Маша Трауб - Падшая женщина
Ваня так вырос, что Лариса его не узнавала. Мальчик, ее ребенок, ее сын держался букой, как чужой. Он ее совершенно не помнил, не знал. Она решила не торопить события, пусть привыкнет потихоньку. Но он был не ее, папин. Заходил в комнату, где лежал отец, садился к нему на кровать и сидел подолгу.
– Он умрет? – спросил однажды Ваня.
– Нет, что ты, конечно, не умрет! – ответила Лариса.
– Мама же умерла, – спокойно сказал мальчик.
Лариса задохнулась. Ей было так плохо, как никогда, даже в больнице. Неужели Захаров сказал Ване, что она, его родная мать, умерла? Неужели он на это способен?
– Ванечка, золотце, я твоя мама, я не умерла, ты слышишь? – тихо сказала Лариса.
– Да, папа сказал, что ты – моя мама, – ответил послушно тот.
– Я твоя настоящая мама! – Лариса хотела подойти к сыну, обнять его, прижать, но не решалась. Боялась, что он испугается и оттолкнет ее. – Я просто долго болела. А сейчас выздоровела и буду с тобой. Хорошо?
– А папа выздоровеет?
– Конечно. И папа поправится.
– А если папа умрет, у меня будет другой папа? – уточнил мальчик.
– Почему?
– Но ты же другая мама.
Лариса не знала, что сказать. Как подступиться к ребенку, который ее не чувствовал. Она была ему никем, посторонней женщиной, которая пришла на смену его настоящей маме. Что творилось у него в голове, Лариса не знала, даже предположить не могла. Могла только стоять и из последних сил сдерживать рыдания. Почему Захаров так с ней поступил, ей было все равно. Но за что он так с сыном? Неужели он и мальчику решил отомстить, как мстил ей? Ведь ребенок по крови не его. А с другой стороны, с ней, родной мамой, у мальчика нет никакой связи.
На Ванечку она не могла смотреть без слез. Он был копия Петра, одно лицо. Даже ходил так же, как отец, – уверенно, немного вскинув голову, будто бросая вызов всем на свете. Все в нем было от Петра – и глаза, и подбородок, и телосложение. Но манера говорить, тон, поведение – в этом Ваня был похож на Захарова. Не было в Ванечке отцовского блеска, безрассудности, зато обнаруживались расчетливость и осторожность от приемного отца. Лариса замечала, что Ваня – тихушник. Сделает что-то исподтишка и ждет. Затаится и смотрит, как она отреагирует. Даже жестокость Захарова передалась мальчику – животных он не любил, в птиц швырялся камнями, отрывал крылья бабочкам. Однажды Лариса застала его в саду – Ваня поймал ящерицу и оторвал ей хвост. И с улыбкой смотрел, как зажатая в ладони ящерка дергается в агонии.
– Неужели тебе ее не жалко? Зачем ты так? Ей же больно! – закричала Лариса и вырвала у него из руки ящерку.
– Отдай, она моя, – сказал Ванечка, покрепче сжимая в кулачке оторванный хвост.
– Ее надо отпустить, – строго сказала Лариса и выпустила ящерку, радуясь тому, что та смогла уползти в кусты, – у нее могут быть детки.
– Ну и что? – обиженно сказал Ванечка. – Дети будут думать, что она умерла. И я уже не маленький, не надо со мной сюсюкаться. Мне не нравится, как ты со мной разговариваешь.
– Как я разговариваю? – опешила Лариса. Она видела, что мальчик обижен на нее.
– Как будто я маленький и ничего не понимаю. А я все понимаю! Ты мне не нужна. Это из-за тебя папа заболел! Если бы ты здесь не появилась, он бы не заболел.
Лариса поняла, что у Ванечки в голове сложилась обратная последовательность. Она пришла к ним, в их сложившийся мирок, со своими порядками, и папа заболел.
– Ванечка, я не виновата, что папа заболел. Он поправится, обязательно, вот увидишь. Я же здесь, чтобы вам было хорошо, чтобы папе было хорошо.
– Ты врешь, и за это тоже скоро умрешь. Моя мама врала, поэтому умерла.
– Кто тебе такое сказал?
– Папа.
– А папа тебя никогда не обманывал?
– Нет. Папа со мной как со взрослым разговаривал!
– Хорошо, пойдем обедать, – решила отступить Лариса. Доказать ребенку, которого отец заставил поверить в то, что не под силу выдержать взрослому, что она рядом, его мама, что она жила ради него, было невозможно. В этом он тоже был похож на приемного отца – если Захаров во что-то верил, то со всей упертостью, на которую был способен.
Укладывая Ванечку спать, Лариса признавалась себе, что сын вырос чужим. Не таким должен был быть ее мальчик, совсем не таким. Не было в нем ничего от нее, ни капельки. Сыном Захарова – вот кем был Ваня. И что-либо менять было уже поздно. Если бы мальчик хоть раз потянулся к ней, хотя бы во сне, невольно, ненароком, не понимая, что делает… но даже этого Лариса не дождалась. Ваня и спал как Захаров – сосредоточенно, сдвинув бровки и высунув из-под одеяла коленку, как будто для отпора неведомых врагов.
Захаров, благодаря Ларисиной заботе, пошел на поправку. Ваня радовался и ластился к нему. Лариса смирилась и со своим положением, и с тем, что в этом доме она чужая.
Когда муж окончательно встал на ноги и вернулся на работу, на нее накатила такая апатия, такая тоска, что она сама была готова вернуться в «мертвый дом», добровольно. Лариса уже не боялась, что Захаров снова ее туда отправит – насильно. Она уже ничего не боялась, ничего не ждала и не хотела. Ванечка рос, Захаров ходил на работу, она занималась хозяйством. Каждый день был похож на предыдущий – в этом ее жизнь мало отличалось от больничной.
Даже когда она разбирала шкаф и случайно наткнулась на старую, пропахшую плесенью наволочку, в ее душе ничего не перевернулось. Лариса, конечно же, сразу узнала наволочку, в которую зашила деньги. И долго сидела на кровати, поглаживая старую выцветшую ткань. Она распорола шов, и деньги высыпались ей на колени. Лариса засмеялась. В ее памяти сложилась совсем другая сумма. Ей казалось, что в этой наволочке хранятся несметные сокровища, богатство, которое позволит ей сбежать навсегда. Эта наволочка была для нее символом новой жизни, надеждой, мечтой. И когда она перебирала купюры, складывая их в стопочку, то могла только смеяться. Денег было мало. Или за это время она разучилась считать – ведь ей заново приходилось узнавать, сколько стоят молоко и хлеб. Наволочка хранила в себе разбитую вдребезги мечту, от которой остались только обесцененные банкноты. Лариса зашила деньги назад и положила наволочку подальше, на самое дно шкафа. Точно так же она научилась забывать, убирать подальше воспоминания – так, чтобы и не добраться.
И после этого, после того, как она снова спрятала наволочку вместе с собственными чувствами и мечтами, вместе с надеждами и ожиданиями, у них с Захаровым началась новая жизнь. Лариса была хорошей женой. Можно сказать, что она его даже полюбила, как жертвы влюбляются в своих мучителей. Ванечка к ней привык и стал называть мамой. Внутренне, чувствами, он по-прежнему был чужой, папин, но Лариса уже ничего и не ждала. Достаточно было слова «мама». Она заново стала общаться с соседками, разговаривать, улыбаться, стоять в очередях. Потихоньку изменила дом и участок – повесила новые занавески на кухне, посадила цветы и деревья, устроила несколько грядок, поставила крошечный парник. Лариса нашла для себя страсть – копаться в земле. Земля ее успокаивала. Когда она погружала руки в чернозем, пропалывала, высаживала, на сердце становилось легко. И цветы радовали душу и глаз. Ларисе нравилось прикасаться к деревьям, чувствовать ладонями кору. Она засушивала особенно красивые листочки, создавая свой собственный гербарий, о котором никому не рассказывала. Боялась, что Захаров отберет и запретит.
Да, страх с ней остался, но приобрел другие формы – вот как гербарий. Хотя, казалось бы, что в этом преступного? Но Лариса, точно маленькая девочка, прятала свои сокровища на нижней полке шкафа, заваливая постельным бельем. Там же, где хранились наволочка и фотография Петра, мутная, черно-белая, которую она прятала еще в больнице под матрасом. Сначала она доставала ее часто, всматривалась в уже совсем незнакомое лицо, настолько незнакомое, что приходилось себя убеждать – да, это ее Петя, отец ее ребенка, ее любимый. Но со временем даже необходимость доставать фото отпала. Она больше ничего не чувствовала. Совсем.
Она съездила и в монастырь. Так о многом хотела попросить, но когда взяла свечи, подошла к иконам, просьбы вылетели у нее из головы. Ни одной не осталось. Она поставила свечу, но даже не помолилась. Не знала, о чем. Не знала, за что просить прощения и в каких грехах каяться. Не знала, чем поделиться с Богом. Так и ушла, забыв перекреститься.
А ведь она так мечтала об этой поездке. Так ей хотелось подняться по крутым ступенькам, подышать воздухом, в котором была разлита благодать, попросить о прощении, о снисхождении, о милости. И вот как все получилось. Лариса вышла из церкви опустошенная, едва не упав с лестницы. Уехала домой, так и не обретя покоя, не отдав реке свои беды и горести, чтобы та унесла их далеко-далеко. Наверное, все дело было в том, что Лариса перестала верить в Бога. Не было у нее таких грехов, чтобы расплачиваться. И ноша, которую она несла, была ей не по силам. И терпения не хватало. Не могла она благодарить за еду, за кров, за каждый данный день. Не могла и не хотела. Не за что благодарить. Только одна добродетель осталась у нее от прошлой жизни – смирение. Только оно тоже не от любви пришло, а от желания спасти свою шкуру, животное желание, физическое, а не духовное. А души-то ведь тоже никакой не осталось. Выкипело все, как чайник, оставленный на плите. Только обугленное донышко, которое никакой тряпкой не ототрешь, как ни старайся. Проще выбросить.
