Виктория Токарева - Стрелец (сборник)
Звеньевой Семка сказал, что не надо обращать на это внимания, скоро придет второе дыхание, и оно действительно пришло. Пришло потому, что нельзя было остановиться. Надо было бежать дальше.
За спиной подергали дверцу. Никитин обернулся и увидел двоих людей, одного – побольше, другого – поменьше.
Никитин подошел к дверце и узнал Шлепу с подружкой женатого хулигана. В темноте просматривался ее нежный профиль.
– Здравствуйте, – вежливо поздоровалась она, узнав Никитина.
– Извините, я вас не приглашаю, – сказал Никитин.
– Ничего, – разрешила девочка.
– Мы пришли тебя сменить, – сказал Шлепа.
– Не надо.
– Почему?
– Таких, как ты, больше нет. А таких, как я, полный зоопарк.
Девочка с восхищением посмотрела на Шлепу. Она тоже предчувствовала, что таких больше нет, и Никитин подтвердил ее предчувствия.
– Зачем ты сюда залез? – спросил Шлепа.
– Так… – сказал Никитин.
– Но какая-то сверхзадача у тебя была?
– Была. Погладить гималайского медведя.
– И все?
– Все.
– Эгоизм, – сказал Шлепа.
– Почему? – не понял Никитин.
– Ты залез в клетку, вместо того чтобы выполнять свои обязанности.
– О каких обязанностях ты говоришь?
– Об обязанностях каждого человека перед другими людьми.
– Но почему эгоизм? Я залез в клетку – кому от этого плохо?
– А кому от этого хорошо? Это никому не надо – ни тебе, ни другим.
– Медведю, – сказал Никитин. – Ему со мной веселее.
– А перед медведем у тебя нет обязательств. Его интересы можно не учитывать.
Медведь приподнял морду и глухо заворчал.
– Ой! – сказала девочка.
– Вы идите, – предложил Никитин.
– Мы тебя рядом покараулим, – пообещал Шлепа.
Они отошли к площадке молодняка, сели на качалку и стали качаться.
– А я музыкальную мясорубку придумал! – крикнул Шлепа. – По принципу шарманки: можно будет крутить ручку и слушать музыку.
Шлепа учитывал интересы домохозяйки и совершенно не учитывал интересов Саруханяна.
Никитин вернулся на место – в угол и стал думать о своих обязанностях перед другими людьми. У каждого человека есть несколько кругов обязанностей – малых и больших, главных и второстепенных. Жена у Никитина в слезах, дочь – в диатезе – значит, он не выполняет своих прямых и конкретных обязанностей перед самыми близкими людьми. Другие, незнакомые, люди пользуются мясорубками-динозаврами – значит, Никитин не выполняет обязанностей и перед более широким кругом людей. А еще существуют обязательства, которые человек принимает с рождением, потому что он родился человеком, а не медведем, например.
Конечно, гималайский медведь имеет познавательное значение, но эту роль может выполнить любой другой гималайский медведь. Не этот, так следующий. А обязанности Никитина может выполнить только он один. Так что получается: заменить медведя легко, а заменить Никитина невозможно.
– Медведь… – тихо позвал Никитин. – Отпусти меня…
Он подошел к гималайскому медведю, присел возле него на корточки и стал гладить его по холке, по длинной черной морде. Медведь медленно мигал, голова у него была большая и теплая.
Никитин гладил медведя – делал то, за чем пришел в клетку. Он пришел, чтобы взорвать свои и человеческие привычки, но сейчас уже не помнил об этой своей изначальной цели.
Они прожили в одной клетке сутки с небольшим, это было сложное для Никитина время, и прожили они его честно: медведь оберегал Никитина ночью от холода, днем от человеческого внимания. А Никитин угощал медведя конфетами и не разрешал о нем пренебрежительно отзываться.
– Я понимаю, тебе скучно будет, – тихо говорил Никитин, преодолевая пальцами жесткую дремучую шерсть, – но я завтра к тебе обязательно приду.
Медведь перекатил морду на ухо, отвернулся от Никитина.
– А в воскресенье мы вместе придем. Вот посмотришь…
Никитин подошел к двери и, просунув руку сквозь прутья, отодвинул щеколду.
Он вышел и задвинул щеколду обратно, чтобы не волновать сторожа, который спал где-то, подчиняясь своим привычкам, а не обязанностям.
Шлепа и девочка медленно качались, безвольно свесив руки. Осыпанные лунным светом, они были черные и четкие, как на эстампе.
Влюбленность – это потеря реальности. Шлепа и девочка смотрели куда-то в вечность, слушая новое свое состояние. Никитина они не увидели, потому что он был в реальности, а они – нет.
Никитин постоял возле них и медленно пошел к выходу. Потом, спохватившись, вернулся обратно к клетке, снял табличку со своими данными.
Интересно было почитать на досуге, что написал о нем сторож зоопарка.
Инструктор по плаванию
Я лежу на диване и читаю учебник физики.
«Когда в катушке тока нет, кусок железа неподвижен…» Это похоже на стихи:
Когда в катушке тока нет,
Кусок железа неподвижен…
Ни катушка, ни кусок железа меня не интересуют совершенно. Я изучаю физику для двух людей: для мамы и для Петрова.
Петрова недавно видели с красивой блондинкой. Я понимаю, что обижаться – мещанство и чистейший эгоизм. Если любишь человека, надо жить его интересами. «Если две параллельные прямые порознь параллельны третьей, то они параллельны между собой». Значит, если я люблю Петрова и блондинка любит Петрова, то я и блондинка должны любить друг друга.
В комнату вошла моя мама и сказала:
– Если ты сию минуту не встанешь и не пойдешь за солью, я тебе всю морду разобью!
Надо заметить, что моя мама преподаватель зарубежной литературы в высшем учебном заведении. У нее совершенно отсутствует чувство юмора. Пианино она называет музыкальным инструментом, комнату – жилой площадью, а мое лицо – мордой.
Юмор – это явление социальное. Он восстанавливает то, что разрушает пафос. В нашей жизни, даже в моем поколении, было много пафоса. Зато теперь, естественно, много юмора.
– Ну объясни, – просит мама, – что вы за люди? Что это за поколение такое?
Мама умеет за личным видеть общественное, а за частным – общее.
– При чем тут поколение? – заступаюсь я. – Я уверена, стоит тебе только намекнуть, как все поколение тут же ринется за солью, и только я останусь в стороне от этого общего движения.
Мама привычным жестом берет с полки первый том Диккенса и не целясь кидает в мою сторону. Я втягиваю голову в плечи, часто мигаю, но делаю вид, что ничего не произошло.
Я понимаю – дело не в поколении, а в том, что неделю назад я провалилась в педагогический институт и теперь мне надо идти куда-то на производство. Я вообще могу остаться без высшего образования и не принести обществу никакой пользы.
У меня на этот счет есть своя точка зрения: я уверена, например, что моя мама принесла бы больше пользы, если бы работала поваром в заводской столовой, кормила голодных мужчин. Она превосходно готовит, помногу кладет и красиво располагает еду на тарелке. Вместо этого мама пропагандирует зарубежную литературу, в которой ничего не понимает. «Диккенс богат оттенками и органически переплетающимися противоречивыми тенденциями. Понять его до конца можно, лишь поняв его обусловленность противоречивым мироощущением художника».
Не знаю – можно ли понять до конца писателя Диккенса, но понять на слух лекции мамы невозможно. Не представляю, как выходят из этого положения студенты.
Эту точку зрения, так же как и ряд других, я держу при себе до тех пор, пока мама не кидает в меня щеткой для волос. После чего беседа налаживается.
– Ну что ты дерешься? – обижаюсь я. – Каждый должен делать то, что у него получается.
Я намекаю на мамину деятельность, но она намеков не понимает.
– А что у тебя получается? Что ты хочешь?
– Откуда я знаю? Я себя еще не нашла.
Это обстоятельство пугает маму больше всего на свете. Если я не нашла себя в первые восемнадцать лет, то неизвестно, найду ли себя к следующим вступительным экзаменам.
– Ты посмотри на Леру, – советует мама.
Лера поступила во ВГИК на киноведческий факультет. Кто-то будет делать кино, а она в нем ведать.
– А ты посмотри на Соню, – предлагаю я свою кандидатуру. – По два года сидела в каждом классе, а сейчас вышла замуж за капиталиста. В Индии живет.
– В Индии нищета и инфекционные заболевания, – компетентно заявляет мама.
– Вокруг Сони нищета, а ее индус дом имеет и три машины.
– Тебе это нравится?
– Нищета не нравится, а три машины – хорошо.
– А что она будет делать со своим индусом? – наивно интересуется мама.
– То, что делают муж и жена.
– Муж и жена разговаривают. А о чем можно говорить с человеком, который не понимает по-русски?
– Она его научит.
– Можно научить разговаривать, а научить понимать – нельзя.
– Ты же со мной разговариваешь, а меня совершенно не понимаешь. Какая в этом случае разница – жить с тобой или с индусом?
– Таня, если ты будешь так отвечать, – серьезно предупреждает мама, – я тебе всю морду разобью.
– А что, я не имею права слова сказать?
