Евгений Гришковец - Одновременно: жизнь
Предолимпийский Сочи поверг меня в уныние. Мне всегда было непонятно, почему люди готовы ехать в Сочи, и я изо всех сил пытаться там отдохнуть в почти нечеловеческих, а самое главное – безумно дорогих условиях. Причём многие приезжающие в Сочи бывали и бывают в других странах и на других морях, где как минимум комфортнее и существенно дешевле. Два с половиной года назад был в Сочи в последний раз, на фестивале. За это время в существующий и без того перенаселённый город будто всунули ещё один, новый и высотный. Плотность точечной застройки сегодняшнего Сочи – свидетельство алчности и безумия. Страшно подумать о том, что здесь будет твориться, когда достраиваемые бессчётные высотные дома и гостиницы заполнятся людьми. В прошлый раз я был в главном курортном городе нашей огромной страны в самый разгар сезона. И все стонали от пробок. Нынче я был не в сезон, но у меня сложилось впечатление, что в прошлый раз пробок просто не было. Очень многое из того, что сейчас строится и достраивается, к началу Олимпиады достроено не будет. А куда убрать халабудины и гаражи, которые почему-то остались рядом с построенными очень тесно друг к другу новыми высотками? Думаю, добрую половину города во время Олимпиады просто завесят баннерами, закамуфлируют, запрячут. Много удивлений и даже изумлений ожидает прибывших в олимпийский Сочи иностранцев. Я говорю не о спортивных рекордах, я думаю, что люди будут потрясены рекордными ценами на всё: на проживание, на любую услугу и, конечно же, на еду. Когда вышел на сцену сочинского театра, после слов приветствия я задумался и сказал: «Я уже второй день в Сочи и искренне вам сочувствую», – зрители, в основном состоящие из тех, кто живёт в Сочи или продолжительное время работает, аплодировали тоже искренне. Обязательно к ним приеду после Олимпиады.
Те два дня, которые провёл у моря в предолимпийском городе, погода стояла чудесная. Прогулялся по набережной, плотно застроенной жуткими магазинчиками, забитыми всяким хламом, вдоль кафе и прочих заведений, откуда вырывалась музыка, слушать которую меня бы не заставил даже жестокий голод, мимо гостиницы «Маяк», которая находится в таком месте, что проживанием в этом, с позволения сказать, отеле можно пытать людей. Прошёл мимо малюсенькой аккуратной библиотеки, которая жмётся к морю, теснимая со всех сторон огромными зданиями. Здание библиотеки, такое игрушечное, словно указывает на то место и тот объём, который отведён во всём этом приморском безумии культуре. Рядом с библиотекой стоит молодцеватый, недавно установленный памятник Пушкину. Стоит Пушкин в полный рост в какой-то лихой позе. А неподалёку, печально глядя далеко в море, стоит на вытянутом постаменте бюст Пушкина, установленный, видимо, давно. Он стоит, несколько затерявшись среди буйной зелени субтропических растений, какой-то неуместный, потерянный, явно ссыльный и измождённый этой ссылкой. Видно, как устал сам камень постамента и бюста от музыки, пьяных голосов и жутких нравов, которые окружают скромный памятник. Стоит так, что за Пушкина или к Пушкину ходят совсем не для того, чтобы поклониться поэту.
Но опустошённость я чувствую не от этого. Не знаю, почему. Может быть, просто устал?
28 ноября
Вчера вечером что-то случилось с газоснабжением дома, и отопление отключилось. Пришлось топить печку не забавы ради и некоего стиля для, а потому, что пришлось. Тревожное ощущение беззащитности перед тёмной и холодной ночью смешивалось с приятным чувством тепла, исходящего от печки. И тепло от печки шло совершенно другое, чем от батарей и обогревателей. Тепло шло не душное, а напротив – живое и в самом лучшем смысле пахучее. Печка долго просыпалась, чтобы на время перестать быть частью интерьера, а наоборот, стать жизненно необходимым органом, без которого дом остыл бы и потерял жилой дух. Камни её не сразу вспомнили своё предназначение, не сразу мне удалось разжечь уверенный огонь, не сразу загудела в трубе упругая тяга, но всё же поленья принялись, и наполнилась комната приятным треском и гулом, и пошло от печки настоящее тепло. Топил часа два. Нагрелась родимая за это время так, что было не притронуться. И вот уже наступил вечер следующего дня, и отопление работает, а печка до сих пор не остыла. И теперь это ещё не до конца утраченное тепло даёт спокойствие и уверенность в том, что случись что – не пропадём.
Погода вчера была ужасная! Весь день накрапывал, а то и лил холодный, мелкий дождь, иногда смешанный с водянистыми снежинками. Сегодня же с самого утра небо оказалось голубым-голубым, с быстрыми, рваными облаками и невероятно ярким солнцем. Ветер порывистый и студёный, но какой-то бодрый. Когда он затихал, становилось тепло. Часа в два дня в тени было почти +8°С. Вчерашний ветер и дождь посрывали со старой яблони под окном оставшиеся яблоки. Висит пока только одно, последнее. Странно, что удержалось оно на самой верхней ветке. Яблоко большое, граммов двести пятьдесят, не меньше. Оно, правда, уже и потемнело, и сморщилось, и поклевали его все кому не лень. Но висит, держится. И пока висит оно, плодоносная осень, по крайней мере в моём дворе, не закончилась. Весь день подходил и заглядывал в окно, а то и выходил на воздух, поинтересоваться, висит там последний дар уходящей осени или же сдался. Завтра утром первым делом проверю.
Дом, печка, последнее яблоко снимают усталость, успокаивают, заглушают шум в голове.
Две недели назад, когда вылетал из Москвы в Сочи, в аэропорту случился со мной забавный эпизод. Не могу им не поделиться. Стоял у бара, пройдя регистрацию и все досмотры, в зоне вылета. Взял кофе и просто стоял, опершись на барную стойку. Народу было много, и присесть места не нашлось. Пил кофе не торопясь, так как лучше ждать и пить кофе, чем просто ждать. И тут среди многих объявлений прозвучало следующее: «Пассажира Протащук, вылетающего рейсом таким-то в Норильск, просьба срочно пройти на посадку. Посадка на ваш рейс закончилась». Моё внимание, разумеется, привлекла фамилия. К тому же я подумал: женщина это или мужчина, поскольку фамилия на «юк» и на «ук» в мужском роде склоняется, а в женском нет. Фамилия забавная, даже смешная. Через некоторое время снова слышу: «Пассажир Протащук, срочно пройдите на посадку. Посадка на ваш рейс закончилась». Я снова улыбнулся фамилии. Ещё через минуту мимо пробежала работница аэропорта, выкрикивая: «Норильск! Норильск! Протащук!» – Она с надеждой оглядела тех, кто сидел в кафе и стоял у бара, но никто на неё не оглянулся, никто на её крики не отреагировал, и она убежала восвояси. Ещё через минуту прозвучало объявление: «Пассажиру Протащук немедленно пройти на посадку!» – и что-то ещё в том смысле, что он будет снят с рейса. Прозвучало это объявление, я как раз допивал кофе – и тут стоящий рядом мужчина, приблизительно моего возраста, но существенно крупнее и, я бы сказал, кряжистей, оторвался от бокала пива. До этого он никак не привлекал к себе внимания и, по-моему, даже не шевелился, разве что отпивал понемногу. Он повернулся в мою сторону, нашёл своими мутными глазами мой взгляд, сфокусировался и сказал: «А Протащук – это я!» И как-то слегка повёл рукой в неопределённом жесте, который можно было понять: вот так, мол! Интонация его была неподражаема. В ней было и несуетное спокойствие, и заметная гордость, и какое-то принятое решение. Он, может быть, и сказал бы это громче, и бо́льшему числу людей, но я оказался рядом, и этого ему было достаточно. К тому же громче, похоже, он попросту не мог. Тут я вспомнил изречение, которое процитирую неточно: «Если ты по-настоящему принимаешь решение, ты неуязвим». Было видно, что человек принял решение. И было также видно, что он об этом решении не жалеет.
А я подумал: «Человек решил не лететь в Норильск. И по иронии случая сообщил об этом пассажиру, который вылетает в Сочи. Такое бывает». Во всяком случае, я, как мог, постарался его понять. И уж точно ему посочувствовал.
2 декабря
Вот и наступила зима. Яблоко, мной описанное, провисело ещё ночь и утро, а потом ветер сорвал его, оно упало и разбилось. На другой яблоньке висит ещё одно, но на нижних ветках и не так гордо. Забор прикрывает его уже не от осенних, а от зимних порывов ветра. Озеро возле дома стало такого цвета, что даже если смотреть только на воду, даже при ярком солнце, и не видеть голых деревьев вокруг… Всё равно видно, что вода холодная. Никаких иллюзий. Утки плавают по нему, втянув голову и нахохлившись. Мужики с удочками по берегам тоже сидят скукожившись и нахохлившись. Между собой, как в тёплые деньки, не переговариваются. Сидят молча. Только пускают маленькие облачка табачного дыма, которые быстро уносит холодный ветер.
Вчера Маша из детского сада принесла два помятых листа бумаги. На них красным фломастером было нарисовано что-то отдалённо напоминающее либо птицу, либо человека. Но точно с глазами и ртом. На обоих листках были похожие рисунки. Обычно она радостно демонстрирует свои художества, а в этот раз принесла и просто положила, где положила. Я не сразу и заметил, а когда заметил, решил узнать, кого она нарисовала. Взял рисунки и пошёл к ней. Спросил, кого она изобразила. А она, увидев листы в моих руках, очень оживилась и стала что-то объяснять, мол, это «туба, туба» (с ударением на А). Я не понял, а она стала говорить: «Это туба, чтобы смотеть» (то есть труба, чтобы смотреть). Я ничего не мог понять. Тогда она сказала, видя моё непонимание: «Ну, это две тубы… Бинокль», – после чего выхватила у меня листки, свернула их в трубочки, приставила к глазам и уставилась на меня. То есть рисунки были не важны. Это были листки, из которых можно сделать подзорные трубы или бинокль, точнее, не можно сделать, а именно эти и только эти листки и были подзорными трубами или биноклем. Я ей предложил скрутить такую же трубу из другого листа. Но это не сработало, это не годилось. То есть она принесла домой не рисунки, не листочки, а оптический прибор. Она попросила положить листы отдельно. Так они и лежат. Настоящий же бинокль, который я ей также предложил, не доставил ей никакой радости, потому что её бинокль на какое-то время определённо лучше.
