Инна Харитонова - Все могу (сборник)
Когда еще училась Зина в училище на повара-кондитера и вставала рано, но хотела быть краше всех, придумала она себе хитрый маневр в обход городских девок.
Под сон Зина умывалась, густо мазала лицо кремом. Слюнявила карандаш, жирно вела им сверху века, тонко чертила снизу. Плевала в кирпич туши, макала туда заграничной кисточкой, найденной возле стола практикантского ресторана и тут же присвоенной. Сначала грубо ляпала на ресницы, а потом осторожно водила по ним, как по струнам, иголкой, пуша и разделяя каждый волосок от клейкой иссиня-черной массы.
Брови Зиночка наводила иначе. В размокшую лужу туши капала полкапельки казеинового канцелярского клея, перемешивала и выкладывала на брови, ведя от лба к виску. Из-за густоты, по правилам красоты, Зиночкины брови требовали выщипывания, а не склеивания, но дергать брови Зина боялась, а потому и покупала на три пачки туши одну банку клея. Помадой Зина не пользовалась. Зато любила лак для волос.
Лак для Зины был и роскошью, и дефицитом, и каждодневным поводом для колких материных шуток. Волосы Зины чуть не доходили до плеч и были, что называется, золотыми. Вот эти самые волосы, выстриженные каре, Зина каждый вечер начесывала от затылка к челке, поливала лаком и, чтобы утром их только расчесать и бежать на автобус, с чуланом на голове ложилась спать. Мать выключала свет и, проходя мимо, смеялась: «Ни рожи, ни кожи, страхуда – не дай боже».
Старшая Митина особо Бога не помнила, но иногда высказывалась о Нем кратко и с большим чувством вины по отношению к Нему. «Прости, дуру, Боже, родила я дочь, как мать, без мужа тоже». Эта присказка у Зиночкиной матери была не главная. Существовала еще одна, произносимая шепотом, после очередного, как говорила Зинина мать, чуда прозорливости: «Отвел, не привел, простил, до порога не пустил».
Среди множества крупных и мелких недостатков, отсутствующего мужа, грошовой пенсии Зинина родительница страдала неизлечимым недугом суеверия. Пошел он издавна, когда еще ее мать жила в доме прямо напротив мусорной отгородки. Сутки подряд она видела людей с пустыми помойными ведрами, из чего быстро сделала соответствующие выводы. «На помойке радости не встретишь». «Пустое ведро – к несчастью». «Надо переезжать». Тезисы Зининой бабки были правильны, но непредусмотрительны. Переезжать ей было некуда. Переносить помойку никто не собирался. С годами она так и не смирилась с мусорным и пустоведерным соседством, хотя позже научилась его использовать себе во благо. Тащила пустые бутылки, старые калоши, кривые стулья. Сваливала все в кучу, сортировала, чинила и внедряла в быт.
Наученная суеверной родительницей, Зинаида уже в десять своих первых лет знала, как цену на сельповский батон, что глаз чешется – к слезам; бровь – к свиданию, рука – к деньгам. Про правую и левую руку уточнений не было. Дальше было больше. Волосы равнять в полнолуние. С беременными на одной лавке не сидеть. Семечки прямо не плевать. Цветы срезать под углом. В черные глаза не смотреть. До горбатых дотрагиваться. Под двойной радугой четырнадцать раз прыгать. Военный с утра в окне – к беде.
Именно полковника в чищеных сапогах, вылезающего из открытого «уазика», и увидела Зинина мать в тот день, когда собиралась дочка в город, на свидание, как ей казалось, судьбоносное. Ждала Зиночка от встречи приглашения до ЗАГСа и была настолько в том уверена, что даже слова заучила перед зеркалом, как красиво и с достоинством будет соглашаться. А мать встала в калитке, растопырив руки, орала на всю улицу:
– Не пущу! Только через мой труп! Не пущу, даже не думай! Военный с утра – это тебе черная кошка у забора. Это тебе знак! – Зиночка очень хотела уехать и уже стояла вся в наглаженных оборках, подобрав подол, рвала маргаритки в букетик на вырез платья, а мать кричала, заматывала калитку цепью кобеля Пирата и, чего Зина не перенесла, начала плакать.
Беда была еще и в том, что Зиночка сама нет-нет да и припоминала материны соображения. Пользовалась она ими редко, но в зеркало, вернувшись, смотрела. Три раза, увидев на путях мертвого голубя или собаку, плевала. По воскресеньям не шила и не мылась. Мать Зину специально всему не учила, не науськивала. Понимала, что для жизни такие познания только помеха. Но с собой поделать ничего не могла и поминала недобрым словом собственную мать, пугалась и неслась за три километра и три поля в церковь по дороге, по которой еще давно фашисты вели Зою Космодемьянскую. Возвращалась тихая, звала Зину, гладила дочь по волосам.
А Зина уже сама кое-чего знала. Еще в детском саду научили ее мальчишки отрывать от сигаретных коробок маленький такой квадратик, где мелко стояла цифра 20. Квадратик этот следовало закопать в ямку под березой, посидеть на ямке чуть-чуть, и тогда, как говорили мальчишки, не вырастет лишних пальцев, а будет только десять на руках и десять на ногах. Зина так боялась уродства, что бегала по деревне, заглядывая под каждый куст, и искала сигаретные коробки, правда, попадались подходящие редко, все больше были папиросные, без крышечки, а значит, и без квадратика с циферкой на торце сгиба.
В общем, просидела дома Зиночка городского жениха. Других же больше не попадалось. На кондитерской фабрике, куда послало Зину распределение, не то чтобы женихов, а даже мужиков-то толком не было. Со всем подряд бабы управлялись: и тяжеленные баки с глазурью по парам таскали, и мешки с мукой, и какао. Надорвала Зиночка на кондитерке здоровье. И отъела до невозможности и без того круглое лицо коричневой массой для пирожного «Картошка», которую возила домой пакетами, и вечерами под программу «Время» лепила из нее брусочки, кружочки, квадратики; раскладывала узором по блюду и вместе с матерью ела.
Располнела и расплылась Зина вширь, не влезая уже ни в одну из своих цветочных оборок, ходила отовариваться в магазин для полных, чего сильно стеснялась, но есть так и не перестала.
Только однажды, когда сменщица предложила Зиночке уступить по сходной цене зимнее пальто, Зина есть остановилась, сев на диету из журнала. Пальто было шикарным, не чета тем, что висели в магазинах для полных. Песочное, на теплой подстежке, с провисшим хлястиком на заду и, что больше всего воодушевило Зину, с жирной лисой на воротнике, которая, обогнув шею, полежав на груди, заканчивалась где-то на пупке, усиливая богатое впечатление.
– Как Шаляпин, – сказала мать. Но Зиночка знала, что пальто ее необыкновенно украшает, поэтому заняла денег, выкупила-таки лису на драпе и стала худеть, чтобы не расставлять пуговицы и не нарушать, как велела мать, «лекала».
Вещь оказалась для Зины счастливой. Бывают ведь такие у каждого. Как надела Зина по первому морозу пальто, как пошла на автобус, тут же остановилась рядом с ней машина, высунулся из кабины мужчина и предложил Зину подвезти. Ехал он в другую сторону, но Зина не отказалась. Решила – все равно поеду мимо следующей станции, там и сяду на электричку. На следующей станции следующая электричка не останавливалась, и Зина опоздала на работу.
Мужчина же из машины ей понравился. Работал он шофером у сельсоветовского председателя. Был, правда, женат, но подкупил Зину тем, что называл ее протяжно и громко «Зинаида» и говорил, что от нее пахнет пионерским лагерем. Зиночка в лагерь ни разу не ездила, а потому не понимала, хорошо пахнет или нет. Девочки на работе еще больше ее путали, вспоминая, что в лагере пахнет хлоркой, крашеными стенами, булками, кефиром, половыми тряпками, а одна даже сказала, что писаными простынями, чем неслабо озадачила Зину.
– Дом, Зинаида, у тебя слабый, будто из апельсиновых ящиков сложенный, – ругал Зину сельсоветовский шофер, а она вяло оправдывалась:
– Так откуда же дому взяться-то, раньше и такого не было.
– Поправим мы по весне тебе дом, Зинаида, – по-хозяйски уверял шофер. Зиночка радовалась, вся расцветала, лучилась, отчего рыжие ее волосы вбирали все редкое зимнее солнце и переливались. Не брала в профкоме бесплатных билетов в театр и цирк, а спешила домой. Ждала, когда приедет.
Мать Зину не останавливала, знала из своего опыта, даже соседкам говорила, что «нагулять от кого-то уже давно пора бы». Но до этого не дошло. Шофер поездил-поездил, а после Нового года пропал, не оставив после себя ничего, кроме старых сломанных телевизоров – откуда только брал? – которые привозил и сваливал во дворе, поучая Зину:
– Приедет вторсырьевщик, ты ему их отдай, только денег не бери. Скажи, на брус поменяю. Он подумает и согласится. Больно уж он любит железки все эти раскручивать. А у него отец на лесопилке, так что поторгуется, но брус тебе привезет. Только на бревна-карандаши не соглашайся, брус требуй. Поняла меня?
Зина понимала то, что ей хотелось понять, что ее любят и о ней заботятся. Про брус она даже не думала, тем более что вторсырьевщик все не ехал. Не было и сельсоветовского шофера. Уже и пальто убрали, обложив от моли мылом, и отсеялись весной, и первой редиской в День Победы закусили, а он все не появлялся, глуша мотор возле забора. Зиночка печалилась и часто плакала. Выводя на торте «Журавушка» журавля, получался он у нее с поникшей шеей. Цветы на «Киевском» и того хуже, как вялые. Только «Полет» – бесформенная куча безе – выходил вроде как по ГОСТу.
