Мария Ряховская - Записки одной курёхи
Наверно, какое-то время я дремала, но недолго. Опять мне снилась Ольга Спартаковна и черт. Проснулась я оттого, что кто-то меня тормошил. Щеку что-то холодило. Надо мной стоял мой знакомый и потрясал бутылкой.
– Глотни «агдамчик», дура! – ласково сказал он и вынул стакан.
Налил. Поднес к моему рту.
Я пихнула его – зря! – и большую часть пролила на него.
– В магазине сто тридцать шесть, с рук – сто шестьдесят пять, – начал было он, но вдруг до него дошло, что я облила его, и он побелел.
Вдали среди лавок бродил мент. Я бросилась к нему с жалобой, а он ответил:
– Пристают, да? А что на вокзале ночуешь?.. Ишь, как выкрасилась… – Заглянул под лавку, что-то там проверил и неторопливо скрылся за зеленой дверью с надписью «Милиция».
Не на шутку разозлившийся пьяный мужик допил бутылку и направился ко мне.
– Воображаешь еще… Раньше такие по трешке шли, а сейчас распустились, тысячи гребете. – И бросил пустую бутылку на пол.
– Отойдите от меня!
Он вывихнул мне руку, я врезала ему куда-то выше носа. Но сил у меня мало, я ведь по ночам не отдыхаю, а смотрю мучительные сны про Ольгу Спартаковну. Этот хиппи-бомж спокойно может меня покалечить.
Побежала к зеленой двери, рвалась. Этот сволочной мент, видно, смотрит телевизор или спит. Не открывает! Несусь куда глаза глядят. За мной матерящийся мужик. Споткнулся, чертыхается. Чуть отстал. Прибежала на переговорный пункт. Села в угол. Кругом кабинки.
– Ленинград. 26. Третья кабина.
– Магадан. 35. Кабина шестая.
Утром с горячечной головой побрела искать столовку. Оставались еще кое-какие деньги. Болела вывихнутая бомжом рука…
…Впоследствии письма пришли только от Типы и от Сани. Тусовочный народ – плохие друзья. У каждого из них слишком много приятелей по всей стране, чтобы они умели дружить, да и когда следуешь всяким теориям и методам, некогда оказывать помощь. Типа писал почти без пунктуации, поставив только два раза восклицательный знак. Слепливал слова в одно и путал «ы» с «и». «…Я недавно был типа в Москве с толпой львовских металлов человексто на концерте в Туши но. От Москвы впечатление одно ужас! а от концерта типа много, хотя я на нем чуть нескончался скоропостижно по Москве гуляли немного, были на Красной площади… (а может, „били“?) …помочились (или помолились? – не разобрать) на Кремль а еще чуть несдохлиотголода где у вас люди питаются непойму ну вобщем я выжил и даже добрался домой. Я все тусуюсь в Булке пью вайн пришли фотки я обязательно сделаюфеньки только пришли шнурочек объем руки собираюсь в Питер а в Москву никогда уныньеполное!» И подпись на полстраницы… Письмо от хиппушки и критика хиппизма Елены Прекрасной было вдумчивым и обстоятельным. Видны были места, над которыми автор думал, две последние строчки вычеркнуты. «Машенька, то, что случилось, – не утрата, а дар, – писала она. – Но иногда дар исходит от того, с чем надо расстаться».
ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА
Под вечер сходила купила бубликов и молока. Решила: «Пойду опять на вокзал. Больше некуда. Обидчик мой, поди, упал под поезд или просто забыл меня. На переговорном пункте за ночь можно сойти с ума».
Опять пошла в зал ожидания. Алкаша там не было. Села и заснула. Проснулась утром от испуга и чего-то еще.
Напротив меня сидело какое-то чудовище. Оно было громадным, блестящим с ног до головы от соплей и блевотины, волосы похожи на мех. В округлых башмаках. За одним тащилась веревка, другой вообще не завязан. Стучали как булыжники. Надбровия у существа выступали как два черных яйца. Очевидно, они были разбиты.
Вслед за ним появилась толпа хорошо одетых молодых людей, даже мажористых. С гитарами, один даже со скрипкой. Они расселись на том же ряду, передо мной, окружили страшилище, но держались от него на расстоянии двух-трех сидений.
– Пш-ших, – сказал этот черт. – Пш-ших, – повторил опять. – Пших.
Когда он чихнул раз десять, ребята стали смеяться, а потом пошел счет. Кто-то предложил скинуться, если бомж чихнет пятнадцатый раз. Он чихнул. Накидали бумажек.
– Ну, давай, давай еще! – хохотали со всех сторон.
Но он не чихнул больше ни разу. Получил свое и замолк. Хитрец.
Ребята ушли. Чистенькие, счастливые, любимые мальчики, музыкантики.
Прошел еще день. Деньги кончились, я ходила голодная, от курева на пустой желудок кружилась го лова.
Вечером я опять сидела напротив чудища. Домой я ехать не хотела и не понимала, что же мне теперь делать.
Вдруг чудище поднялось и пошло на меня.
Я поняла, что это неспроста. Оно наклонилось надо мной, дыхнуло на меня своим трупным запахом. Я бросилась бежать. «Уже второй раз пускаюсь в бегство. Похоже, меня в этом городе кто-нибудь „разрежет на кусочки“, как мама любит говорить». Сердце колотилось, пятки похолодели.
Забежала в переулок с деревянными домами и спряталась за поленницей. Мимо меня, притаившейся, пронеслось чудовище. «Напился, видно, на музыкантские денежки. Надо же, он даже не человек. Боже, да он мне оторвал воротник от куртки, эх! Вот так можно в этой жизни потерять все: веру, надежду, любовь, родительское благословение, девственность, а фиг ё знает, может, и жизнь, и все из-за одного… – думала я, пробегая по мосту над чем-то серым внизу. – Ах, да это Волга! Борисов же собирается объехать все города на Волге. Что-то знакомые места… Обгорелый дом. Где-то я его уже видела. А дальше – свернуть – и береза посреди улицы. Откуда я знаю? Господи, да тут же рядом молельный дом. Там живет тетя Нюра! Подруга моего детства! Слава Тебе, Господи!» Я засмеялась, поняла – это спасение.
Вот он, сплошной забор. Калитка с секретом.
Выдвинула дощечку, потянула за тесемку, щеколда и открылась. Стучу в окно. Появляется чистое лицо с двумя заплетенными на ночь косичками.
– Кто такой пришла?
– Это я, баб Нюр, Маша. На глаза слезы навернулись от этих трогательных ее ошибок в русском языке.
– Ма-ашенька?
Расцеловались.
– Скорей запирай! За мной смерть гонится! Пристал на вокзале. Второй день там живу. Приехала на концерт.
– Этот твой, с хрустальным голосом?
– Свет гаси, скорей. Вдруг…
Но было уже поздно. Мы в доме, – но в не закрытую мной калитку ворвалось, налетело. Тяжелые шаги по ступенькам, даже дыхание слышно. Хрип. Задыхается.
Задвинули щеколду, повернули ключ в замке.
– Маша, на колени, молись.
И зашептали: «Отче наш, сущий на небесах, да пребудет Царствие Твое, да будет воля Твоя…»
Но чудище ломится в дверь изо всех сил, наседает.
– Не помогает, теть Нюр.
Мы замолкли. Трясет.
– Маша, Господь простит, потом отмолим. Давай, что ли, наговоры вспоминать?.. – покосилась на меня, испугалась сама своей мысли. – Бог милосерд, а я тебя уродищу не отдам. Повторяй: «Иду я по чистому полю, навстречу бегут семь духов с полудухами, все черные, все злые, все нелюдимые. Идите вы, духи с полудухами, к лихому чудищу, держите ее на привязи…»
– Его, баб Нюр, на привязи. О-ой, слышь, хрустит – того гляди ворвется!..
– Тут, доченька, видать, заговор не поможет… Ты скажи, скажи, как там Зинаида пела ведьминскую песню? Кумара, ниих, них… запалом, бада…
– Эхо хомо, лаваса, шиббода, – вспоминала я.
– Кумара, а-а-а-о-о-о-и-и… – пели мы, отбивая ногами такт.
Мы уже не пели, – а орали, в голосах проскальзывали истерические нотки. Раскачивались и орали, рыдая от страха.
Дверь продырявлена! Слышно бычье дыхание зверя по ту ее сторону.
– Погоди, – вдруг вспомнила Нюра. – Помнишь, последняя-то наша с тобой колдунья, имени даже не знаем, которая одна истину сказала – про доченькину могилку-то? Дала на крайний случай смертельный заговор. Я, чтоб не потерять, в кофту зеленую зашила.
Тетя Нюра рванулась к шифоньеру. Я стою возле окна, глядящего в соседний огород, вижу тень на снегу. Голова лохматая.
Прибежала Нюра, неся затертую, с пушистыми краями бумажку с бледными карандашными словами.
– Нашла. Хором, слышишь, со мной хором!
И мы читаем, она передо мной и я из-за ее плеча – она ведь росточком мне по грудь:
– Кулла! Кулла! Ослепи лихое чудище, черные, вороные, голубые, карие, белые, красные очи. Раздуй его утробу толще угольной ямы, засуши его тело тоньше луговой травы! Умори его скорее змеи медяницы!
Слышим по ту сторону двери глухой удар. Стоим минут десять.
– Хм… и вправду услышал. Госп… – прошептала Нюра и осеклась. – И вправду мы его приговорили. Неужто приговорили?
– Пойдем. Я есть хочу.
Разом навалились усталость и холод – будто меня накрыли мокрым одеялом.
– Ах ты хороший мой!
Трогательная привычка обеих сестер, Капы и Нюры, путать мужской и женский род – не родной им язык русский – напомнила мне жердяйское, с детства родное.
«„Твой, с хрустальным голосом…“ Все понимает бабулька. И то, чего ни друзья, ни родители понять не могли. И зачем я сюда ехала – тоже поняла», – с благодарностью подумала я и зарыдала во всю силу. Без укоров самой себе, без стеснений, ощущая, как дурная зачарованность Борисовым отступает от меня, как лихая тень.
