Виктор Казаков - Соло на баритоне
Руководить оркестром Петр Николаевич сначала намеревался сам; он еще помнил уроки, полученные в молодости в музыкальном училище, и, пожалуй, еще и сейчас сумел бы по памяти сыграть на домре «Турецкий марш» Моцарта. Но месяц назад забрали на фронт «физика», и Андреев, учитель географии, стал еще и «физиком»; потом тяжело заболел «ботаник», и директор взял на себя и его уроки; много оставалось и административных, хозяйственных забот. Так что с некоторых пор Андреев все яснее стал понимать, что времени для оркестра у него не будет и без профессионального музыканта ему, пожалуй, не обойтись.
Пока он искал специалиста-струнника, в школе и произошло то самое событие, которое тертый жизнью Петр Николаевич, конечно, мог бы и предусмотреть и не допустить, но, закрутившись с повседневными делами, не предусмотрел, хотя и требовалась мелочь – обыкновенный замок.
С быстротой, свойственной всем невероятным известиями, в один прекрасный день по школе распространилась информация, которую, по слухам, первым в свой класс принес второгодник Мотька Чалый:
– В незапертой каптерке – балалайки!
И инструментов в каптерке к концу уроков не стало.
На следующий день во время чрезвычайного (в коридоре школы) построения директор (естественно, после пересказа последних сообщений Совинформбюро о событиях на фронте) обсудил вопрос о грабеже в каптерке, сказав в заключение (речь его на этот раз была не вполне дипломатичной, учитывала сугубо мужской контингент слушателей, хотя, конечно, и не выходила за рамки дозволенной педагогикой лексики):
– Снимаю с уроков всех, кто взял инструменты; к вечеру уворованное должно быть в каптерке!
К вечеру в каптерку не вернулась только одна балалайка.
Директору нетрудно было установить, что на построении не присутствовал Вася Дорошкин из «седьмого-А».
– Мне, ваша честь, конечно, не хотелось возвращать инструмент; я уже считал балалайку своей. Понимаете…
– Отдавать, Дорошкин, всегда трудно, – судья, кажется, позволил себе легкую иронию. – Давай-ка на этом разговор о струнном оркестре закончим. Балалайку ты больше не видел. Через два дня к Андрееву пришел заведующий клубом, – судья подтянул к себе папку, взял в руки исписанный лист бумаги, – сказал (цитирую дословно): «Вези, Петр Николаевич, оркестр обратно, у меня завтра на складе ревизия». Так было?
– Так.
– Директор вернул инструменты и больше о них не вспоминал. Знаешь, почему?
– Знаю. У него возник новый музыкальный проект.
В это время за спиной судьи каменная стена кабинета вдруг нешироко раздвинулась и в образовавшейся щели появилась пошевеливавшаяся тень. Наверно, там было какое-то существо, но ни лица, ни одежды существа Дорошкин не разглядел – в щели было мало света.
– Обеденный перерыв, – объявила тень и тотчас же исчезла, после чего исчез и судья, а Дорошкин очутился в наполненном светом помещении, убранством и уютом походившем на московский ресторан центрального Дома литераторов.
6.Сел за стол. У края стола поверх серой скатерти лежало меню; на тяжелой коричневой обложке золотыми штрихами была нарисованная гора, которая показалась Дорошкину похожей на ту, где в компании стражников он сегодня обедал. На первой странице были написаны названия блюд, однако столбика цен не было, и это удивило нашего героя, но тотчас же появившаяся возле стола высокая блондинка в голубом платье («похоже, официантка»), улыбнувшись, объяснила:
– У нас все бесплатно.
Дорошкин потыкал пальцем в названия блюд – есть ему не хотелось, и официантка через минуту принесла бокал пива и несколько небольших голубых тарелочек, на которых лежали свежие овощи и сыр. «Пожалуй, это я съем, – подумал Василий Егорович и потянулся к бокалу светлого пива, которое он, оказывается, случайно, но очень кстати тоже указал в заказе.
Большинство столов в зале были заняты. Перед обедавшими стояли тарелки с едой (присмотревшись к содержимому одной из тарелок за соседним столом, Дорошкин брезгливо поморщился: «похоже на советский бифштекс рубленный с яйцом»), бутылки с водкой, коньяком, виски, а также полные бокалы пива. Судя по всклокоченным шевелюрам, расстегнутым воротникам рубашек, потным лицам, суетно бегавшим глазам и слишком громким разговорам, люди здесь бражничали давно.
Из разных концов зала до слуха Дорошкина долетали громкие реплики.
– Ты – холостой патрон: звук от тебя, может, и будет, а в цель не попадешь!
– …Ни одного философа за весь университет не прочитал. Все пять лет изучал сталинское учение о языке и выступление Лысенко на сессии ВАСХНИЛ.
– Алка – холоднокровное животное! Температура ее тела зависит от температуры окружающей среды, а самая низкая температура в этой среде, как известно, ночью!
Из левого угла пропищал восторженный детский дискант:
– Дед, у нас две сенсации: во-первых, в Бангладеш переворот, во-вторых, дядя Боря будет членом нашей семьи!
Василий Егорович внимательнее присмотрелся к соседнему столу, где торопливо дожевывал бифштекс пожилой человек – строгая черная «тройка», белый накрахмаленный воротничок над приспущенной «бабочкой», ухоженная, острым клинышком бородка, пенсне, темно-коричневая кожа на шее… «Похож на профессора», – подумал Дорошкин, а в это время тонкая женская рука «профессора», часто подрагивая, подняла рюмку водки. Дожевав еду, «профессор» продолжил, как видно, начатый им еще до прихода Дорошкина разговор:
– Думать – серьезный и очень тяжелый труд, – он вытер салфеткой рот. – И чем умнее человек, тем труднее ему думать, потому что его мысли углубляются к истокам истин, – он опрокинул в рот рюмку, после чего наклонил голову к широкоплечему низколобому собеседнику с золотой цепью на шее:
– Не кажется ли вам, молодой человек, что в последнее время вокруг нас стало меньше ума?
«Молодой человек», похоже, почувствовал в вопросе некий лично его касающийся обидный намек, и в его глазах мелькнуло агрессивное желание отомстить ученому соседу. Морща лоб, он минуту искал для этого подходящие слова, наконец, сказал:
– Если ты будешь ставить меня в тупик своими вопросами, я буду ставить тебя в тупик своими ответами.
Ответов, однако, не последовало; широкоплечий замолчал, а «профессор» склонился над тарелкой и молча стал доедать бифштекс.
В ресторан вошли двое низкорослых мужчин. Их окладистые черные бороды густо опускались почти до пояса (такие бороды в последнее время отрастили себе московские писатели-патриоты). Вошедшие сели за близкий к Дорошкину стол и сразу же заспорили:
– Скажу тебе, старик, так, – горячился патриот, что был, судя по ярко пылавшему на лице румянцу, помладше, – перестройка всем нам была проверкой, экзаменом – надо было понять, какими стали советские люди в результате коммунистического воспитания.
– Я со школы не люблю экзамены, – спокойно возражал тот, борода которого была подлиннее. – А перестройка – это полный развал страны, бандитский передел общего добра и абсолютное обнищание народа!
– И все-таки нужен был такой торжественный парад, смотр, оценка качества кадров!
– Кому нужен?
– Русскому народу!
Перебивая друг друга и то и дело хватаясь за собственные бороды, они стали обсуждать итоги смотра и еще до того, как официантка принесла им водку и закуску, пришли к согласию, что (как сформулировал один из бородачей) «этот смотр в нашем самом передовом в мире обществе выявил много дерьма».
Дорошкин одобрил мысль, однако, разговор патриотов, становившийся все более банальным, дальше слушать не стал и переключил внимание на стол справа.
Здесь какую-то обидную истину обдумывал молодой, но, судя по хмурому лицу, уже сильно уставший от жизни человек. Через минуту он поднял голову к потолку и, стукнув кулаком по столу, самому себе твердо сказал:
– Дуня живет одной завистью!
«Не завидуют только те, у кого есть все», – подумал Василий Егорович, а хмурый человек вдруг резко опустил голову, нацелил на Дорошкина подозрительный взгляд и зло погрозил пальцем:
– Не скажи! У кого есть все, тот больше всех и завидует!
«Кто такая Дуня? Жена? Любовница? И как можно жить одним? Впрочем, зависть – это не одно, это – болезнь всего в человеке»…
На минуту задержавшись в размышлениях о тех, кто живет одной завистью, Василий Егорович стал прислушиваться к беседе за спиной.
– Даже госпожа Кеннеди, – скрипел там обиженный высокий тенорок, – обманывала нового мужа Онассиса: по кредитной карточке покупала наряды, а на другой день возвращала их в магазин и получала живые деньги.
В ответ гудел добродушный бас:
– Меня не волнуют материальные трудности госпожи Онассис. Ты лучше скажи мне, как бросить курить.
– А я хочу подчеркнуть, – гнул свое тенорок, – лгут все женщины и лгут из-за денег!
В это время за столом у дальней стены, будто с трибуны, зазвенел молодой голос:
