Каринэ Арутюнова - Скажи красный (сборник)
До нашей встречи оставалось пережить каких-нибудь пару деньков. Шиши, шабат, – делов-то.
Достаточно, чтобы восстановить мои сомнительные весьма познания во французском. Ну да ничего, пробелы я смогу компенсировать изящными манерами и прононсом. Совершенно очаровательным, надо сказать.
Искусство с прононсом
Искусство, – понимаешь? – произнес крошечный человечек в кашне, – да, конечно, понимаю, – поспешно кивнула я и как можно более небрежно закинула ногу за ногу. Беседа длилась не менее часа, и все это время я очень старалась. Смеялась хрипло, откидывала голову, изображала одновременно независимость и крайнюю либеральность, а также порядочность и даже некий, не побоюсь этого слова, аристократизм.
Мы говорили об искусстве, о зажатости и косности местных женщин, об удивительной красоте репатрианток, – красоте и этой самой, – вы поняли, – либеральности.
Я кивала и пыталась понять, что произойдет дальше.
Хочешь вина? – непринужденно спросил «француз» и буквально в два прыжка очутился у шкафа, заваленного чертежами.
От вина я не отказалась. Во-первых, я страшно продрогла в этот зимний день, во-вторых, я волновалась всю дорогу, все полтора часа и еще полчаса, пока, стуча зубами, кружила в темноте вокруг невзрачного вида заведения на окраине южного Тель-Авива.
Я сделала кругов двадцать и даже пробовала подняться по лестнице, но неумолимая сила выталкивала меня обратно.
И вот, все оказалось совсем нестрашно, а вполне даже очень мило. В углу мирно вспыхивает экран компьютера. Напротив сидит приятной наружности мужчина с аккуратной серебряной бородкой. Мы пьем красное вино и мило беседуем.
Помню, как я хохотала и вовсю размахивала руками, позабыв, видимо, об осанке и аристократизме.
Мсье тоже увлекся беседой и, кажется, совсем позабыл о цели моего визита – смеялся и вспоминал разные забавные случаи из жизни.
Внезапно он загрустил и поставил бокал на стол.
Русские женщины, – задумчиво произнес он, – русские женщины прекрасны. Понимаешь? – он со значением посмотрел на меня. В офисе стало неожиданно тихо. Только в углу гудел огромный macintosh, и странная фраза вертелась в голове – что-то по-французски, голосом Сальваторе Адамо.
Письма
У нее есть дело, – связка писем, – это здорово, когда отъезжающему передают письма, как будто нет почты, – целая пачка писем, – передают на пороге, – да что же вы стоите, – не стойте на пороге, плохая примета, – входите, – или на перроне, под часами, в метро, – боже мой, – маленькая женщина в шляпке делает мечтательное лицо и покачивает головой, – скажите пожалуйста, – Крещатик, – а что, там все так же? – да, – придется ей подробно все описать, – подземные переходы, в которых гуляет ветер, – запоздалых попутчиков, загулявших студентов, – вы уж потрудитесь, милочка, расскажите поподробней, – женщина хватает ее за руку, – а пруды? трамваи? – о, трамваи, – это особая история…
Она перебирает письма, всматривается тревожно, не торопится вскрывать. Разглаживает конверт, – скажите, а как он выглядит? – похудел? поправился?
Солнце палит вовсю, и они забиваются в угол под навесом, – в следующий раз берите воду, без воды нельзя, – женщина смотрит на нее с нескрываемой жалостью, – на такую вот, сошедшую буквально вчера с лесенки эскалатора, с трапа самолета, не понимающую, ступающую неумело по раскаленному, расплавленному, сжимающую в руках связку писем, – так вы не теряйтесь, – звоните непременно, – женщина раскрывает китайский бумажный зонт и машет рукой, – идите, идите! – смеется она и в ужасе озирается по сторонам, – на противоположной стороне улицы под таким же навесом на автобусной остановке сидит эфиоп. Он в белых одеждах и шляпе, сухой как мумия, сидит неподвижно и ждет, когда закатится солнце.
Восхождение
Теперь-то у меня никаких сомнений, – женщина управляет Вселенной.
Небольшого роста, в шляпке, более полная, чем худая, она подсаживается ко мне в автобусе и хватает за локоть.
Послушай, – произносит она, и я покорно захлопываю книгу, – алеф, – говорит она, – бет[7], и так далее.
Книгу я больше не раскрою, потому что эта женщина, она и есть книга, она более, чем книга, и мое преувеличенно заинтересованное выражение лица не обманет ее, – эту книгу нельзя захлопнуть и отложить на потом.
Ты совсем не слушаешь меня, – жалуется она. Автобус мягко подбрасывает на ходу, а за окном – вполне умиротворяющий пейзаж, – дорога из Петах-Тиквы в Иерусалим хороша всем, а прежде всего тем, что у меня нашлось время, наконец-то нашлась пара минут, чтобы выслушать ее до конца.
Эта пара минут переливается застывшими огнями на холмах, и сидящий на переднем сиденье ортодоксальный иудей раскачивается и запевает, вначале вполголоса, а потом уже во всю ивановскую, – чувство неловкости уступает место чему-то похожему на экстаз, религиозный, краеведческий, любой, – вот видишь, – улыбается женщина-Вселенная, все неслучайно, ты, я, город, в который мы въезжаем с наступлением вечера, – вечер зимний, розовый, прозрачный, – зато через какой-нибудь час неизвестно с какой цепи сорвавшийся ветер вперемежку с пылью, песком, дождем закрутит шали, юбки, шляпы, случайных прохожих, и улицы опустеют.
Здесь можно быть. Предоставить событиям случаться. Не заботиться о последствиях. Хватать с лотка горячую выпечку, бродить бездумно, а уж ноги сами выведут в нужное место.
Здесь не бывает случайностей, – все закономерно, и этот дождь, и вбегающие в лавки люди в черном, и мы, летящие по воздуху, оттирающие глаза от песка, – вот видишь, – кричит она, отбиваясь от развевающейся шали, – я говорила, что-то будет, – здесь каждую зиму что-то такое, потоп, снег, война, дожди, внезапная оттепель, – толпа чернокожих паломников пересекает площадь, немецкие туристы, послушные как дети, строем маршируют по Махане-иуда, городской сумасшедший в цветастом полушалке самозабвенно приплясывает, хлопает в ладоши, – японка, поющая псалмы, раскачивается, и ветер хлещет ее счастливое лицо, ее круглые щеки, – улыбаясь, она протягивает голубой шар, похожий на китайский фонарик. Бевакаша, бевакаша[8],– бормочет с детской улыбкой, – шаров много, прохожих все меньше и меньше, – издалека она напоминает девочку со спичками, – стоит озябшая, и шары вспыхивают нимбом вокруг головы.
Еще немного, и белая дорожка расстелется до самых Яффских ворот. В такую непогоду нет ни эллина, ни иудея, ни араба, – этот, последний, запирает лавку, опечатывает, вешает замок, – домой, домой, – он машет рукой и исчезает в снежном вихре.
Бумажный змей, летящий над пардесом
[9]
Роясь в импровизированных книжных завалах, отшвыривала толково состряпанные современные издания с именами-брендами на обложках.
Возликовала, выудив из груды книг потрепанную детскую книжицу, ветхую, с примитивными рисунками-каракулями.
Вспышка радостного узнавания.
Все эти бесхитростные смешные истории. С бесхитростными черно-белыми иллюстрациями.
Мы сидели под гудящим вентилятором, я и пятилетний сын, и читали, читали…
…У них была веселая бабушка в колпаке и такса Труба. У нас – тоже была такса. Совсем одичавшая в марокканском предместье, слоняющаяся по пустырю с высунутым от жары языком. Местные дети улюлюкали вслед и кричали, – накник, накникия[10]! Степенные женщины брезгливо поджимали ноги. Для большинства соседей игривое четвероногое существо было нечистым и вообще вредным. Даже опасным.
Ну что собака, – сетовал плотно сбитый человечек, жующий тахинную халву на лавочке возле дома, – вот вырастет, – она тебя будет кормить? Помогать? Собака не ребенок. Заводить надо детей. Тут точно не прогадаешь.
В суждениях тихого марокканца был тонкий расчет. Заводить надо того, кто… Понимаете? Чтоб было кому пресловутый стакан воды. Собака, даже самая умная, стакана не подаст.
Так вот, у нас была такса, вентилятор и книжка. С тревогой наблюдала я, как опадают, бледнеют веселые щечки моего сына, как из домашнего обласканного ребенка он превращается во взрослого, идущего с рюкзачком в нелюбимый «ган-хова», где толстая воспитательница прокуренным мужским голосом поет детские песенки на чужом языке, и дети вокруг совсем не такие, как там, в том дворе, который остался в другой жизни.
В этой жизни была дорога вдоль эвкалиптовой рощи, справа – караваны, – слева – пустырь с разбросанными там и сям ворованными запчастями. Хозяин наш «парси» (так называют выходцев из Ирана) промышлял богоугодным промыслом, не брезговал, кажется, ничем, чтобы прокормить шумную ораву детишек.
По вечерам во дворе звучала заунывная музыка мизрахи. Кипел густой бульон, приправленный специями. Волшебное варево, сдобренное халвой, кунжутом, финиками, липкими дешевыми сладостями из соседнего супермаркета.
Прохладная струя апельсинового сока. Собачьи своры там, за свалкой и лимонными деревьями. Мусор в глубокой ложбине за домом. Крысы и летучие мыши по ночам.
