Сергей Трищенко - ЯТ
Итак, каждое слово-понятие имело здесь особый вид – как внешний, так и внутренний. Даже те слова, которые у нас не имеют никакого вида – например, само слово «понятие». На что оно похоже? Какой у него вид? А вкус? А цвет? А запах?
А в этой стране «понятие» имело и вид, и вкус, и цвет, и запах – и ещё много-много других, самых разных свойств.
Или это мы превращались в слова? Освобождались от вещественной оболочки и становились собственной сутью, идеей…
Это можно было приветствовать… если бы при этом не хотелось есть три раза в день, а то и чаще.
И не только в чаще, но и на просеке, или, как сейчас, на тропинке, рядом с которой мы и присели перекусить. Откуда она взялась, мы вроде бы шли по дороге? А-а, очень просто: дорога сжалась в тропинку от лесной прохлады, едва мы вошли в лес. Физический закон, ничего не попишешь.
Как бы и что бы ни происходило впоследствии, пока нас окружала реальность, одна реальность и ничего, кроме реальности. Мы ощущали её так же хорошо, как и дома. Мы не чувствовали ничего ни нереального, ни ирреального, ни сюрреального, ни субреального. А также ничего необыкновенного, или просто необычного.
Когда мы шли по тропинке, тропинка была самой настоящей тропинкой. Мы проходили через лес – и лес был лесом, и в нём росли деревья, которые были деревьями, и грибы, которые были грибами. И пели птицы, которые были птицами, и водились звери, которые были зверями. Я сам, самолично, видел белку, сидевшую на ветке и грызшую еловую шишку. Белка, несомненно, была белкой, а не Юлием Кимом.
Перекусив, мы вышли из леса и пошли полем, которое было полем, и с неба, которое было небом, светило светило, которое и было светилом, в просторечии – солнцем. Оно не являлось ни отцом народов, ни их матерью. Хотя могло бы по праву.
Том молчал: то ли переваривал то, что я рассказал ему в поезде, то ли то, что съел на берегу тропинки, то ли то и другое вместе. Отмечено, что если впечатления перевариваются вместе с вкусной и здоровой пищей, то они перевариваются полностью и от них мало что остаётся – кроме впечатлений от пищи. Поэтому достопримечательности Рима лучше всего осматривать на голодный желудок. Да и любого другого вечного города – тоже. Или через пару часов после еды.
А может, Том ожидал необычного: того ли, что я успел рассказать, или того, что он домыслил сам. Но ожидаемое не приходило, не происходило, не свершалось, не совершалось, не совершенствовалось, и потому ожидание накапливалось и накапливалось… И это было очень хорошо, потому что ожидание – такой товар, за который мы многое могли получить на Ярмарке. Как, впрочем, и за нетерпение – а нетерпение у Тома тоже накапливалось. И мы молчали, мы хранили молчание, и молчания тоже накопилось много. Словом, мы имели, с чем появиться на Ярмарке.
Поля вокруг расстилались самые обыкновенные: цвела гречиха, и густой медвяный запах кружил голову. Сыто гудели пчёлы, наполняя воздух плотным басовитым дрожанием. Зрели пшеница, рожь, да и кукуруза помахивала густыми метёлками.
Том недоумённо поглядывал по сторонам и косился на меня. Я смотрел вперёд абсолютно спокойно – как питон на собственной свадьбе после харрошей закуски. Или как боа-констриктор – на собоаственно сконструированной. Что бы это могло обоазначать, я не думал: меня вполне удовлетворила получившаяся игра слов. Да и другое занимало: по некоторым, едва уловимым признакам, я определил, что мы уже попали ТУДА, то есть СЮДА, в чём скоро мог убедиться и Том – с минуты на минуту. Вот перемахнём с этой минуты на ту, и…
Так и есть: за очередным поворотом дороги, причудливо петлявшей между холмов, и в которую незаметно влилась наша тропинка, уподобляясь другим тропинкам, впадавшим в дорогу справа и слева, – мы обнаружили стоящую у края поля лошадёнку, впряжённую в соху. Или соху с впряжённой в неё лошадёнкой – соотносительные размеры лошадёнки и сохи позволяли сделать и такой вывод.
Хозяин лошадёнки ходил по полю и классическими жестами сеятеля разбрасывал семена из лукошка, висящего на широкой матерчатой перевязи через шею.
Том открыл рот и хотел что-то сказать, не дожидаясь, пока мужичок подойдёт поближе.
– Тс-с-с, – перебил я его. И он понял.
– Мы уже ТАМ? – шёпотом спросил он.
– ТУТ, – так же шёпотом ответил я.
– Бог в помощь, – обратились мы к мужику, когда он подошёл поближе. Сказали чуть не хором, хотя специально не сговаривались. – Скажите пожалуйста, что вы делаете?
– Злопахательством занимаюсь, – сказал, остыновившись, мужик. Остановившись и остывая. – Сею недовольство. Вспахал, теперь сею.
– Да? А какое?
– Всяческое.
– А для чего?
– Да кто ж его знает?.. Берут люди – ну, и берут. А я сею, значит, выращиваю, культивирую.
– И что они, так вперемешку и растут? – спросил Том, рассматривая закорючки в лукошке – семена недовольства.
– Так и растут, – подтвердил мужик. – А чего им? Посадили – вот и растут. Вывезу продавать, там уж всяк себе выберет, какое нужно. Каждому – своё. А кому-то – и чужое.
– Нельзя ли посмотреть, какое оно будет, когда вырастет? – спросил я. Сам-то я не очень интересовался известным, а старался для Тома. Пусть посмотрит, какое недовольство бывает.
– Вон там, за взгорком, взгляните, – показал мужик, – там-то я уж давно высевал. На будний день срезать зачну. Для него сезона особого нет, сеять чтобы; в любое время можно. Там оно уж дозревает. Скоро убирать придётся. Может, подсобите при случае?
Мы с Томом переглянулись, согласно кивнули и отправились по тропинке за холмик, тепло попрощавшись с мужиком – он оказался первым из встреченных нами ЗДЕСЬ. Да и дорожка вела туда же. Так что нам с ней было по пути.
Шли мы быстро, не глядя по сторонам, и ничего вокруг не замечая: хотелось поскорее попасть на поле и посмотреть, что там творится?
…За холмом зрело недовольство. Тяжёлые колючие колосья раскачивались под ветром, едва заметно шелеелестя. Различия между сортами (видами?) легко улавливались: колосья отличались по форме и цвету, да и листья несли разнообразную окраску: однотонную или пятнистую. Но все растения ощетинились колючками.
Том, опасаясь уколоться, осторожно подтянул одно растение поближе. Узкие чёрные глянцевые листочки, напоминающие заточенный лавровый лист, острые грани зёрен – Том чуть не обрезался – и какой-то странный, непередаваемый запах…
– Осторожнее, Том! – предупредил я его. – Они могут быть очень опасны!
Том недовольно дёрнулся – а может, его уколола колючка? – и отпустил растение.
– Мда-а, – неопределённо протянул он. – А другие, гляди, лопушистые. Зачем он сеет всё вместе?
– Наверное, не хочет сортировать, – заметил я. – Мне непонятно другое. Почему он сеет на поле, а не среди людей?
– Боится? – предположил Том. – Вдруг побьют? Семена-то вперемешку… Почувствует кто недовольство к нему – и врежет. А может, почва тут более плодходящая… Интересно, чем он их поливает, чтоб росли?
– Кто его знает… – недовольно отозвался я: жара донимала, и я бы не возражал, если бы пошёл дождь. Он бы всё и полил… Вопросы отпали бы, намокнув…
Может, я зацепил что-нибудь с поля? Откуда вдруг непонятное недовольство жарой? Я же всегда лето любил.
Я внимательно осмотрел себя и обнаружил на левой штанине маленькую ярко-красную колючку. Отодрав её и отшвырнув в сторону, я почувствовал себя гораздо лучше: недовольство исчезло.
И солнце скрылось за облаком, едва мы обошли очередной холм. А за холомом еси…
Глава 4. Первые встречатления
Не успели мы пройти и нескольких шагов, как прямо перед нами, словно из-под земли – а, может, так оно и было? – выросли массивные чугунные ворота с мощными каменными столбами, между стыками плит которых притаились мхи и лишайники. Камни столбов повсюду исцарапаны и истресканы, в некоторых местах испещрены чуть ли не следами зубов – кто-то из камнеедов (не Модест ли Матвеевич?) постарался. На них некогда некто пытался изобразить и некие изречения. И небезуспешно.
Ворота я узнал сразу, хотя мы подошли к ним со стороны поля, а не от леса, как я когда-то, но, возможно, лес успели раскорчевать под пашню?
Они ничуть не изменились, даже надписей не прибавилось. Очевидно, уровень грамотности с тех пор существенно изменился и достиг критического значения. Максимального или минимального? Одно дело, если писать разучились окончательно, а другое – если до жителей дошло, что писать на стенах нехорошо? Впрочем, это уже не грамотность, а воспитание.
Кирпичная кладка полуразрушенных стен, кое-где выглядывающая из-под облупившейся штукатурки, смотрелась по-прежнему старой. Доски навеса подгнили, но сами ворота оставались основательными. Выглядели солидно, украшая чугунной вязью окрестный пейзаж и соперничая с соседской растительностью. «Литых оград узор чугунный», – вспомнилось мне.
Над воротами полукругом высились полустёртые, когда-то запомнившиеся мне полупозолоченными, здоровенные буквы: «Ярмарка Тщеславия».
