Татьяна Москвина - Жизнь советской девушки
Скажем, до сих пор не удалось мне побывать в Свердловске/Екатеринбурге. Это ведь не курортный город, и туда не съездишь на лето, а дел там не выходило. Но я же преданный поклонник фильмов Свердловской киностудии режиссёра Ярополка Лапшина, и "Угрюм-река", "Демидовы", "Приваловские миллионы" рассказали мне про Урал и Сибирь самое главное: что это суровый край сильных мужчин, могучих обстоятельств, немеряного колорита и богатырского индивидуализма; в целом же краем управляет Рок. А что, разве не так?
Недавно посетила Плёс, городочек в три тысячи жителей, где провёл два лета Левитан. Там всё Левитан, куда ни глянь Левитан, ощущение такое, что ты сам жил тут два лета и все окрестные пейзажи вызубрил наизусть. Так что можно съездить полюбопытствовать, но вообще-то Левитан уже вытянул отсюда всю пыльцу и поместил её в вечность, и кто видел (глазами и сердцем) его картины, тот вкусил божественный нектар слияния души художника с природой, или, как выразился Достоевский, "химическое соединение духа с родной землёй"…
Достоинств социализма мы тогда не осознавали по-настоящему (постижение ценности идёт, как правило, через утрату или угрозу утраты), а вопросы совести тревожили многих глубоко и всерьёз. В мерзлоте русской истории таилась не "слезинка ребёнка", из-за которой идеалист Достоевский отказывался признавать будущую мировую гармонию, а миллионы невинно убиенных. Размах преступлений, вообще-то, не оставлял надежд на благополучный исход жизни этого государства – но мало кто рассчитывал дожить до торжества правды. Это тоже была Родина, но и блаженство на станции Каннельярви было Родиной, и Достоевский с обожаемым мною тогда Салтыковым-Щедриным, и папа с гитарой, и уроки стилистики Калмановского, и сотни прекрасных вещей на свете. Разобраться досконально с Родиной, отделить жизнь народа от жизни государства, культуру от идеологии – такая задача мне была не по силам, и что оставалось, кроме чеховского "Надо жить"? ("Надо ползти" – в редакции Калмановского).
Однако замечу: молодые люди, поступившие в Театральный в конце семидесятых годов, ползли не без удовольствия.
Глава двадцать первая
Лучшая рифма к слову "Оять"
Объявляется лучшая рифма к слову «Оять!» – так шутили мы в те дни.
Прощай, Оять!
Мне уезжать!
В глазу слеза
Не замерзай! —
так пела в конце приключения Люся Благова, хорошенькая белоголовая студентка с курса актёров кукольного театра, мою песенку. Мы покидали Оять действительно с печалью в сердце – а ведь начиналось всё с раздражённого неудовольствия.
И с чего было радоваться? Театральный институт отправляли больше чем на месяц – "на картошку". Лодейнопольский район, станция Оять, что на речке Оять! От Ленинграда – два часа езды.
Будущие режиссёры, актёры, театроведы, художники – в грязь, в холод, в бараки, собирать, понимаете ли, совхозные овощи. Помогать совхозу – а они сами, что ли, не могут? Почему городские люди, будущие квалифицированные специалисты, должны отрывать от учения драгоценные десятки дней? Почему это приказ и он не обсуждается?
Курс режиссёров Товстоногова, курс художников-постановщиков, актёры эстрады Штокбанта, театроведы, актёрские курсы Владимирова, Петрова и Горбачёва (чуть позже прибыл и курс Додина – Кацмана), кукольники – и актёры, и художники, экономисты-организаторы театрального дела – все в автобусы, и "марш-марш-левой". Привозят нас на территорию пионерского лагеря, украшенного классическим гипсовым пионэром с горном на вытянутой руке, который торчит в центре клумбы, увядшей по осеннему времени…
Меньше всего в жизни мы хотим собирать картошку. Но нас много, мы молоды и энергичны, у нас есть редкий шанс близко познакомиться друг с другом в боевых условиях, среди трудовых будней.
И мы завариваем, вместо скучной обязаловки, такую славную кашу, что долгое время по приезде не можем расстаться и всё собираемся и собираемся под флагом нашей драгоценной Ояти. "Оять" – это слово стало потом символом и паролем светлого братства целого поколения студентов Театрального.
Нас расселили по корпусам (от шести до десяти человек в комнате), удобства во дворе, мойка морд во дворе, баня раз в неделю. Каждое утро – на поля, где мы работаем бригадами по четыре человека, ветер, дождь, холод значения не имеют…
Бригады собирают картофель в цинковые вёдра. Вёдра же опоражнивают в мешки из рогожи. Дневной нормой, по-моему, было двадцать мешков на бригаду.
В процессе работы я заметила, что довольно значительное время отнимает поиск мешка с ведром в руке и ходьба туда-сюда для переброски картошки из ведра в мешок. А что, если бригада займётся только сбором плодов в ведро, а уж по трафику "ведро-мешок" будет сновать специальный проворный человек? Ведь это явная рационализация. Сбор становится непрерывен, убыстрен, и мы сможем выполнить дневную норму раньше времени.
В поисках подходящего человека я оглянулась окрест – и увидела симпатичного русоголового мальчишку, который выглядел даже моложе своих восемнадцати.
– Эй, товарищ! – обратилась я к нему. – Мы решили тебя скорсарить.
Обнаружилось, что у мальчишечки взрослое, скептическое выражение лица. И внимательные, настороженные серые глаза.
– Что сделать? – переспросил он с выделанно-зловещей любезностью.
– Скорсарить. Украсть, проще говоря. Видишь, какая у нас тут "школа седьмого мая". Мы придумали вот как рационализировать трудовой процесс…
Я рассказала свои планы, и мальчишка согласился. Он исправно метался по грядке, вываливая собранные нашей бригадой вёдра в мешок, но процесс от того почему-то не ускорился. Мы не выполняли норму досрочно.
Признав поражение, я села на опрокинутое пустое ведро, обтёрла потный лоб и припечатала:
– Всё. Это Ватерлоо.
Мальчишка расхохотался – и так началась наша дружба с Димой Циликиным. Впоследствии он стал известным журналистом, а тогда учился на курсе Игоря Петровича Владимирова, упрямо желая стать актёром. Дима – тот ещё фрукт, Скорпионище из Скорпионов! Расположить его к себе, как потом выяснилось, – задача из высшего раздела сложности, он располагался или не располагался к человеку самолично и не признавал в этом деле никакой экспансии, однако на "красные словечки" помешанный на слове Дима всё-таки ловился охотно. "Школа 7 мая", "скорсарить" и "Ватерлоо" явились первыми шагами к взаимной симпатии…
Собирали мы урожай на удивление прилежно и даже вдохновенно, никто не отлынивал, не сачковал. Глядя на этот буйный трудовой энтузиазм, я однажды выдохнула: "Ну, такого не добивался даже Мао Цзедун!"
Студент курса Владимирова Юра Вьюшин должен был уехать в город по своим каким-то делам. Ничего не стоило просто отпроситься – нет, честный Вьюшин предложил руководству, что он за два дня выполнит недельную норму, и только тогда покинет Оять.
Небольшого роста, не богатырского телосложения, Вьюшин на наших глазах вихрем носился по грядкам, пере-перевыполняя план. И тогда Дима Циликин, вдохновляясь бессмысленным подвигом сокурсника, задумчиво произнёс сочинённую им актуальную вариацию по "Моцарту и Сальери":
Что пользы, если Вьюшин будет жить
И новой высоты ещё достигнет?
Поднимет ли он тем уборку? Нет,
Сбор упадёт опять, как он исчезнет…
Постепенно из оятского брожения тел и умов стало образовываться творческое ядро – и центр ядра приходился на комнату режиссёров курса Товстоногова, где на двери висел ящик с надписью «Для доносов».
Курс Товстоногова был невелик, но крут. Это было вершиной студенческой карьеры – попасть на курс именно к Товстоногову. Некоторые абитуриенты ожидали поступления десятилетиями (мастер же не каждый год набирал). Всего две женщины прорвались на курс, загремевший с нами в Оять, – болгарка Мария Ганева и Алла Полухина, уже известная актриса, игравшая в Минске и Риге. (Но Ганевой, конечно, в Ояти не было, то был наш картофель и наша судьба.)
Режиссёры Товстоногова ходили в шляпах, режиссёры Товстоногова задирали нос, режиссёры Товстоногова пели озорную песенку на мотив известного польского шлягера тех лет:
Солнце сияет, плещется пиво,
Баба в киоске смотрит игриво,
Но не начну я с ней диалога —
Мой педагог Товстоногов Гога!
Все товстоноговцы были сплошь видными мужчинами: Роман Смирнов, Йозас Явайтис, Саша Иешин, Володя Фадеев, Женя Рыжик… будущие, как говорил Товстоногов, «рэжиссёры». А рэжиссёры не могут жить без дела!
И мы стали сочинять капустники, концерты, фестивали, конкурсы – короче, преображать доставшуюся нам жизнь.
Три капустника и песенный фестиваль "Шёпот-79" – это было немало для четырёх недель трудовой вахты. "Шёпот" намекал на то, что от холодов и пьянства голоса артистов приобрели несказанную выразительность… Вдобавок была создана уникальная выставка под названием "Бульбарий" – там экспонировались картофелины причудливой формы, найденные на полях. Помню нечто невообразимое, толстое, раздвоенное с приростком, поименованное чьим-то резвым умом "Рождение оятской Венеры"… Я принимала живейшее участие в кипении вынужденного творчества – к примеру, предложила повесить лозунг "Наш вклад в олимпийскую копилку" (к стране приближалась Олимпиада-80) на длинное дощатое здание общественного туалета. Лозунг провисел целое утро и день, после чего в пожарном порядке был снят. Но все уже знали, где именно он висел, и тихо ликовали. Я сочиняла конферанс и песенки, которые становились оятским фольклором, к примеру, вот что распевал хор будущих актёров на мотив "Славное море – священный Байкал":
![Конни Мейсон - Птица счастья [Птица страсти]](/uploads/posts/books/18097/18097.jpg)
