюме и синеволосая девушка уходили по скверу. Вдвоем.
И когда через месяц они разбирали вещи, то нашли два билета с концерта, на котором познакомились в День всех влюбленных: один в заднем кармане ее джинсов, другой – в нагрудном кармане его костюма. На его билете был лишний кусочек соседнего, оторванного. На ее – немного не хватало уголка. Всего лишь два кусочка не очень плотного, но гладкого картона, серебристые с одной стороны и белые с другой. С тоненькой линией перфорации, которая была единственным, что их когда-то разделяло.
Ото сна
Папе
Митя всегда с радостью ехал домой на каникулы. Смешное какое слово – «Родина», отдающее нафталином, советским неоправданным оптимизмом и жестокой наивностью, – Митя так не любил его, избегал даже. Уж лучше другое, «дом». Пусть маленькая деревушка, но здесь его родители, здесь он сам вырос и бегал еще совсем недавно по запыленным улочкам, где асфальт только до сельсовета, вертел босыми ногами педали старого велика. Это теперь он городской: институт, общежитие, посиделки за полночь, разговоры, в которых вдруг разворачивается целый мир, такой живой, дышащий, свободный. Открытый. Когда перед тобой икс, игрек и зет, три оси, и каждую ты можешь выбрать как свой путь. Нет границ, а значит, нет конца, и эта бесконечность бередит душу, волнует и влечет, и уже не можешь остановиться…
Это ощущение было прекрасно-щемящим, острым, но и пугающим тоже – Митя все чаще ощущал, что становится взрослым и надо что-то решать и куда-то идти. Только сейчас, когда клубок нитей, связывающих его с домом, становился все меньше, а сами нити – все тоньше. Они норовили выскочить из рук, чуть засмотришься в сторону, и тогда все, ты уже один, и словно до тебя никого никогда и не было. И ты, скинув груз рода, истории, можешь нестись сломя голову, ехать в Америки и делать что заблагорассудится.
