Михаил Липскеров - Город на воде, хлебе и облаках
Ну и хорошо, что разбудил. Потому как настало во всей красе утро среды. А надо сказать, мои разлюбезные читатели, что утро среды – это вам не вечер вторника и уже никаким боком не пятничный полдень. Кто со мной не согласен, приводите свои доводы, и, если это будет убедительно, я соглашусь даже на то, что утро среды – это практически четверговая ночь. Но пока процесс приведения доказательств не произошел, мы будем считать, что утро среды – это утро среды, и не лезьте ко мне с намеками на понедельничьи сумерки. А по средам Гутен Моргенович де Сааведра выходил на площадь Обрезания, чтобы узнать, какие в Городе произошли события за ночь со вторника на среду. Правда, в это срединное утро кое-что ему стало известно не выходя из дома. А что стало известно? А то, что Осел орет. А если он орет, то он чем-то недоволен. Или, наоборот, доволен. Или же орет просто так. Других причин для ослиного крика Гутен Моргенович де Сааведра не видел. Поэтому Гутен Моргенович де Сааведра побрился, съел яичницу с помидорами, приготовленную мадам Пеперштейн, которая, как вы помните, прислуживала у Гутен Моргеновича де Сааведры на предмет заработка, так как реб Пеперштейн отсутствовал и кормить мадам Пеперштейн было некому. А впрочем, помнить вы этого не можете, потому что я вам этого не говорил. А почему я вам этого не говорил? А потому что и сам узнал об этом только сейчас, увидев мадам Пеперштейн, жарящую яичницу в кухне Гутен Моргеновича де Сааведры.
Съев яичницу, Гутен Моргенович де Сааведра оделся в штучные брюки и сюртук от портного Гурвица, надел канотье, оставшееся после героической гибели Бубы Касторского, лакированные штиблеты Моше Лукича Риббентропа и вышел в окрашенный юной утренней зарей Город. Который от этого стал моложе на пару сотен лет. И что же увидел Гутен Моргенович, выйдя из дома? Правильно. Орущего Осла и Шломо Грамотного при нем.
– О чем кричим? – спросил Осла Гутен Моргенович. Не рассчитывая на ответ от Осла, а рассчитывая на ответ Шломо Грамотного.
– Есть хочет регулярно, – ожидаемо ответил Шломо.
Гутен Моргенович задумался на какое-то время. Но потом решительно придушил мысли. Потому что эти мысли, эти умственные скакуны понеслись по наезженной колее, натоптанной тропинке, проторенной дороге, а именно – в сторону синагоги, где и решались подобные вопросы.
– А если, – рассуждал Гутен Моргенович, – мы не могли в синагоге решить вопрос бритья Осла и Шломо Грамотного, то вопрос их пропитания на время до пятничной молитвы в мечети мусульманского квартала и подавно не решить.
А пока он так размышлял, пока Шломо Грамотный за этими размышлениями следил, Осел внезапно замолчал, но ни размышляющий, ни наблюдающий за размышлениями тишины не услышали. Ибо нельзя делать два дела сразу: размышлять и слушать тишину или наблюдать за этими размышлениями и слушать все ту же тишину. Потому что есть время размышлять – и есть время слушать. А наблюдать за размышлениями и слушать тишину можно только на очень сытый желудок. Которого у Шломо Грамотного-то и не было. Не в смысле желудка, а в смысле сытости.
Но всему рано или поздно приходит конец. Так и размышления Гутен Моргеновича пришли к бесплодному концу, и он попытался почесать голову в поисках решения вопроса. И почесал. А потом застыл в недоумении.
– Шломо, – спросил он, – у меня к тебе есть два вопроса. Только не торопись с ответом.
– Что вы, что вы… – поспешил согласиться Шломо Грамотный. А зачем торопиться, если не знаешь куда?
– Вопрос первый, – как-то печально начал Гутен Моргенович, – я вышел из дома в канотье?
Шломо окунулся в свою недавнюю память и увидел Гутен Моргеновича, выходящего из дома в штучных штанах и сюртуке от портного Гурвица, лакированных штиблетах от Моше Лукича Риббентропа и канотье от Бубы Касторского.
– В канотье, – ответил он на первый вопрос и приготовился к ответу на второй вопрос, который не замедлил поступить:
– А где оно сейчас?
Действительно, канотье на голове Гутен Моргеновича не было. Оба-два человека синхронно задумались:
– Как это так…
– Как это так…
– …чтобы канотье…
– …чтобы канотье…
– …вот сейчас было…
– …вот сейчас было…
– …а сейчас нет?
– …а сейчас нет?
А об что еще думать, они не знали, потому задумались не думая.
И тут над своим головами услышали смешок. Сытый смешок! Оба-два человека вздрогнули и поняли, что смешок отменил ор Осла. Они подняли головы и увидели на правом ухе Осла бант от канотье, а в левом краю рта исчезающую в нем соломинку.
И раз Осел, насытившись канотье Гутен Моргеновича, орать прекратил, то Гутен Моргенович мог бы вернуться домой. А это было нужно, так как из Егупца к нему должен был приехать некий Менахем Мендл (не упомню, упоминал ли я его в этой книге, но кто-то в какой-то другой книге его точно упоминал) на предмет продажи для нужд Города двух вагонов воздуха из Егупца. Собственно говоря, это была не чистая продажа, а некий бартер. В обмен на два вагона воздуха из Егупца Менахем Мендл покупал два вагона воздуха Города для нужд Егупца. И какой, спросите вы меня, смысл в этом ченче? Чем уж так хорош воздух нашего Города для горожан Егупца, а воздух Егупца – для горожан Города? А ничем, отвечу вам я. Оба воздуха были вполне себе одинаковы. Но между нами, такие евреи, как Гутен Моргенович и Менахем Мендл, никогда не делают ничего за просто так. Дело в том, что воздух закупался Городом и Егупцем в порядке культурного обмена через банк «де Сааведра и Мендл» в Варшаве, который имел с этого по 10 % комиссионных с каждой стороны. С бюджета Города и бюджета Егупца. Из коих каждый совладелец отстегивал по 10 % комиссионных своему Магистрату черным налом. И при этом подписывался договор о взаимных поставках двух вагонов воздуха. И все были довольны вот уже двести двадцать лет. Все имели свое. Горожане обоих городов радовались укреплению дружеских связей между собой, Гутен Моргенович и Менахем Мендл – полученной прибыли, Магистраты в лице конкретных лиц – 10 % с 10 %. Причем никаких расходов по перевозке вагонов туда и сюда не было, да и откуда им взяться, если железной дороги между Городом и Егупцем никогда не было? А если бы и была, то какой идиот будет гонять вагоны с воздухом туда и сюда? Когда все и так довольны.
Вот такая вот сделка намечалась в то утро. И как раз тогда, когда обнаружилось исчезновение канотье в Осле, на площади Обрезания появился Менахем Мендл. Возникло небольшое недоразумение из-за отсутствия на Гутен Моргеновиче канотье. Которое он по протоколу должен был приподнять двумя пальцами правой руки. И вот все хорошо. И Гутен Моргенович есть, и два пальца есть – а канотье нет. И сделка вот-вот могла сорваться. Потому что голодный Осел под форс-мажорные обстоятельства не подходил. И у каких-нибудь там немцев сделка наверняка бы сорвалась, и международные осложнения всякие, но мы, евреи, народ простой, не мелочный, поэтому сделка состоялась. Но вагон нашего воздуха пошел немного дешевле егупецкого. Ну стоит ли говорить о (коммерческая тайна) рублях?
И коммерсанты это отметили в доме Гутен Моргеновича, где усилиями мадам Пеперштейн были приготовлены фаршированные шейки, фаршированный же карп, суп из куриных грудок с клецками и жареный гусь. А как же без жареного гуся? Без жареного гуся никак. И запах от этих пищ из окон квартиры Гутен Моргеновича словно быстрокрылая птица долетел до ноздрей голодного Шломо Грамотного. И он громко вздохнул. От вздоха вылетели стекла из окон квартиры Гутен Моргеновича, и он вспомнил страдания Шломо Грамотного. И у него к этим страданиям появилось большое человеческое сострадание, и он дал мадам Пеперштейн распоряжение вынести для Шломо Грамотного понемногу от всего. И вот она собрала мисочки, тарелочки, рюмочки, что заняло какое-то время. И этого времени хватило, чтобы к моменту выноса мисочек, тарелочек, рюмочек около Шломо Грамотного обнаружились Ванда Кобечинская, Ксения Ивановна и… Правильно. Девица Ирка Бунжурна.
Как она там оказалась, уму непостижимо. Картинка с Городом лежит у меня на журнальном столике, и попасть в Город, минуя журнальный столик и мои близорукие, но всевидящие Ирку Бунжурну глаза, физически невозможно. Однако вот так оно и произошло. В комнате ее не было, а вот в картинке ее есть. А рядом с этой картинкой лежит другая, свежеотваянная, и в ней тоже отсутствует минимальное представление о путях проникновения ее на мой журнальный столик. А на картинке…
Такая у меня работа.
Рассказ о неведомом еврее
Где-то в невообразимой дали времен в отдаленной части Российской империи, которой суждено прирастать могущество империи, жил один еврей. Почему я акцентирую внимание на словах «один еврей»? Потому что он в этой части империи был единственным евреем, настолько единственным, что окрестное население даже не представляло себе, что имеют среди себя еврея. Они думали, что это такой странный якут. А почему якут? Да потому, что якутов в этой части империи знавали, а вот евреев не было никогда.
