Мария Метлицкая - Женский день
На дисплее высветилось: «Ольшанская Александра».
Женя привстала, раздумывая, брать ли трубку, и все же взяла.
– Дрыхнешь? – было слышно, как громко Ольшанская выдохнула сигаретный дым.
– Ага, как же! – печально ответила Женя. – Хотя хорошо бы – задрыхнуть и не проснуться, – вздохнула она, – хреново очень.
– Хреново, – бодро согласилась Ольшанская. – Но будет лучше. Слушай, ты, Шарль Перро! Ты приезжай. Куда? Да ко мне. Я в одиночестве – ну, как все поняли. Мужем брошенная, детьми позабытая, – она усмехнулась. – Короче. Авиценна вот-вот подъедет. И ты подгребай. Ты далеко от Рублевки? Ну и отлично. Будем решать, как кончать эту суку.
Женя вздохнула.
– Смешно. А пока… Пока она кончила нас.
– Не вечер, – жестко отрезала Аля, – давай и по-быстрому. Жду!
* * *Как там поет певица? Одиночество – мука? Одиночество – гадость? Одиночество – сука! Вот именно, именно так. Сорок лет. Точнее, почти сорок один. Через полтора месяца. Ни мужа, ни ребенка, ни семьи. Ничего. Чего ты так рвалась сюда, Марина? Конечные цели? Карьера? И только? Ну, с этим у тебя все в порядке. В поряде – как принято говорить нынче. Да, карьера… Ты, провинциальная девочка, приехавшая сюда в девятнадцать. В стылую, промозглую декабрьскую Москву. Никого у тебя не было – ну, почти никого. Тетя Света не в счет. А между прочим, мамина двоюродная сестра! Совсем не дальняя родственница! Приняла, да. Но как? Че приперлась? Без тебя скучно не было! Все претесь сюда, а за каким? Москва не резиновая, может, слышала?
Марина молчала. Стояла, опустив глаза, и думала, что надо только выдержать. Потому что идти больше некуда. Совсем. Ну, на вокзал, если только. А там менты. Загребут в пять секунд. И не отвертишься, потому что набрехать про экзамены в институт не получится. В декабре экзаменов не бывает. А злость была на тетку, ох! Так и хотелось ей в морду плюнуть – а ты сама? Давно ли москвичка? Стерпела, смолчала. Та, видно, сжалилась и тяжко вздохнула:
– Ну, раздевайся. На мою голову…
Поставила чайник, сделала два бутерброда с засохшим сыром. А на сковородке штук десять котлет. Марина вытащила гостинцы – мамино клубничное варенье, сливовый мармелад, сушеную тараньку и большой шматок сала.
Тетя хмыкнула.
– Понятно. Что вы оттуда… еще можете!
Слезы брызнули из глаз – так стало обидно! Ладно, проехали. Надо же приспосабливаться, выживать как-то надо. Бог терпел и нам велел, как говорила бабушка.
Квартирка крошечная, однокомнатная. Два ковра на стене, люстра хрустальная. Горка с хрусталем. Тетка хвасталась: «Видишь, как преуспела!»
Преуспела, да. В столице всего-то лет десять, а уже и квартира своя, от завода. Горка с посудой, ковры. Только мужа вот нет и ребенка.
Раскладушку разложили на кухне.
– В шесть проснешься и соберешь, – приказала тетка. – Мне на работу.
Потом спросила про планы. Марина поведала, что устроится на работу – куда, все равно.
– С общежитием! – указала тетка. – Я тебя здесь долго терпеть не буду. Мне, моя милая, никто не помогал и перину не стелил. Все сама, все одна. Всю жизнь на заводе спину ломаю. Квартиру вот в прошлом году выбила. Видишь, добра сколько?
Марина кивнула.
– И еще, – тетка слегка смутилась, – у меня, племянница, есть еще личная жизнь. Ты поняла?
Марина снова кивнула.
– Так что в пятницу чтобы тебя здесь не было. Повторять не надо? С семи вечера и до двенадцати. А где пристроишься – не мое дело. В кино иди или в цирк. С конями! – засмеялась она, явно довольная своей остротой.
Марина все поняла – у Светки любовник, и любовник женатый. Ладно, пересижу. А там видно будет.
Но было интересно, поэтому без пяти семь села у соседнего подъезда и стала ждать.
Ровно в семь появился один – низенький, крошечный, как колобок. В фетровой шляпе и сером пальто. Остановился, воровато оглянулся – не видит ли кто. Вытащил из портфеля коробку зефира и нырк в подъезд.
«Понятно, – вздохнула Марина, – герой-любовник. Дура Светка. Это ж Москва! Столько мужчин по улицам ходит. Бери любого. Если мозги имеются. А этот пень замшелый… Кошмар! Хотя… Светке уже за тридцать. А в этом возрасте, как известно, невест давно нет – есть старые девы и брошенки».
Марина бродила по Москве часами – ни снег, ни ветер, ни мороз были ей не помеха. Она вглядывалась в лица прохожих, жадно рассматривала, во что москвичи одеты, принюхивалась к запахам проходящих мимо женщин. Почти все торопились – одна Марина никуда не спешила. И вот тогда она поняла – она тоже хочет спешить. Торопиться, опаздывать, не успевать и вбегать в последнюю минуту. Хочет, нет, страстно мечтает жить так, как ОНИ. Коренные москвичи – хмурые, угрюмые, торопливые и невежливые.
Совсем не такие, как те, кто жил в ее городке. Там все двигались не спеша. На работу – не спешили. На базар – тем более. В кинотеатр знакомые билетерши пускали опоздавших – все были друг с другом знакомы. На базаре соседки продавали творог и свеклу. В магазине торговала соседка тетя Оля. В школе преподавала мамина одноклассница Лариса Сергеевна. В больнице работала мамина золовка Катя.
Все здоровались, знали друг о друге все, вместе провожали в армию парней, вместе хоронили, гуляли свадьбы, выручали друг друга. Ссорились, конечно. Скандалили. Кто-то кого-то не любил, говорил гадости, сплетничал. Но это была совсем другая жизнь. Жизнь у всех НА ВИДУ.
И это раздражало ее больше всего. Вся жизнь человека была так бесстыдно открыта, словно это не личная жизнь, а общественное достояние граждан богом забытого и замшелого городка.
Во дворах на ветру полоскалось белье – ветхое, застиранное и тоже стыдное: простыни, пододеяльники, лифчики и трико.
Женщины бегали в магазин в тапочках и бигуди. Центральная улица, райком, Главный (!) гастроном с пустыми прилавками, кинотеатр «Родина» с порезанными дерматиновыми креслами и запахом прокисшего пива.
В галантерее – лак «Прелесть», от которого волосы встают дыбом, алюминиевые сережки и браслеты и голубые тени для век. Еще вафельные полотенца и хозяйственное мыло, которым и стирали, и мыли детей.
За ВЕЩАМИ ездили в столицу. Везли все, что удавалось достать: туалетную бумагу, польскую помаду, болгарские духи, колбасу, сыр и лимоны.
Тут же сбегались соседи и прямо во дворе все щупали, восхищались и завидовали покупкам.
Как это было противно! «Неандертальцы, – думала Марина. – Просто папуасы какие-то!»
Мужчины крепко пили «с зарплаты» и ежедневно по пиву, как говорили. Женщины некрасиво старели, злобились и проклинали судьбу. Все проживали свою жизнь так уродливо, так пресно, так бедно и стыдно, так бесславно, что почему-то становилось ужасно страшно.
Мама понимала, что Марина уедет. Не возражала – только тихонько плакала. Плакала и переживала – как там, в Москве? Ведь никого! Как пробиваться? На Светку надежды нет – та всегда была стервой.
В общем, провожала дочь со слезами и болью в сердце. А Марина смеялась:
– Мам! Хуже, чем здесь, не будет.
– Где родился, там и сгодился, – причитала и не соглашалась мать.
– Вот уж нет! – жестко сказала Марина. – Здесь я точно не пригожусь.
Было все – и мытье полов в рабочей столовой. И мытье котлов там же – повышение! И фирма «Заря» – уборка квартиры, продукты на дом. И прачечная-химчистка – аппаратчик-пятновыводчик.
Тогда-то и началась страшная экзема – все руки и шея покрылись коростой от химии.
Потом повезло – устроилась в паспортный стол, работа была не бей лежачего, но очень пыльная. Заработав экзему, стала еще и аллергиком – и на пыль тоже. Ушла. Снимала угол у бабушки. Бабушка была невредная и глухая, телевизор включала так, что хоть святых выноси. А Марине все время хотелось спать.
Бабке она и готовила, и стирала, и приносила продукты. И мыла коммунальную квартиру – тоже за бабушку.
Иногда ночью ревела и думала: «Уеду! Все брошу и поеду домой. А что, собственно, бросишь? Что ты нажила, с чем трудно расстаться? Пару сапог? Две кофточки и новые джинсы? Крошечный флакончик французских духов, которые бережешь пуще глаза?»
Дома – мама. Своя кровать, свой стол и свой шкаф. Мамины щи и пирожки с повидлом. Ее причитания и ее любовь. Ее жалость. Которую Марина принимать не готова. Подружки все уже замужем, гуляют с колясками. Мужья пьют пиво, стучат костяшками домино и орут на жен и детей.
А они, жены, выходят во двор с тазами. С тазами мокрого белья. Простыни, наволочки, ползунки. Лифчики и черные «семейники». У всех одинаковые. И снова все это полощется на ветру, и снова стыдно… за всех.
И Марину начинало тошнить. Нет! Никогда! Значит, будем биться дальше! А может быть, повезет?
Да навряд ли… Считается, что повезло Светке. Кино! Да, правда, квартира. Хрусталь, ковры, все такое. И этот, в шляпе, с зефиром. Повезло, ничего не скажешь!
