Даниил Любимов - Экипаж
Он вдруг порывисто обнял ее и сразу ушел. Удивленная и обрадованная, Александра провожала его взглядом. Да о чем говорить! Хоть в Москву, хоть в Питер, хоть в Париж – куда угодно! Если за штурвалом будет Алексей…
Вулканолог соскоблил платочком пепел с фюзеляжа. Маша топталась вокруг и пыталась надеть на него очки.
– Максим Петрович, очки, очки…
Подбежали эмчеэсники, пытаясь оттащить вулканолога. Он сопротивлялся и кричал:
– Мне нужен образец! Такое же раз в жизни бывает!
– Что вы делаете? Не трогайте его! – вцепилась Маша.
Зинченко хлопал самолет по брюху – как упавшего коня, который все-таки вынес. К нему подошел Валера, посмотрел на кабину самолета. Зинченко погладил самолет по разбитой морде.
– Смотри: он улыбается, – сказал он сыну.
* * *В Москве ранним утром приземлился самолет. Зинченко, которого поддерживал Валера, Гущин, Александра, Андрей, Вика и обе бортпроводницы шли по полупустому, еще не ожившему аэропорту. Внезапно они столкнулись с Синицыным и штурманом. Все обрадовались и удивились одновременно, пожали друг другу руки.
– Ну, герои! – не скрывая восхищения, воскликнул Синицын. – А мы вас днем ждали, встречу готовили.
– Тихо, тихо, ребята, – сказал Зинченко. – Пассажиры прилетят – их и встречайте.
Синицын взял Зинченко за руку.
– Леонид Саввич, мы тут чуть не поседели.
– Да брось. Живым вылетел – живым вернись. Вот и вся наша работа, – улыбнулся Зинченко.
Синицын усмехнулся.
– Спасибо за совет. А это сын? – и протянул руку Валере и представился: – Николай.
– Валера, – ответил тот, чувствуя, что у него начинают пылать уши.
– Молодец, Валера! Гордиться сыном можете, Леонид Саввич.
Зинченко перевел взгляд с Синицына на Валеру, потом обратно. Взяв Синицына под локоть, отвел его в сторонку и негромко сказал:
– Слушай, вот тебе еще совет. Возьми отгул, Ленку в охапку и куда-нибудь… под пальмы. Понял?
– Мм…нет… – удивился Синицын.
– Тогда просто поверь.
Леонид Саввич хлопнул Синицына по плечу и ушел. За ним потянулись и остальные. Синицын остался со штурманом, а потом крикнул вслед:
– Как скажете, сенсей! – и сложил руки в шутливом японском поклоне…
Они вышли из здания аэропорта и остановились: Алексей в обнимку с Александрой, Валера и Зинченко, крепко держась за руки. Наступил момент прощания – всем предстояло разъезжаться по домам. И хотя расставание обещало быть недолгим, они все никак не могли отойти друг от друга, все стояли, говоря какие-то малозначимые вещи, а то и просто молчали.
– Ну, – первым подал голос Зинченко. – Пора.
Он подал руку Алексею, сжал ее, они заглянули в глаза друг другу. Все было ясно без слов.
– До встречи, стажер! – проговорил Леонид Саввич.
Они с Валерой пошли к своей машине, Алексей с Сашей – к своей. Но и усаживаясь на сиденье, оборачивались друг на друга…
По дороге домой Валера с отцом болтали непрерывно. Странное дело – раньше они едва обменивались парой реплик, а если вдруг их хватало на большее, то разговор неминуемо заканчивался скандалом. Казалось, у них вообще нет общих тем. Сейчас же оба возбужденно галдели, перескакивая с одного на другое, и никак не могли наговориться.
В квартиру они вошли, продолжая прерванный в машине диалог. О чем? Да какая разница! Главное, что они понимали друг друга, им было интересно вместе!
Они прошли на кухню и, не сговариваясь, занялись приготовлением завтрака.
Ирина проснулась в спальне от громких голосов. Заспанная, она вышла на кухню и увидела мужа и сына, хлопочущих возле стола. Лица их были такими счастливыми, что она сначала подумала, будто видит сон. И только потом, вглядевшись, разглядела ссадины на руке мужа, забинтованную руку…
– А что так рано? Что-то случилось? – всполошилась она. – А который час? Леня, что у тебя с рукой? Что с лицом?..
– Да все нормально, – ответил Валера. – Да, пап?
– Все хорошо, – подтвердил Леонид Саввич.
Ирина настороженно следила за ними – сын и отец впервые сели за стол спокойно, вместе. Один включил чайник, другой достал хлеб, сыр, сделал бутерброды. Слаженно, как один человек, они нарезали, наложили еду друг другу, налили чай, поставили кружку перед Ириной – прямо гармония и тотальное взаимопонимание. Ирина глядела на это, раскрыв рот, и как будто боялась потревожить. В их семье, в их отношениях появилось что-то новое, невиданное доселе, и перемена эта явно была к лучшему. Ирина села третьей за стол и улыбнулась.
А Алексей с Сашей подъехали к ее дому. Гущин вышел из-за руля, Александра подошла к водительской двери.
– Ну что, вечером? Часов в восемь? – спросила она.
– Пассажир будет ждать у подъезда, – ответил Алексей, улыбнувшись.
Александра посмотрела ему в глаза. В них не было и тени минувшей обиды. Все, что произошло между ними всего несколько дней назад – ссора, непонимание, разрыв, – казалось далеким, глупым и не имеющим никакого значения. Ночь в Канвуу полосой пролегла, разделяя их жизнь на «до» и «после», и «после» было настолько глубже и серьезней, что «до» уже и не вспоминалось.
Саша улыбнулась в ответ и поцеловала Алексея, поправила складку на костюме – по-хозяйски, как законному супругу. И хотя ни слова еще не было сказано между ними о том, какими станут их отношения, оба понимали – грядут перемены. Глобальные.
Александра помахала ему рукой и скрылась за дверью подъезда. И только тут Алексей понял, что ему-то некуда идти. Он стоял на улице под проливным дождем и думал. Дом отца он покинул – он перестал быть его окончательно. Дом Саши еще не успел стать его. Получалось, он бомж. Но разве ночь в Канвуу не прочертила полосу и в его отношениях с отцом? Разве их диалог сквозь сотни километров был только для того, чтобы выбраться с проклятого острова?
Алексей постоял, подумал, затем повернулся и пошел к дороге…
Когда старый авиаконструктор на пенсии Гущин поднимался по лестнице к дверям своей квартиры, он увидел на ступеньке чью-то сидящую с опущенными плечами фигуру. Это был его сын. Он спал. Спал, обессилевший после неимоверных испытаний, выпавших в одну ночь на его голову.
Отец сел рядом и обнял Алексея. Тот, не проснувшись, положил ему голову на плечо, как мальчишка. И нежность, невероятная нежность и любовь к сыну окатили его от седой лысеющей макушки до кончиков пальцев на ногах. Он погладил Алешку по голове. Тот не проснулся, лишь плотнее прижался к нему. Отец не стал будить сына и остался сидеть рядом, боясь пошевелиться и потревожить его сон.
* * *Спустя три дня герои Гущин и Зинченко стояли в кабинете Шестакова. В обычной гражданской одежде, без всяких парадных форм и знаков отличия. Шестаков тоже стоял, смотрел на них и чеканил:
– Беспримерное мужество и героизм, проявленные при спасении российских и иностранных граждан из зоны бедствия, а также мастерство, с которым была произведена посадка аварийного судна…
Он выдержал паузу, поднял глаза, посмотрел в мужественные лица и продолжил:
– …не являются достаточными причинами для того, чтобы пилот Леонид Зинченко и пилот-стажер Алексей Гущин продолжали работу в нашей компании…
Он потряс перед собой двумя личными делами – Зинченко и Гущина. Те отлично понимали, что происходит – в кабинете Шестакова сидел Петрицкий с помощником и еще парой людей в костюмах. И Шестаков сейчас играл для них. Это был ими организованный спектакль, и Шестаков не мог устанавливать свои правила. Мысленно вздохнув, он закончил фразу:
– Ввиду грубейшего нарушения инструкций и вопиющего отношения к отдельным… гражданам. От лица компании я приношу извинения.
Чиновник и его сопровождавшие встали, и Петрицкий одобрительно сказал:
– Ну, все правильно.
Шестаков молчал. И хотя получил одобрение от столь высокопоставленного человека, угодил ему, услужил, чем в дальнейшем можно было воспользоваться, никакой радости он не чувствовал. Какая, к черту, радость, если он терял двух лучших летчиков компании? Не просто лучших – асов, переплюнувших западных профессионалов.
Эта история послужила примером и самому Шестакову. Он вспомнил, что тоже летчик, а не просто директор-теоретик. Поступок своих пилотов сам Шестаков считал сопоставимым с подвигами лучших героев-летчиков страны – Чкалова, Кожедуба, Покрышкина… Тех, кто не просто мастерски управлялся с крылатой машиной – этому при желании и научиться можно, – а тех, кто готов в роковую минуту не колеблясь рискнуть своей жизнью ради спасения других. Шестаков не кривя душой перед самим собой подумал, что не уверен, способен бы оказался сам поступить так же. Они – смогли.
Таких единицы, таких надо беречь. Но Петрицкий так не считал. Он и имен-то национальных героев наверняка не знал, для него они, наверное, тоже были никто. И он искренне полагал, что великие люди – это вот такие, как он. Остальные – мусор.
Однако чиновник вдруг остановился перед Зинченко, глядя на него оценивающе.
