Анатолий Тосс - Магнолия. 12 дней
– Наверное, хорошо. – Папа подпер подбородок кулаком, так и смотрел на меня, не только с интересом, но и с удовольствием.
– Со спортом тоже все в порядке, – перешел я ко второму элементу в моей формуле счастья. – Я в отличной форме, знаешь, когда тело умеет и может все. А если чего-то не умеет, то легко может научиться. Понимаешь, это только вопрос желания и усилий.
Тут я вспомнил про поврежденный бок, про гудящее по ночам ребро, на секунду задумался, говорить ли о нем папке, и, конечно же, решил не говорить.
– А усилия меня не смущают, мне нравится быть в усилии, в преодолении. Мне возникающая от усилия физическая боль даже нравится. Извращение, конечно, но что поделаешь. – Я улыбнулся. – Точно, именно преодоление, вот что меня привлекает больше всего. Не только в спорте, но и вообще в жизни. Когда кажется, что больше не можешь, а все равно продолжаешь, и выясняется, что можешь. И выходит, что даже результат уже не столь важен, процесс важнее.
– Да-да, – закивал папа.
– Друзей у меня много, и мне с ними весело, мы, видишь ли, веселые ребята, особенно когда вместе. Ну, и с женщинами тоже все в порядке. Особенно последнюю неделю. Знаешь, я, кажется, встретил идеальную девушку. Вернее, не так, я встретил девушку с идеальным телом.
– Это тоже важно, – вставил папа, который, я не сомневался, и сам знал про женщин немало. – Это ты у нее, значит, всю неделю пропадал?
– Она мастер спорта по художественной гимнастике, – ушел я от прямого ответа. Папины брови поползли наверх. – Ты не представляешь, как она совершенна. – Я задумался, стоит ли описывать подробности, и решил, что папка и без подробностей обойдется.
Я глотнул чая, зачерпнул ложечкой вишневое варенье из розетки, выплюнул на чайное блюдечко косточку.
– Вот и получается, папуль, что исходя из формулы. – Я помедлил, я сам был поражен своим открытием. – Получается, что я вполне счастлив. Все необходимые ингредиенты, как видишь, присутствуют. – Я развел руками, все оказалось изумительно, невероятно просто.
Папа улыбнулся, он охотно разделил мое счастье.
– Ну и хорошо. – Он встал из-за стола. – Через месяц отчитаешься еще раз. Я теперь буду мерить тебя по твоей же шкале. Как ты сказал? Родители, работа, спорт, друзья, женщины.
Я промолчал, я не был уверен, что в недавно составленном списке первое место я отвел родителям. Сам не знаю, как получилось, что я так глупо, непростительно ошибся.[9]
Во сне бок стал задавливать своей ноющей, гудящей тяжестью. Я ворочался, перекатывался, но даже сквозь сон боль просачивалась на поверхность, захватывала, разбирала на части. Когда я спал с Таней, ничего подобного не происходило, видимо, она своим призывным, постоянно готовым к любви телом анестезировала, купировала боль. А сейчас, в расслабленном одиночестве сна, когда никакое ночное желание не отвлекало, не томило, боль настигла и затягивала в свои пульсирующие, сдавливающие тиски.
Я пробудился от телефонного звонка, стрелки механического будильника показывали половину двенадцатого, значит, я спал часов пять-шесть, даже не спал, а так, проворочался в ноющей полудреме. Телефон находился поблизости, прямо у изголовья, рядом с будильником. Я было решил взять трубку, даже протянул руку, но потом передумал – мне ни с кем не хотелось сейчас говорить. Телефон понадрывался с минуту-другую и смолк.
Я так и лежал на правом боку, взгляд, словно загипнотизированный, остановился, замер – вот узоры на обоях, они переплетались, образуя на светло-коричневом фоне серебристый лабиринт. Я вспомнил, как в детстве, вот так же бесцельно лежа в кровати, я занимал себя тем, что пытался найти в бессистемном графическом хаосе единственно возможный проход, который, огибая все препятствия, приводил от одной стороны обойного полотна к другой.
Вспомнив детство, я с любовью стал разглядывать давние, привычные предметы – еще одна кушетка, на ней спал мой брат, пока не женился и не переехал к жене, вот письменный стол у окна, настольная лампа на нем с желтоватым пластмассовым абажуром, рабочее кресло перед столом, справа книжный шкаф. Все они верно и честно ждали меня целую неделю, скучали, наверное.
Я лежал, лоснился ленивой утренней негой, наслаждаясь полной гармонией. Дом – это ведь не только пристанище, куда ты приходишь вечером ужинать и спать, это нечто значительно большее – место, которое укроет и укутает тебя, когда тебе холодно и одиноко, и вылечит, убережет, когда ты болен. Забота, любовь, вот что такое дом, и дело не только в привычных с детства обоях, не только в удобных вещах, но прежде всего в людях, которые его населяют.
«Вот и сейчас, – подумал я, – пропадал целую неделю, даже не вспоминая о доме, но все равно вернулся в него и только здесь чувствую себя в согласии и с собой, и со всем, что меня окружает. У Тани, конечно, было хорошо, но все-таки по-другому, как будто я находился в командировке или в приятной туристической поездке».
Я уткнулся лицом в подушку, отгораживаясь ею от дневного света; в голове, где-то на уровне глаз разом возникли белые, едва колеблющиеся контуры, я тут же наполнил их деталями – вот Танина коса, изгиб плеча, на который она падает, чуть ниже грудь, светлая мягкая прядь лишь едва задевает ее. Меня сразу потянуло в старый, многогранный дом на Патриарших, но я не шелохнулся, слишком упоительно было замереть под одеялом, уткнувшись в подушку, затаившись в дремлющих, сладостных, пропитанных истомой видениях, храня тепло, оберегая его, забыв про солнечный, уже давно расцветший и окрепший день за окном.
Снова затрезвонил телефон, и видения, замурованные в сжатых ресницах, словно испугавшись звонка, сразу стушевались, потеряли томительную, заманчивую стройность. Я отнял лицо от подушки, перевел рассеянный взгляд на телефон – он надрывался, тужился, пыхтел. Я прислушался, в его нервной резкости билось затаенное предостережение, особая нагнетающая тревога.
Я протянул руку, поднял трубку.
– Слушаю, – проговорил я, подсознательно готовясь к чему-то неприятному.
Но ничего неприятного не произошло, тревога мгновенно растаяла без следа в нотках веселого, смеющегося женского голоса. Он показался знакомым, но почему-то я не мог его вспомнить.
– Он слушает. Надо же. Счастье-то какое. А почему ты не слушал вчера? Или позавчера? Где ты ошивался все это время, паршивец? По девкам небось шастал?
Голос рассыпался смехом, заливался им, заигрывал, уничтожал проводное расстояние, измельчал его, но я все равно не мог понять, с кем говорю.
– А вы уверены, что правильно набрали номер? – спросил я, пытаясь вежливым «вы» установить дистанцию на всю длину телефонного кабеля.
Жизнерадостности в голосе поубавилось, видимо, моя забывчивость женщину смутила.
– Надо же, он к тому же меня и не узнает. Просто не могу поверить. Я думала, что оставила в его душе неизгладимый след, а он после недельного загула полностью забыл все то доброе и вечное, что я в него вложила. Это все легкодоступные девицы, это они во всем виноваты.
Теперь мне показалось, что я догадался, кто это подсмеивается надо мной на другом, дальнем телефонном конце. Но побоялся ошибиться и потому промолчал.
– Я с его папой, можно сказать, подружилась, папа меня уже готов в ресторан был пригласить, если бы не мама. А сыну хоть бы что. Сначала спас меня, заблудшую и замерзшую, вывел из лесной чащи, а потом узнавать отказывается. А знаешь, дорогой, есть люди, которые утверждают, что тот, кто однажды спас, до конца жизни обязан отвечать за спасенного. А другие утверждают, что мы все, в той или иной степени, ответственны за тех, кого. Ну, ты сам знаешь, – оборвался голос. Я, даже не желая того, все равно рассмеялся.
Конечно, она забавная, эта Мила. Вот, кстати, и имя всплыло. Надо же, за последние дни я всё и всех позабыл, будто память отшибло. Что же Таня сотворила со мной, надо же было так безжалостно рубануть по памяти, замкнув ее на себе. Но теперь пора было ее оживлять – реанимировать подсохшие веточки, сигнальные ассоциации, нейронные связки, сцепление клеток – пора было их всех восстанавливать, приводить в порядок.
– Милочка, я не могу такую обузу на себя взвалить, – возразил я. – Отвечать за тебя до конца жизни… Если бы ты меня заранее предупредила, я бы, может, тебя там, в чаще, и оставил.
Она громко рассмеялась, демонстративно громко.
– С чего ты взял, что я обуза? Вовсе наоборот. Какое слово является антонимом обузы?
Я задумался. Я не знал.
– Упроститель? Облегчитель? – предположил я, без стеснения коверкая орфографический словарь.
– Точно, может быть, я облегчитель… – Она выдержала паузу, наверное, мне полагалось ее заполнить, но я не сумел придумать, чем именно. – Так где ты пропадал все это время? – вернулась Мила к теме. – Я звонила почти каждый день, то с папой говорила, то с мамой, им, похоже, уже неудобно передо мной стало. Они тебе не передавали?
– Не успели еще, – признался я.
