Андрей Битов - Преподаватель симметрии
– С этого я, пожалуй, и начну свой роман… – И Виоло достал из кармана клочок бумаги.
Мы не успели его остановить – он уже читал. Так у нас не было принято, но мы опоздали. Пришлось слушать.
…Некий я (автор?) бредет по старинному неизвестному ему городку и вдруг каким-то неведомым чувством понимает, что именно за этой дверкой проживает сам Бах. Недолго раздумывая, стучит, ему открывает почтенная фрау и просит подождать. Он ждет и слышит, как за дверью складываются воедино фрагменты «Страстей по Матфею». Он сам музыкант, и нетрудно представить себе его чувства! Наконец дверь отворяется и входит чужой старик, совершенно лысый, – все еще не Бах! Тут рассказчик понимает, что ни слова не знает по-немецки, и в растерянности повторяет: «Бах-Бах-Бах». «Их бин Бах!» – раздраженно говорит старик, и тут только наш герой понимает, что перед ним самый что ни на есть Бах, только без парика. От ужаса он просыпается в нашем времени и понимает, что видел живого Баха, потому что такую деталь, что дома тот парика не носил, сам он придумать не мог.
– Так это же сон! – возмутился Уандей.
– Неплохо написано, – вздохнул Барли.
– Про парик очень убедительно… – Герда наконец откликнулась на взгляды Виоло.
И мы изменили формулировку: роман был не отклонен, а – одобрено его ненаписание.
Разница была принципиальная, но Виоло ее не воспринял.
Тем настойчивей он был во втором своем замысле – о Россини.
А мы еще настойчивей его отклоняли, по тому же третьему пункту.
– Как вы не понимаете? – кипел Виоло, обращаясь уже только к Герде. – Во-первых, Россини – это все-таки не Бах. Во-вторых, меня интересует лишь Россини, окончательно порвавший с музыкой и отдавшийся всецело кулинарии как искусству. В-третьих, это даже не роман, а либретто оперы!
Тут уж мы возмутились! Приносить нам какие-то либретто…
Было решено ввести подпунктом в Устав, что пьесы, сценарии, а тем более либретто к рассмотрению не допускаются.
– Ну и что же вы подадите нам на десерт, раз вы так увлечены кулинарией?.. – улыбнулась Герда. – Моцарта?
– Как вы догадались? – Виоло густо покраснел.
– Третьего всегда легче вычислить, – таинственно изрекла Герда.
– И потом, – съязвил Барли, – разве можно причислить Моцарта к великим?
– Роман, строго говоря, не о Моцарте, а о Сальери… – пролепетал Виоло.
– Об отравителе? – последовала реплика Уандея. – Ну да, яды имеют что-то общее с кулинарией…
– Совсем нет! Как раз поэтому я и усомнился в отравлении.
Мы тяжко вздохнули, налили себе по полному бокалу шерри: раз уж выслушали два, валяй и третий!
Виоло построил свой роман-гипотезу на двух предпосылках: внезапности смерти Моцарта и причине этой внезапности.
Описания смерти Моцарта действительно заманчиво таинственны: он не заболел, а из него вдруг, таинственно и быстро, исчезли силы жизни, и он растаял как свеча, угас как светило, закатился как Солнце («сдулся как воздушный шарик», – слова Виоло), будто и впрямь был отравлен неким секретным ядом.
Виоло как бы соглашался с легендой, что отравителем был Сальери, но совсем не в том прямом, злодейском смысле, что упрочился в легендах и прочей литературе. Яд Сальери был куда тоньше, изощренней и убийственней, чем любая алхимия, – этим ядом послужило просвещение.
Моцарт был гениальнее, а Сальери – грамотней. Моцарт более тридцати лет (начиная с четырех) был непрерывен (то есть четырехлетним и оставался), никогда не задумываясь, кто он такой: кого он лучше или кто был до него: можно не сравнивать себя ни с кем, если ты единственный и первый, – ему было не до этого. Сальери, глубже всех восхищавшийся Моцартом, знал про разницу между вторым и первым очень даже хорошо. Он подсовывал Вольфгангу разные модные новинки, но тот все заранее знал: для него не могло быть ничего нового.
Но Сальери был терпелив и улучил момент.
Моцарт действительно принял этот мрачный заказ от таинственного незнакомца на заупокойную мессу, нуждаясь, как всегда, в деньгах и не устояв перед авансом. Задача эта поначалу угнетала его, дело шло туго, а сроки поджимали. Сальери прознал про одно случайное исполнение одной не исполнявшейся уже мессы одного забытого композитора и стал заманивать Моцарта пойти с ним послушать. «Отвлечешься, оттолкнешься…» – уговаривал Сальери. Уговорил. И только Моцарт дал согласие, как месса у него двинулась и стала набирать и скорость и легкость. Он чувствовал, как достигает предела сил, а это всегда бывало ТО: единственность и неповторимость творения! – либо помрешь, упав на лист рукописи, либо взлетишь еще выше, закончив и напившись на радостях в первом же кабаке. Выпить хотелось ужасно!
Тут и входит Сальери: оказывается, три дня пролетели как один и им пора.
– Куда??
– Слушать мессу, ты же обещал!
Он поймал-таки его в момент наивысшего истощения!
И Моцарт покорно поплелся за Сальери, как в поводу. Как на заклание.
Сальери знал, на что он его ведет, но он и не предполагал, что прослышит, прозрит Моцарт своим-то ухом!
Это были «Страсти по Матфею».
На обратном пути Вольфганг напился, не сказав Сальери ни слова. Он вспоминал, как они, беспечные и такие гениальные, с дружком Филиппом-Эммануэлем пропивали ничтожную сумму, вырученную за какой-то ветхий клавир отца Филиппа.
Вернувшись, он, не раздеваясь, плюхнулся за клавесин и стал писать, не успевая подыгрывать себе левой рукой, но и правая еле удерживала перо.
Но чернила кончились. Он силился позвать, чтоб принесли… и медленно сползал со стула на пол.
И правда, сколь ни гениальна месса Моцарта, она единственная во всем его творчестве носит отчетливый отпечаток влияния, и это влияние Баха.
Два солнца вместе не восходят над горизонтом нашей планеты!
О, если бы он знал об этом раньше! То его бы такого и не было.
Зато у нас теперь оба: и Бах, и Моцарт.
Мы молчали, выжидая, кто первый.
– Вот вы в своей гипотезе утверждаете, что Моцарт ничего не ведал о старом Бахе… А как же его «Хорошо темперированный клавир»?! Ведь именно после него Моцарт обретает совсем новое развитие, вплоть до собственной великой мессы?
(Я и не знал, что она так хорошо разбирается в музыке.)
Виоло выглядел убитым.
– И правда, есть такое сочинение… как же я не учел! Это рушит сюжет.
– Ладно, – махнул рукой Уандей, – такой роман не под силу и доктору Манну. Фаустус нашелся…
И мы решили все-таки одобрить ненаписание им именно этого романа, за что и приняли Виоло в действительные члены Клуба.
Только в том случае, постановили мы, если главным героем станет посредственный Сальери, а гениальный Моцарт станет второстепенным. Дольше всего мы, как всегда, обсуждали название. «Человек, который не слышал Баха» не прошел по целому ряду причин. Во-первых, длинновато и уже опровергнуто Гердой, во-вторых, из-за Честертона[45]. В-третьих (все аплодировали этому неожиданно тонкому замечанию Барли), в названии слишком раскрывается содержание произведения. Другое название, которое Виоло тут же предложил, – «Зрячее ухо» – было решительно отклонено Гердой, и я снова поверил в ее ко мне чувства: она хорошо знала, как долго и упорно я не пишу свой роман «Говорящее ухо». В конце концов было принято решение, чтобы Виоло продолжил работу над названием.
Он выглядел окрыленным нашим решением, и мы были довольны.
Но ликовал он не по тому поводу.
– Вы сами не представляете, – с горящими глазами, возбужденно обращался он к Герде, – как вы гениально выправили мой убогий замысел! Очень уж Баха забивали его дети, и Моцарт с ними, как внебрачный сынок. Но он первый из всех услышал подлинного Баха еще в темперированном клавире – и пошел дальше, как бы самого себя то нагоняя, то перегоняя… Какой садовник привил его к этому могучему стволу, всем казалось, уже мертвого дерева! Именно в мессе они полностью и независимо слились, и, как бы ни казалось трагично для Моцарта услышать впервые «Страсти», он слышал уже свою музыку, и ничью другую: он слился с нею, совпал, так и не испытав влияния своего предшественника, потому что Учитель у обоих оказался один и тот же.
– Смотрите, – отреагировал Уандей, – он уже скрестил оба своих романа! А как же Россини? Может, тот бросил музыку, впервые услышав Моцарта?..
