Ильдар Абузяров - Курбан-роман
В контраст этой черноте светился маленький, встроенный в шкаф белый холодильник, в котором я уже суетно начал копаться, пытаясь выискать что-нибудь в ледяной пустоте, после того как поставил на катушечном магнитофоне ленту бобин Биг Билли Бронзи. И вот уже воды Гольфстрима рвутся, текут, шипят из одного полушария в другое. Не раз я отмечал для себя, глядя сверху на мир своей квартиры, что мой катушечник сверху, как глобус в разрезе, как развернутая карта Земли.
Бессмысленные и ненужные вещи заполонили мою нору, что к магнитофону и разбросанным бобинам не имеет никакого отношения. А в холодильнике почти ничего съестного, кроме пакета со свежими фруктами из порта и пакета с замороженными овощами из супермаркета. Нет даже НЗ. Хотя “All I’ve got belongs to you” – “Всё, что у меня есть, принадлежит тебе” – несется с телеграфной ленты катушечника. Ведь синглы – словно летящие со всего мира телеграммы. Хотя я не жду никого, кроме тебя.
И разве моя замкнутая жизнь и пустой холодильник не говорят, что я докатился до аскетизма одиночества? Смотри, я живу на грани, на флажке, воткнутом в лед полярником-отшельником: цветастый пакет гавайской овощной смеси, яркая упаковка. Я начинаю нервно сбивать наморозь внутри холодильника, пытаясь освободить ото льда лампочку – замерший апельсин, что давно не греет. Двухкамерный мир, два полушария. Арктика и Антарктика.
– Не надо ничего. – Теперь пришла ее очередь совершить магические бытовые ритуалы. – Покажи лучше, где у тебя ванная комната, – попросила она.
Я показал ей крохотную с душевой кабинкой комнату. Хотя, наверное, ей больше всего в эту минуту хотелось сбежать, с головой окунуться в ночной залив. Очиститься, выплакаться, омыться. А тут едва брызжущий душ, жесткая вода и потертое махровое полотенце. Именно махровое, знавшее только мои махровые жесткие руки.
Пока она мылась, я перешел на Колтрейна. Джазового мессию Америки, игравшего на Бруклинском мосту, искавшего тему, и все в полном одиночестве, потому что никто не мог его понять.
И хотя я не стою на Бруклинском мосту, а сижу на корточках перед холодильником, но я тоже пытаюсь импровизировать вместе с Колтрейном. Я ухожу, прячусь вместе с ним. Задергиваю шторы, занавешиваю окно, чтобы никто из недоразвитых обывателей портового городка не слышал его экспериментов-поисков и не видел моего убожества. Моего, ведь это я вожу в свое субтильное жилище проституток. И никакой мессия мне не поможет.
Подстраиваясь под ритм Колтрейна, так сладко сколачивать лед со стенок морозилки. В самом деле, кто бы мог подумать, что вот к этому наросту льда, к айсбергу со светящимся маяком-лампочкой выйдет почти обнаженная она, и сразу мурашки от холода, и неловкость, и напряжение с притяжением одновременно: два полюса, Арктика и Антарктика. Скрыть такое можно только стремительными действиями, и поэтому я сгреб ее в охапку (не продолжать же колоть лед), чтобы отогреть-разморозить огнем своего сердца: скорее, скорее в теплые воды Индийского океана: “I fall in love too easy” – “Я влюбляюсь слишком просто”.
И потом: “My romanse” – “Моя романтика” – Дейва Брубека. А еще незабвенная “Prelude to a kiss” – “Прелюдия к поцелую” – в исполнении Эллы Фицджеральд и “I've got you under my skin” – “Ты у меня под кожей” – Фрэнка Синатры. Фрэнк Синатра – просто рассадник песен о любви!
12Что такое обниматься с женщиной, про которую ты пять минут назад думал, что не любишь ее, а любишь другую? Ну вот она стоит перед тобой, вышла из ванной обнаженная, в полотенце, та, про которую ты пять минут назад думал бог знает что. И ты гладишь ее по волосам, осторожно, все ближе подбираясь к заколке. Хотя, очевидно, что она все уже для себя решила и выбрала.
Волосы собраны в пучок-восьмерку, а заколка из тех громоздких, на которые нажимаешь сверху пальцем и чик – Чик Кориа – музыка гения, которого нельзя не любить. А затем квартеты Пола Дезмена и Бэда Пауэла и кварталы Чарли Паркера и Магнуса Монка.
Ох, уж эти неизведанные страны и странные имена: Артур Миллер, Херберт Хенкок, Бэд Пауэл, Ол ди Меола. Кровать и мелодия. И я вновь и вновь отвожу глаза от реальности, смотрю на тебя сквозь хрустальный бокал “баккара”, слушаю тебя сквозь волшебный трек “Мапут”. Обоняю тебя сквозь утонченное шампанское “Вдова Клико”, окликаю через нежные прикосновения пальцев.
Пять чувств: обоняние, осязание и так далее – как пять материков. Апельсиновые духи, шелковистая нежная кожа… Воспринимаю тебя сквозь мечту о чем-то неизвестном, волшебном. И уже вижу экзотические страны, вижу маячки Новой Земли в твоих горящих глазах. И кажется, что другая женщина – другой континент. И что секс с еще одной женщиной – это общение на непонятном языке неизведанного материка. Ведь у негритянок и азиаток – другое строение тела. Шоколадка из кафе – единственное, что есть из сладкого и черного на столе, тает в пальцах… Цитрусовые из холодильника, словно очищенная лампочка, – желтое и кислое течет по губам. Азиатка и африканка. О, разноцветная неизбежность, необратимость и неуловимость женщин…
Все же мужчина есть мужчина, и мое истомленное долгим поиском-путешествием тело тянет на берег. И я ищу губами край бокала, чтобы наконец расслабиться и успокоиться. И прикасаюсь губами к хрустальной коже “баккары”, отглатываю вина, вслушиваюсь в переливчатую речь трека “Мапут”.
Пытаюсь поглотить тебя целиком – новая часть света, про которую я пять минут назад толком еще ничего и не знал… Тебя, не имеющую пока ни формы, ни четкого содержания, как первоначало, как море, которое я пересек всеми своими чувствами, еще не разобравшись, кто такие Мапут и Баккара. И я тянусь дальше в своем познании. И натыкаюсь на твои ресницы и брови… А когда наши губы наконец-то соединяются – пш-пш-пш – я опять ничего не ощущаю, кроме горького привкуса поцелуя.
Первый знак, первое предупреждение тревоги: за окном мелькнул прожектор берегового погрансудна, скрестив на потолке два всполоха. Пограничники начали охоту на контрабандистов, в то время как я похищаю тебя, словно Зевс Европу. Еще один континент. Наши тела уже переплелись, скрестились подобно звездам созвездия Южный Крест, который сразу же бросается в глаза, как линии наводки-фокусировки оптического прицела или бинокля, стоит оказаться плашмя в теплых лапах Индийского океана.
Не через эту ли систему координат, не через этот ли крест мы пытаемся разглядеть, познать, проникнуть друг в друга? “Keep your arms around me” – “Обними меня и не отпускай”, “I don't know enough about you” – “Я не знаю о тебе достаточно”. Поистине любопытство – страшный грех.
13Все кругом только и говорят о любви, только то и делают, что говорят о мифической любви, пишут о каких-то двух половинках метафизического яблока, что нашли друг друга в одиноком мире.
А меня гораздо более, и особенно теперь, занимают отношения без всякой надежды на любовь. Я задаю себе вопрос: почему два совершенно разных, непохожих, не подходящих друг другу человека идут на сближение, как на таран? Осознанно, вопреки здравому смыслу, движутся навстречу очередному крушению. Движутся упрямо, заранее зная, что в конечном счете обречены на поражение и падение. Но какая-то сила принуждает нас совершать отчаянное сближение, несмотря на то, что в твоих глазах уже виден отблеск будущего пожарища и обломки ресниц – как щепки корабля, и разбросанные по подушке волосы – как выброшенные на песчаный берег безжизненные водоросли. И соленые слезы щиплют глаза.
Эта сила-тяга вновь и вновь заставляет два тела сталкиваться друг с другом, по всей длине, подобно идущим на абордаж галерам. Чтобы тысячи частиц пота и желания перепрыгивали с палубы на палубу, с лобка на лобок. А руки, ноги и пальцы сплетались мертвым морским узлом, накрепко связывая два начала. Чтобы одна из шхун тонула в этом потоке ощущений и тянула вниз за собой. А другая всплесками весел – пш-пш-пш – пыталась ее вытащить изо всех сил наверх.
А потом рубка канатов – отдать швартовый! – и тела разъединяются. Я оставляю тебя на какое-то время. Чтобы потом, собравшись с силами, вновь зайти в бухту желаний и попытаться вытащить тебя на поверхность реальности, а ты – затащить меня в водоворот чувств.
Вверх-вниз, скачет сердце, вверх-вниз, майна-вира, – какие грузные тела ты принимала! – майна-вира. Какие тяжести ты выдерживала, Майя-Вера! Вверх-вниз, вверх-вниз, сколько уже раз грубые, тяжелые тела ложились на тебя, а ты была покорная и терпеливая, как баржа! Сколько на тебя, как на сухогруз, сыпалось в доках сухих и грубых мужских слов!
Я, пытаясь подстегнуть себя, вспоминаю официантку и представляю тебя с другими мужчинами… “Помоги хорошей девочке стать плохой”, как когда-то сказал Рут Браун.
Я же всегда мечтал быть моряком, а не портовым грузчиком, а еще лучше портовым крановщиком, сидящим на самой верхотуре, доступной только птицам. И грузящим тебя по самое не хочу. Ящики с апельсинами, табаком, шоколадом. Все ароматы, все оттенки слов и движений – все тебе.
