Юрий Запевалов - Донос
Создавалась мобильная группировка по уничтожению бандитских формирований, нужно было партийное руководство, партийный контроль и партийное обеспечение.
25
В воскресение в камеру привели несколько человек – молодежь, пацаны. В основном стандартные нарушения – угон автомобилей, квартирная кража, кража на вокзале.
Ребята приходят возбужденные, много говорят, веселые, смеются, много курят. Рассказывают с рисовкой – где кого забрали, как забрали, и как они дурили «ментов».
Но это быстро проходит и начинается тоска, нытье – «дурак, попал по глупому, мог уйти, да, видел же, что машина с контролем, вот дурак» – и так до самого сна, охают, стонут, бегают по узкому проходу вдоль нар. Раздетые, в одних рубашках – день был хорошим, солнечным – пустые, с собой ничего, взяты «тепленькими», прямо на месте преступления. Вот и хорохорятся вначале, но остывают быстро. Ночью в камере холодно – мерзнут, жмутся друг к другу, как зверята маленькие.
Звереныши и есть. И разговор-то у них один – когда, где, кого, за что, в который раз. Спешат, торопятся побыстрее все свое высказать. Но постепенно возбуждение спадает, наступает тоска несусветная. Опомнились, поняли, что все это не временно, нет, надолго, не на один год. Особенно страдают те, кто повторно – «мне ж теперь добавят, я же не впервой, вот черт, угораздило, да у меня же мать старенькая, больная, как же она теперь». Ночью во сне стонут, кричат, подвывают. Как волчата. И жмутся, жмутся друг к дружке, греются.
Я не спал. Снял все теплое, что было на мне, укрыл замерзших пацанов. Пусть спят. Мне все равно ходить и ходить. Согреюсь.
Я и на вторую ночь не смог ни лежать, ни сидеть. Ходил из угла в угол до самого утра. Утро узнал по раздаче хлеба, это около шести утра, здесь на иваси, в тюрьме – там раздают раньше. Утра мы не видим, здесь его нет, смотреть некуда, и рассвету показаться неоткуда – окон нет.
В камере сплошная ночь, тусклая лампочка горит круглосуточно, это и есть наш постоянный и единственный свет.
* * *Семья готовилась к переезду. Все, что успели купить для дома – распродали, за бесценок, продали огород, что еще там оставалось неубранным, распродали и снятый урожай, опять же не по рыночным ценам.
Да, верно говорят – два раза переехать, что один раз погореть. А тут – в марте переехали из Сибири, а в сентябре новый переезд – теперь куда-то аж за Львов, в Западную Украину, где и Советской-то власти ещё по-настоящему не было…
Мать не хотела уезжать из Балаклеи – здесь у нас случилось большое горе, несчастный случай, катастрофа – погибла любимая моя сестра Нина. Вся трагедия для меня и все горе для матери заключалось в том, что виновником трагедии оказался именно я.
И сейчас, через десятки лет, не могу вспоминать эту трагедию без слез. Мать сказала мне перед смертью – «мы знаем, мы скорбим, мы виноваты – а всем это знать не обязательно. Не тревожь душу ни живым, ни умершим. Нина у нас безгрешная, душа ее давно на хорошем небе». Она так и сказала – «на хорошем небе».
Нину похоронили здесь, в Балаклее, на городском кладбище. Вот мать и плакала – как же останется она здесь одна. Но жизнь не остановишь, жить надо.
Уезжали мы вчетвером – мать с отцом и мы с младшей сестрой. Саша поступил в Киевское военное училище, прислал фотографию – новенькая форма курсанта, цветущий вид, улыбается, доволен.
– Ну, слава богу, один определился, – вздохнула мать – в это неспокойное время хоть у Саши полная определенность! – и закрыла платком глаза.
В Белогорске, что в Западной Украине, отца избрали секретарем райкома партии, нас поселили в бывшем поповском доме.
Большие хоромы, огромный сад, перед домом площадь, куда сходились несколько дорог, посередине этой площади – глубокий общественный колодец, огороженный толстыми бревнами и закрытый массивной колодезной крышей.
Заселялись мы в этот дом как-то тяжело, медленно, не то, что бы с неохотой, но без радости. Мать обошла весь дом, осмотрела все комнаты, подсобки, вышла на разрушенную часть – в эту половину попал снаряд и полдома как бы отрезало – вернулась и мрачно сказала отцу:
– Это не наш дом и нашим он никогда не будет. – Нет, не в смысле «собственности» сказала, а в смысле «наш дом». – Не будет нам в этом доме ни покоя, ни радости.
– Но это же временно, Аля, пойми, обживемся, осмотримся, что-нибудь придумаем.
– Никогда мы здесь не обживемся, да и что мы придумаем в этом полуразрушенном городе.
– Не так уж он и разрушен, центр немного погорел, а так, «частная» сторона вся цела. Ну не торопись, мать, пойдет все как надо, что-нибудь приобретем, дома сейчас не очень дорогие.
– Это потому, что у людей денег нет. Им и жить негде, а денег нет, чтобы что-то построить или купить, как ты говоришь. Нет, ничего мы здесь не купим и не построим. Ладно, поживем пока, там посмотрим. И что мы сюда поехали, на Урале и дом, и работа, и все нас знают, и сторона родная – ну что нам здесь за дело, разберутся они здесь, на Украине, сами и без твоей помощи. Убьют еще, чего доброго.
– Успокойся, мать, не бузи, не нам решать, поручение такое – понять-то можешь.
– Понять-то я могу, Саша, да не в свое дело мы ввязываемся. Школа в Белогорске только украинская, русской школы нет, пришлось учиться на украинском языке. Освоились мы с сестрой быстро, а через полгода и не представляли, как это мы говорили по-русски и не знали украинского, да быть того не может!
Отец ворчал:
– Говорите дома по-русски, а то и вовсе язык родной забудете.
Пробовали дома говорить на русском, но не всегда уже и получалось. Везде – и в школе, и на улице, и в кино, и на базаре – все говорят на одном языке, на украинском. Дети новый язык схватывают быстро, но перестроить свой разговор на два языка не так-то просто.
Мать, вздохнув, не выдержала, решила:
– Говорите, как вам удобней, а то еще «свихнетесь». Ничего, отец, вернемся на родину, так же легко вернутся они и в родной язык. А сейчас нечего забивать голову. Пусть говорят, они же не одни, вокруг люди, друзья, товарищи. Как же им раздваиваться? Ничего, пусть говорят, как им удобней.
С ребятами – и в школе, и с соседями – сошлись быстро, но не без, как сейчас говорят, «приколов».
Когда мы въехали в этот «поповский» дом, вокруг дома, особенно вокруг сада, стали «кучковаться» какие-то пацаны. Я старался не обращать на них внимания. Это не понравилось. Тогда в ходу были разного рода «поджиги» – и в форме пистолета, и просто трубка с заклепанным одним концом, туда набивали зажигательной смеси, самой разной, от пороха до серы со спичечных головок, вставляли в ствол гвоздь, резко перевернув трубку ударяли гвоздем обо что-нибудь твердое, раздавался оглушительный взрыв, как выстрел, из трубки – дым, не опасно, но эффектно.
А «поджиги-пистолеты» и того интереснее – это уже настоящее оружие, деревянные пистолеты с намертво прикрепленной к рукоятке медной трубкой с прорезью в начале «ствола», у самой рукоятки. В ствол набивали пороху или чего-то еще из зажигательных смесей, набивали дробь или металлические опилки, все это плотно «пыжилось», в прорезь ствола для поджога вставлялась спичка, поджигалась и вот он, настоящий боевой выстрел.
У меня и сейчас еще сохранился на руке, между большим и указательным пальцами, след дроби от разорвавшейся трубки, не выдержавшей усиленного заряда и выстрелившей не вперед, а назад, в руку.
Приемы эти были нам известны давно, еще в Кургане мы развлекались этими трубками, пугая зазевавшихся или угрожая противникам по уличным «разборкам», поэтому когда у нас на крыльце раздался такой выстрел, испугавший мать, но хорошо известный мне, я спокойно вышел на крыльцо и спросил небольшого парнишку, стоявшего вызывающе, но независимо у крыльца, с нескрываемым нахальством подбрасывая трубку в руках:
– Что, познакомиться хочешь?
Парень растерялся. Такого начала его предводителями не предусматривалось.
– Чи… дюже надо.
– А чего гремишь? Не можешь подойти спокойно? Где старшие?
– Старшие на мисти.
– Ну так зови!
– А че звать, вон они.
На пригорке толпились ребята, чуть старше моего возраста. Я их будто не замечал.
– Тебя как зовут?
– Ванькой.
– А там на горке что, брат твой?
– Ага, Володька. Валигуры мы. А тэбэ як зовуть?
– Меня, Юра. Ладно, зови брата.
– Так вин же ни одын, там еще Славка Новицкий, и Вася с Борей.
– Ну так и зови всех.
Ванька свистнул, помахал призывно рукой – «идите сюда!». Ребята на пригорке развернулись и пошли прочь, на гору. Ванька тоже развернулся и убежал.
В следующий раз подошли вдвоем, два брата Валигуры – Ванька с Володей. Володя года на два постарше меня, сдержанный, солидный. Я вышел к ним на крыльцо, хотел заговорить, но Ванька неожиданно запустил в меня крупным неочищенным, еще в зеленой кожуре, грецким орехом. Я едва успел увернуться, орех летел прямо в лоб. Спрыгнув с крыльца, я со всей силой «врезал» Ваньке в челюсть. Тот взвыл, бросился было на меня, но Володя спокойно так, легким жестом, остановил брата.
