Наталья Рубанова - ЛЮ:БИ
Маленький шедевр “Музыка” был сплошь в карандашных птичках (отмечалось, как ловко жонглирует В.Н. ее настроениями, переключая их, будто клавесинные регистры) – например, здесь. Или вот здесь пролетела. Или над этим местом. “Да-да… – вырвалось у Аделаиды Вигдоровны. – Да-а…”
А там, внутри то ли воздуха, то ли вздоха, уже “Блестели мокрые скалы. Однажды видели, как рыбаки несли утопленника, – из-под одеяла торчали удивленные босые ступни. По вечерам она варила какао”, или: ““Разойдемся на время. Так дальше нельзя”. Влетела маленькая дочка соседей, – показать котенка, остальных утопили”. Аделаида Вигдоровна закрыла книгу и, нахмурившись, крепко помянула адски словоохотливую цирюльнершу, с регулярностью придания ее прическе “формы” методично утомлявшую подробностями желудочно-генитального своего существования (именуемого, конечно, “насыщенной, полноценной жизнью”), как-то: рецепты, рассада, “мущинка”, etc. Однажды, во время всей этой трескотни, Веруня и проговорилась (речь зашла о слепых котятах): “А что же малыши? Вы раздали уже?” – поинтересовалась Аделаида Вигдоровна. – “Закопали. На даче”, – выпалила Веруня, замолчав, впрочем, лишь на миг; Аделаида Вигдоровна чудом не стряхнула с головы смышленые ее ручки, а на улице долго не могла успокоиться.
Что же касается другой книги, лежащей на том самом столике, то Глава вторая на странице триста четвертой любезно знакомила читающего с психическими болезнями в предстарческом (как сообщалось, пресенильном) и старческом (сенильном) возрасте. Так, она уже все знала про инволюционные психозы, депрессии и параноид, но пуще черта боялась Альцгеймера, который у всех на слуху. Все это, включая скрупулезное соглядатайство, вызывало в Аделаиде Вигдоровне нешуточную тревогу (“Фобия фобии, барышня” – она еще пыталась шутить с собственным отражением: получалось вяло). Но что злило больше всего, так это неизвестность: откуда берутся проклятые изменения? “Потерять память, та-ак… Последнее, что оста-алось… И зачем тогда-а?..” – а потому по ночам ей снилась черно-белая Королева с крыльями бабочки, и просыпалась Аделаида Вигдоровна растерянная, на шаблонно мокрой подушке. Не понимая толком, что именно с ней творится – то ли прогрессирует “нормальная забывчивость” (всю жизнь она была несколько рассеянна), то ли маячит зловещий диагноз, – Аделаида Вигдоровна становилась все более и более удрученной и неразговорчивой. Хотя, по большому счету, разговаривать кроме как с “детьми” да соседкой, подкармливавшей вместе с ней бездомное зверье (“Смотрите, какие глаза у этого котяры!” – так и сошлись), оказывалось не с кем. Быть с кем-либо на короткой ноге после Ее Профессора, после жуткой – и, как ни страшно, вполне “традиционной” – семейной “саги” да умершей подруги, роскошно близкой (великолепной виолончелистки, кстати сказать), оказывалось невозможным. “Исход заболевания неблагоприятный: состояние полного маразма, – перечитала она, брезгливо переворачивая страницу. – Смерть наступает либо во время судорожного припадка, либо от присоединившейся инфекции”.
Да, память сдает; да, порой она действительно теряет ориентацию в городе. Экспозиция распада мыслительных операций? Или уже разработка? Аделаила Вигдоровна подошла к астролябии, которая, казалось, сама была готова к слезопусканию: те же пузырики, в сущности, только иного “формата”. Формат: Аделаиду Вигдоровну бесило это словечко “нулевых” лет – уж ей ли не знать, что означает оно “цензуру”, и только! В блестящей обертке, но не менее смердящую.
Вести дневник-с? Каждый день – через один – три – восемь – шестнадцать – как карта ляжет – выписывать бисерным почерком свои ощущения? Аделаида Вигдоровна всегда с долей иронии относилась к подобному бумагомаранию – если, конечно, это были не “специальные”, “публичные” дневники типа олешинской “Книги прощания”. Вспоминается блокнотик (где, Альцгеймер?), куда выписывала цитаты именно из Олеши… И что-то у него было “про жизнь” (Господи, ну а у кого не про нее?!. Однако главное КАК сказать) – что-то навроде того, будто… вот умру – и начну жить… То есть будто не живешь, а только собираешься, и мешает жить исключительно сама жизнь… Но это ее “вольный пересказ”, очень вольный, – а ведь когда-то она помнила этот абзац наизусть; да где же книга, черт дери?!. Если это обычный склероз, все ничего, но если она… Когда-нибудь… И ведь никого у нее нет, никого…
Она не хотела детей: смерть Профессора отрезвила ее моментально, напрочь лишив инстинктов самки аккурат в двадцать, а известия о гибели родителей в лагерях (несколькими годами позже) не способствовали желанию выпустить в эту войну (“И почему говорят мир?” – всегда удивлялась А.В.) ни одного существа. Но дело даже не в этом: она в принципе не хотела помёта, считая, что воспроизводством должны заниматься другие – да и нужно ли бесконечно воспроизводить этих хомонят? Нет-нет, ей не нужен кусок мяса, толкающий ее в живот, не нужны бессонные ночи и волнения, связанные с каким-нибудь трехсотым воспалением среднего уха. Нет-нет, она создана для другого. Но для чего же? И где ее королевская Скрипка, единственно дающая право СМЕТЬ?..
Ада глубоко затянулась, впустив с дымом в легкие воздух и, замерев, вспомнила почему-то, как в переходе метро мельком увидела фарфоровые фигурки. Надпись на одной из них гласила: “Jesus в ассортименте, 1200 р.”, и Аду тогда передернуло, хотя вот уж ее-то как раз, казалось бы, и не должно, не должно… “Ахурамазда, Яхве, Саваоф, Ункулункулу, Мирта, Хено, Самвара… – шептала она. – Не послушался братец Иванушка сестрицы Аленушки, испил воды из козьего копытца и обратился в козленочка… Ункулункулу, Ункулункулу… Ударилась лебедушка о землю и обернулась красной девицей… И ты, древневавилонская Иштар, и ты, финикийская Астарта… Ункулункулу, Ункулункулу! Двуполый первопредок! Вышел из тростника – и, типа, породил всё… Кто сказал, будто всё? В начале Homo создал богов – как животных. Потом богов – как людей… Homo подарил богам бесмертие… О, многорукие, тысячеглазые! Неужели не видите? Не чувствуете? Неужто не знаете? Молись… Милый дедушка, Константин Макарыч! Сделай божескую милость – возьми меня отсюда-а-а… Ункулункулу! Ункулункулу! О, культурный герой бантуязыких! А вчерась мне была выволочка…” – послышался сухой звук пощечины. “Ункулункулу, Ункулункулу!” – заскулила Ада да и превратилась в собаку: на этом самом месте Аделаида Вигдоровна очнулась. Какие странные у нее теперь сны! И как их смотреть-то? Да и на что теперь вообще смотреть в ее возрасте? “На бывших возлюбленных!” – “На кого?” – “На бывших возлюбленных”. – “Как ты представляешь себе это?..”
Вместо ответа Аделаида Вигдоровна принялась наводить справки – впервые в жизни ей захотелось отомстить. Быть может, даже насладиться чьим-то умиранием: то, что N осталось не так много, она чувствовала. А он и правда был уже словно не здесь, хотя и лежал, напротив, “здесь” – в той самой квартире, где они в прошлом веке так часто изображали любовь (назовем сей процесс так). Аделаида Вигдоровна, наклонившись к угрюмому старику, не без удовольствия отметила, насколько уродливым стало его лицо, и как по нему, этому самому лицу, прошла легкая судорога: “Ну-с, куда достоинство уронили-с?” – а потом стало противно, и она поспешила на блошиный, где отчетливо увидела Аду и N, направляющихся к ней. Аделаида Вигдоровна растерялась – да и кто б не растерялся, встретив себя самого! Но не виде́ние ли это? А если нет, то где кончается сон и начинается явь? Ах, как хочется бежать, но разве убежишь от себя? И вот за ней уже гонятся, гонятся! Она сама за собой и гонится, только пятки сверкают! Ункулункулу, Ункулункулу, ночной кошмар-миллионщик! Вскрикивая от боли, будто каждое движение стоит ей пропарывания тела ножичком, Аделаида Вигдоровна несется вон из павильона. Но кто именно бежит? Не видите? И куда? Уж не Ада ли? Уж не за ней ли гонится Аделаида Вигдоровна с угрюмым стариком в рваной пижаме? Да кто это вообще и что, черт возьми?..
Вдруг в мозгу будто что-то хрустнуло – три совмещенных, как санузел, времени? Три богатыря? Поросенка? Девицы? Медведя? Карты?.. Она чувствует себя связанной “по дыхалку” (ее выраженьице) – и если б только связанной руками N! Тогда все оказалось бы, конечно, проще; было б, на кого свалить несчастье, одним словом… А если двумя? Если двумя словами?
Ункулункулу! Ункулункулу-у-у!..
[Londonbaiki]
«Боже, как удобно быть нормальным – без рефлексий и претензий на что-то большее!» – думает миссис Лидчелл, глядя в окошко и наливая джин на донышко бокала, чтобы через секунду-другую утопить его льдом. Впрочем, миссис Лидчелл стала она совсем недавно; не прошло и года со времен отечественных, прошитых на лицевую сторону суровыми нитками, «ф.и.о.». То время миссис Лидчелл не забудет никогда: еще бы! Сорок семь пестрых зим, проведенных в столице и так называемых «регионах» (в переводе с русского на русский – прочих городах-весях достославной Империи), не выжечь и каленым железом: и даже самый-сусамый заграничный черт иваныч не вытравит!
