Александр Давыдов - Бумажный герой. Философичные повести А. К.
Как видишь, я человек неопытный в ученичестве, – учился урывками, так никогда и не заслужив университетского диплома, – потому и понял совет ваятеля, может быть, чересчур простодушно. Да и учителя мне всё попадались зануды и губошлепы, – кроме, пожалуй, одного, в котором я тоже потом разочаровался. Все ж ни единого подлинного, коварно-прозорливого, что так и норовит подсунуть пустой фантик вместо желанной конфетки. Щедрого на советы, которые все на поверку – фуфло и обманки, заманки, скорей призванные утаить главное, сокровеннейшую основу творчества. Учитель именно с большой буквы всегда подтолкнет на ложный путь, чтоб с большой буквы Ученик, конгениальный Учителю (зачем ему другой-то?) сам нашел путь верный. Или столкнет прям в неведомое, будто кутенка в воду, нарочно снабдив приблизительной и путаной картой.
Да, признаюсь, что понял ваятеля прямолинейно. Вот берешь, например, гранитную или мраморную глыбу, и начинаешь отсекать лишнее, неважно с чего начав – руки, ноги или головы. Какая разница, если ты уже заранее прозрел будущий образ в царстве предсуществований, чистых эйдосов? Или, по крайней мере, ясно слышишь зов его, как мать жалобное попискиванье младенца. Пусть образ мой и лишен был прообраза, по крайней мере, зрительного, – лишь в отдаленье мерцала заветная матрица, которая начало всего, – но я полагал, что закон творчества един. Даже тем паче для меня верен, коль я не вооружен прообразом, а нахожусь в свободном поиске красоты и пропорций. Сперва, думал, надо стесать все вопиюще излишнее, очевидно чуждое, потом же аккуратно снять окалину частностей, тем обнажив истину. Нет нужды, что в моем случае материя живая, и средство труда не грубый резец, не долото, не киянка, не болгарка, даже и не чуткая рука, придающая форму глине, а порыв, мечта, любовь, весь опыт жизни, все мои душевные, духовные силы; что создаю не лишь произведение, а целиком новое искусство с имманентными ему законами; что мой шедевр возведу не в пространстве мастерской или даже городской площади, а самом центре благодатной вечности – она же средостенье людской души.
Раздел 10В общем, я начал избавлять пока бесформенную глыбу живой материи от лишнего, от обманов ложного бытованья, со всей осторожностью, руководствуясь собственным безошибочным вкусом, а также интуицией сердца, исполненного любовью. Подражал я и творческой повадке великого скульптора, его деловитой, с виду не вдохновенной дерзости. Трудился добросовестно, упорно, тщательно, как наибольший перфекционист средь всех создателей бессмертных творений и мифов, не готовый смириться и с малейшим изъяном. Нет, вовсе не лукавый диалектик, готовый хоть с горечью, но признать, что зло во вселенной необходимо для равновесия, я творил совершенство добра в совершенном же материале и абсолютном пространстве, неисчислимом в его измереньях. Пронзив угрюмые тучи, падет луч того несказанного света, который нам не укор и даже не урок, не назидание, – им тайно сияет нами изгаженный мир, дурно, неблаговидно, неблагородно и неблагодарно нами вымышленный, да еще с нахлобученным куполом из рукотворной тверди. Пусть и на миг, но запечатленный навечно. Это и будет последним царством, уже неподвластным времени. То и станет моей негорделивой победой, птенца, выпавшего из истории человечества. Наконец уж смолкнет противный моей душе и слуху, хоть почти и неразличимый звук вновь кренящейся жизни, всегдашний предвестник очередного краха надежд. Ты, ангелок мой, приложил палец к губам. Мол, опять я заврался, впал в суесловие. Не сошлюсь на использованную по нужде индульгенцию. Лучше замкну уста для бесцельных слов и посулов. Трехдневный пост мне, как всегда, вернул смиренье и ясность духа.
Дуновеньем собственных губ я отвеивал морок обыденности, согревал теплом сердца материю, соприродную людским душам. Ангелок вился рядом, перьями своих крыл смахивал звездную пыль, оседавшую на творенье, да еще помогал отгонять демона отрицанья, вдруг ко мне привязавшегося. А как иначе, коль я утверждал отвержением, хотя и в благоговейном, а вовсе не злобном чувстве? Ну, демон – не демон, трудно сказать. На факультете я успел пройти только раннее богословие, еще путавшее ангелов с бесами. Какой-то, короче говоря, гений редукции, который мне под руку некстати советовал: «Это вот лишнее, еще это вот, а это уж точно». Такой диссиденствующий дух критиканства, который вольно или невольно исполнял роль искусителя. Он, признаться, мне отчасти знаком, – ведь я прежний бунтарь и нигилист, даже герой баррикад во время студенческих волнений конца шестидесятых, правда, исключенный из партии за критику террора и красных бригад, в частности, поскольку был увлечен еще и толстовством. Тогда, помню, сочинил манифест, названный «Отвергаю», тоже, по совпадению, из девяноста пяти пунктов. В нем отверг официальную церковь, мясоедство, противление злу насильем, медицину, балет, всю мировую цивилизацию, внебрачный секс (неискренне), Шекспира, Микеланджело (тут явно погорячился) и немало чего другого. Сперва, честно говоря, я к отрицателю, как и тогда, прислушивался. Но ведь теперь уж не мальчик, а он даже не изменился, у него по-прежнему так получалось, что все вокруг лишнее – убого, тупо и несовершенно. Я даже вспомнил максиму знакомого санитара психбольницы: «Вселенная – укор самой себе». У него-то уж было, где поднабраться бреда. В результате я и погнал диссидентствующего гения, но тот еще долго витал вокруг меня и кликушествовал. Но что я отринул решительно и бесповоротно, так это миры отчаянья, где и всегда был чужак.
Труд мой был, как сказал, хотя и кропотлив, но будто б и не тяжел, а радостен безусловно, даже вопреки нападкам, может, и не злого, а просто глупого духа. Лишнее облетало охотно, вскоре чуть приоткрыв мыслеобраз истины, меня самого поразивший своей красотой, гармонией, истинной человечностью пропорций. Я даже подчас думал: где ж они, тяготы творческого труда, о которых наслышан? Где пот, слезы, сомненья, горький опыт неудач, воспаленные глаза, израненные пальцы, исполосованная душа? Но, видно, мой труд был вовсе иного рода, чем земное художество: тут не приходилось спорить с материалом, на что художник обычно тратит все ему отпущенные силы, все вдохновение. Мой же материал истины будто сам диктовал искомую форму. А мирские творцы, – пусть их потеют в своем благодатном иль безблагодатном, даже и вдохновенном, но, по сути, ремесленничестве.
Я творил денно и нощно, в прямом смысле путая день и ночь, сон и явь. Во сне было даже и удобней творить, ибо плоть сновиденья трепетна, нежна, легка, податлива, и глубока его правда. Я исподволь напитывал свой шедевр мощью дремучих лесов, диких гор, бурливых морей, океанов, бескрайних степей и тихой прелестью уже укрощенной природы; красотой вдохновенной мысли; отвагой поступка; нетварной музыкой, – будто тенью звуков торжествующего органа и сладкого пиликанья скрипки; смыслом красок и цвета; легким изгибом губ, в котором – до поры ускользавшая истина; уверенной пробежкой острого грифеля, намечавшего провиденциальный абрис; объемами, равными по значенью победному духу высочайших соборов и деревенскому благолепию скромных церквей и часовен; тихой радостью великих кинолент недавно запатентованного синематографа, пока балаганной забавы простонародья – но я прозрел его будущее. И словами, конечно – жарким молитвенным лепетаньем. О применении скорей духа, чем опыта всех искусств, также всей мощи природы, потом чуть подробней скажу.
Я творил добросовестно, как никогда, и мне будто б уже приоткрылся контур вечности. Я любовался рождающимся твореньем и себе говорил, что это неплохо. Тихая радость теперь сменила мою привычную деловитую скуку. «Что улыбаешься, старик, кризис в разгаре», – удивленно спрашивали меня сослуживцы, вовсе неглупые люди, в меру удачливые дельцы средней руки. «Для вас же стараюсь», – отвечал я двусмысленно, поскольку в то же время вел переговоры о поставке большой партии хомутов и супоней в Месопотамию, где с изобретением боевой колесницы бурно развивается коневодство. У них, надо признать, довольно скудные интересы. Чуть не месяц обсуждали в курилке открытие Америки. Тоже мне сенсация. Бесцельное расширение пространства, и только. А с этой Америкой, помяните мое слово, мы еще как нахлебаемся, от нее уже сейчас разит бездуховностью и практицизмом. Только школярам лишняя морока. В наши годы география была самым легким экзаменом: весь земной диск был испещрен белыми пятнами с надписью «Terra incognita». Лишь после так называемых великих географических открытий и краха колониализма, страны расплодились до полного неприличия. Ах, я, видите ли, ошибся, как мне тут подсказывает мой оруженосец, который, – уже говорил, – большой дока в политике: Америку, оказывается, открыли чуть раньше, а теперь, наоборот – ее разбомбили, целиком или частично. Это еще хуже, конечно. Жалко поселенцев, но державе – туда и дорога.
