Владимир Лидский - Избиение младенцев
– Смерть! Смерть! Сме-е-е-ерть!
Лицо его было страшно – красное, испитое, пятнистое, изуродованное чирьями, – оно рдело в полутемноте помещения, освещённое дальней тусклой лампочкой, свет которой наводил на его скошенный лоб и впалые щёки угловатые зловещие тени. Кирсану при виде этого матроса стало страшно – ему казалось, будто бы смерть стояла рядом с этой пьяно раскачивающейся фигурой, будто бы она стояла и любовно, с улыбкой наблюдала за ним, поощряяя его к дальнейшим действиям, будто бы говоря ему: «Ты призываешь меня? Так я уже здесь… Может, ты сулишь меня кому-то? Тогда пойдём вместе, я укажу тебе, что следует делать…» От выпитого чая Кирсана замутило, стало жарко и душно, при этом он опять начал дрожать, и Железняков, заметив это, подошёл к нему:
– Может, тебе нашего балтийского чайку предложить? У нас имеется, мы не обеднеем.
– А чего ж, – сказал Кирсан, – коли угостите, так я не откажусь…
Железняков кивнул, и Кирсану подали новый стакан, почти доверху наполненный спиртом. Из маленькой табакерочки Железняков взял щепотку марафету и сыпанул в питьё. Кирсан пальцем размешал пойло и одним глотком выпил. Почти сразу приятное тепло заполнило тело, мышцы расслабились, но тут же напряглись, Кирсан подобрался и почувствовал такой прилив сил и здоровой животной агрессии, что ему сразу захотелось выйти на улицу из этой душной и тесной комнаты, где в тоскливой тесноте ск у чились пахнущие затхлым, застоявшимся потом люди, где смерть стояла возле пьяного безумного матроса с красной рожей, где непонятно зачем пили кипяток из жестяных кружек и о чём-то без конца спорили. Кирсану захотелось прицепиться к кому-нибудь, унизить, ударить, разрезать, разодрать чью-нибудь плоть, захотелось крови, захотелось кого-нибудь убить… но он понимал, что здесь ему никого не удастся убить, здесь скорее его самого убьют, поэтому нужно на волю, на улицу, скорее, скорее, найти там кого-нибудь и убить…
Вдруг краснорожий, который чертил кресты, судорожно дёрнувшись пару раз, остановился и замер, словно осознав что-то очень важное.
– Эх, Анатолий, – произнёс он с горечью, – вот ты чужого человека привечаешь, нашим балтийским чаем потчуешь, а родного брата позабыл, позабросил… это мне обидно очень, ведь родной брат – своя кровь, а не какой-нибудь Кирсан… Кирсан тебя продаст не за понюшку табаку, а просто за копейку, за маленький такой грошик, ты для него не стоишь больше, а брат – это брат… брат за тебя горой… а ты ему марафету пожалел…
– Нажрался опять, сука! – сказал Железняков-младший. – Эх, Жорж, ты бы уже сдох, пожалуй, только гибель от тебя одна…
– Смерть! Сме-е-е-рть! – завыл в ответ краснорожий и снова стал чертить в воздухе размашистые кресты.
Глаза его опять сделались безумными, лицо исказилось, он судорожно дышал и хватался за горло, словно ему не хватало воздуха, рот кривила болезненная усмешка и слюна пенилась в уголках губ. Тут он выставил узловатый перст в сторону Кирсана и в наступившей тишине глухо прошептал:
– А-а… вот кого надо бы убить… Для чего ты между братьями встал? Уйди, сатана, по-хорошему уйди…
Он приподнялся и, слегка заносясь по сторонам, подошёл к Кирсану. Кирсан злобно взглянул на него и совершенно отчётливо понял, куда извергнется наконец его безумная ненависть. Он явственно ощущал, как закипает весь его организм, как судорожно сжимаются мышцы, как ярость подбирается к глотке и глухим кляпом затыкает её. Железняков-старший ткнул пальцем в грудь Кирсана:
– Смерть! – отчётливо сказал он.
Кирсан вскочил и в бешенстве кинулся на врага. Он мгновенно повалил его на пол, схватил за горло и стал душить. Жорж был значительно сильнее его, больше и массивнее, но ему не хватало той болезненной ярости, которая безраздельно владела Кирсаном, того безграничного безумия, которое может охватить только истинного психопата, того бешенства, которое умножает силы и заставляет, казалось бы, слабого человека ломиться вперёд и побеждать. Кирсан вмёртвую сжимал горло старшего Железнякова и с наслаждением душил его своими железными пальцами. Жорж бился в припадке и ничего не мог сделать, ему не хватало воздуха, он лишь бесполезно сучил ногами и совсем не сильно пихал Кирсана кулаками в бока, а Кирсан напротив, давил всё сильнее и сильнее, и вот уже огромный матрос начал синеть лицом, и налившиеся кровью глаза его стали вылезать из орбит. Открытым ртом он пытался поймать застоявшийся, затхлый воздух скучного помещения, где все вокруг были враги, где смерть в призрачном одеянии бродила между фигур и где даже младший брат с интересом смотрел на погибель старшего. Жорж пытался скинуть с себя маленького назойливого человечка, который как клещ вцепился ему в горло и во что бы то ни стало хотел исключить его из жизни, просто вычеркнуть из списка живущих, но скинуть никак не удавалось, и он стал уже выпадать из сознания, теряя нить бытия, теряя драгоценный воздух, и мрак уже начал потихоньку сгущаться в его мозгу. Но тут он почувствовал сильный рывок, грудь его как будто освободилась, и он принялся быстро-быстро судорожно дышать, – неосознанно, инстинктивно, лишь бы хоть каплей воздуха наполнить опавшие лёгкие. Когда глаза его стали чуть-чуть различать окружающие предметы и фигуры людей, он увидел, что в двух шагах от него лежит на заплёванном полу безумный Кирсан и скрюченные пальцы его рук судорожно шевелятся, как огромные жирные черви, жаждущие разлагающейся человеческой плоти. Он отполз подальше, пытаясь увеличить дистанцию меж собой и своим очевидным убийцей, но тот опять неожиданно дёрнулся в его сторону. Тут чья-то могучая рука снова ловко ухватила его за шиворот и Кирсан продвинулся лишь на вершок. Тогда, не умея достичь цели, он стал яростно плевать в сторону врага, а потом извернулся, вырвался из рук державших его матросов и вновь кинулся на Железнякова. На этот раз Кирсан достиг цели и, урча, впился зубами в его шею… кровь хлынула из перекушенной артерии и наполнила горькой солью его пересохший в драке рот, он захлебнулся этой кровью, но не хотел разжимать челюстей и, как бешеный пёс, воя и чавкая, вгрызался и вгрызался в мягкое, податливое горло Железнякова…а матросы вокруг, поражённые этой битвой и застывшие на своих местах, загипнотизированные жутким зрелищем, тряслись от ужаса и возбуждения, не в силах ничего предпринять… Жорж бился в агонии, а Кирсан всё вгрызался и вгрызался в его горло и, наконец, огромный матрос захрипел жутким надсадным хрипом, всхлипнул жалобно и… затих… Кирсан поднял голову и, как победивший гладиатор, оглядел ряды окаменевших зрителей. Вид его был ужасен – растерзанная одежда, всклокоченные белые волосы, редким венчиком обрамляющие узкий череп, выпученные красные глаза и дикий оскал запачканного кровью рта…
В комнате повисла тягостная тишина.
Жидкий свет слабых лампочек, едва пробиваясь сквозь слоистые пласты табачного дыма, освещал растерзанный труп громадного матроса. В этот миг в дальнем углу помещения раздался тихий голос:
– Не могу, не могу больше…
Все обернулись: в сумраке угла на диване сидел молоденький матрос, – он разрывал тельняшку ногтями, словно пытаясь добраться до груди, сорвать кожу с тела и, добравшись наконец до грудной клетки, вынуть оттуда своё бедное окровавленное сердце. Дрожащей рукой он достал револьвер, поднёс его к виску… в тишине матросы услышали щелчок сдвинувшегося барабана и следом – почти сразу – выстрел. Голова матроса резко откинулась на спинку дивана и то, что было когда-то его живою мыслью, брызнуло во все стороны.
– Какую мебель испортил, придурок… – сказал сидевший рядом с ним матрос, утирая с лица брызги плоти погибшего товарища.Никита Волховитинов ранней весной 1918 года ушёл из дома вслед за Евгением. Вернувшись в семью после капитуляции корпуса, он прожил с родителями и сестрой совсем недолго, дождался только первой оттепели и в начале марта покинул Москву.
Он очень любил маменьку и папеньку, но расстаться с ними казалось ему совсем не страшным. Хуже, намного хуже обстояло дело с сестрой. Ники просто не мог себе представить, как он покинет её, ведь Ляля была для него не просто родною кровинкою, – он осознал это в последние месяцы, когда его странная привязанность к ней, граничившая с обожанием, настолько обострилась, что он минуты не мог провести без неё. Он ходил за ней по пятам, не мог отвести от неё глаз, вдыхал её молочно-лесной запах и говорил, говорил, без конца говорил с нею. Он столько слов сказал ей о любви к родителям, о своём драгоценном, потерянном до времени друге Саше, о дорогом Деде – генерале Римском-Корсакове, о полковнике Владимире Фёдоровиче Раре, о Ковале и Асмолове, об Удаве – штабс-капитане Новикове, о докторе Адаме Казимировиче, об отделенном дядьке фельдфебеле Епифанцеве, о капитане Скрипнике и есауле Караулове, о попугае Барбосе и о том, как весело было устраивать «бенефисы» корпусным воспитателям… о Невадовском, без пользы погибшем на страшном пустыре, о митинге офицеров в Александровском училище, о поручике Бельском и о Жене, который отправился на грузовике в опасное путешествие за оружием для погибавших кадет…
