Ирина Муравьева - Полина Прекрасная (сборник)
Короче: Мещерский боялся смертельно. Готов увезти был, готов обесчестить, купить на Кузнецком французскую шляпку, готов был платить за квартиру, но не… Вы поняли все, мой любезный читатель!
Оказалось, что он вовсе ничего не смыслил ни в жизни, ни в лучших ее наслажденьях. Оказалось, что приятнее всего засыпать именно в своей постели, не опасаясь того, что в любую минуту в спальню может нагрянуть разгневанный, хоть и законный супруг. От коего нужно сокрыться в шкафу и даже чихнуть там нельзя: враз отыщут. А нынче? Входи и ложись. А там уже, вся в кружевах, твоя Грунечка. И глазки блестят у лукавой чертовки! Потом еще можно и поговорить. Лежишь, утомившись, и гладишь за ушком, а сам не спеша рассуждаешь о чем-то. Как нам обустроить Россию, Америку. Она тебя слушает, вся замирая. Потом ты ей что-нибудь бухнешь такое! К примеру: «Скажи мне, душа, а вот ранят меня да и принесут без ноги в эту спальню, ты как в этом разе поступишь?» Она зарыдает, начнет уверять, что ей он любой, даже и без ноги, в сто крат драгоценней всех этих двуногих!
Новые горизонты бытия и сознания распахнулись перед Ипполитом Мещерским, и даже когда Грунечка сообщила ему, что на следующей неделе они отправляются на воды в Европу, а после должны перевезти к ним в столицу папашу-смотрителя, чтобы папаша не спился в медвежьем углу и не помер, – он даже и с этим со всем согласился. Ну, воды так воды. И даже папаша отнюдь не помеха семейному счастью.
Вчера проговорили с Грунечкой далеко за полночь. Грунечка пеняла ему на необдуманные расходы и грозилась сама заняться счетами. Он лишь умиленно поддакивал: вот, кажется, крошка, совсем ведь девчушка, а как рассуждает! Когда они наконец замолчали, и Грунечка заснула первой, и личико нежно раскрылось губами, и пряди волос его обволокли, и стало все вместе похоже на розу, и он, чуть дыша, взял цветок сей в ладони и тихо сложил его рядом с собою на той же удобной, семейной подушке, а сам лег, прижавшись к ней, и захрапел, ему, Ипполиту, приснился вдруг сон. Весьма, кстати, странный и очень нелепый. Он увидел своего друга Ивана Петровича Белкина в том возрасте, в котором они вместе играли в пятнашки, будучи соседями. Девятилетний Иван Петрович в хорошенькой белой рубашечке бежал по цветущему лугу с сачком, ловя очень странную птичку. Всмотревшись, Мещерский разглядел, что это не птичка, а бабочка вовсе, но только большая, со злыми глазами. Она и вела себя как-то загадочно. Скосив на невинного мальчика взгляд, она давала ему приблизиться вплотную и тут же, взмахнув ярко-черным крылом, опять улетала. Иван Петрович, залитый слезами отчаянья и желания завладеть именно этим садовым насекомым, бежал, спотыкался и падал. Хорошенькая рубашечка его была вся испачкана землей и местами позеленела от травы, но он не сдавался: бежал и бежал. Когда же он упал в очередной раз, то к нему бросились какие-то люди, принялись поднимать его и что-то очень быстро говорить, но Иван Петрович уже не шевелился и лежал как мертвый.
На этом жуткий сон оборвался, Мещерский проснулся в холодном поту. Грунечка по-прежнему крепко спала, но солнце уже било сквозь шторы, и ясно было, что там, на улице, загорается теплое весеннее утро. Слуга постучал осторожно в дверь спальни. Барин вышел к нему в темно-синем халате с золотыми кистями. Слуга доложил, что его дожидаются по важному делу, и протянул карточку. Фамилия на карточке была незнакомой. Мещерский сполоснул лицо над фарфоровым тазом и велел просить. Неприятной наружности веснушчатый господин представился и сообщил, что намерен выполнять обязанности секунданта на предстоящем поединке господина Белкина Ивана Петровича с господином Азариным Евгением Урбеновичем. Одновременно с этим сообщением Мещерскому протянули и записку от друга его со следующими словами: «Умоляю тебя не отказываться».
Ноги подкосились у счастливого молодожена. Подробности безобразного сновидения предстали перед ним с особенной яркостью. Он с трудом взял себя в руки и, с трясущимся подбородком, путаясь в словах, объявил, что согласен. Обсудили условия. Стреляться завтра в пять часов поутру в небольшом леске неподалеку от деревни Помираньино на десяти шагах. Мещерский осмотрел и пистолеты, принесенные веснушчатым офицером. Пистолеты были совсем новенькие и чудо как хороши.
Не успела захлопнуться дверь за неприятным этим и, главное, незваным гостем, Мещерский бросился обратно в спальню и нырнул к Грунечке под одеяло.
– Что ноги как лед? – спросила жена сонным голосом. – Босым, что ль, ходил?
– Какое: босым! – отвечал ей Мещерский. – Тут, Груша, такое творится, что страсть!
У Грунечки вспыхнули глазки.
– А ну, говори! Что творится? И где?
– Не смею сказать! – испугался Мещерский. – Не женское дело, душа, не проси!
Он еще не догадался до конца, на ком он женат, и совсем не знал женщин. Вернее, он знал их с другой стороны. Не прошло и пяти минут, как Аграфена Андревна вытащила из него все подробности предстоящего поединка: и место, и время, и тип пистолетов.
– А может, они и помирятся, а? – спросила она с очень робкой надеждой.
Но муж лишь махнул безнадежно рукою. После завтрака, за которым он съел, однако, несколько очень вкусных французских булочек с маслом и выпил чаю со сливками, Мещерский пошел в Подкопаевский. Погода была чудесной, птицы распевали вовсю, на небе стояло всего одно облачко. Присмотревшись к этому облачку, он ясно увидел, что оно имеет форму большой и костлявой рыбы, в прозрачном животе которой лежит новорожденный серый щенок с ушами и мягким приплюснутым носом.
«Однако зачем же нам всем помирать?» – подумал Мещерский и чуть не заплакал.
Иван Петрович к нему не вышел, а Федорка испуганно сообщил, что барин просили их не беспокоить. Мещерский поплелся обратно.
Вы, верно, думаете, любезный читатель, что весь этот день Иван Петрович то ли, может быть, пьянствовал по обыкновению последних двух недель, то ли лежал на диване, уткнувшись лицом в подушку. Но я вас сейчас удивлю. После ухода секунданта господина Азарина, которого судьба, судя по всему, выбрала своим орудием, Иван Петрович почувствовал сильнейшее сердцебиение, и какая-то славная мелодия всплыла в голове точно так, как всплывает корабль на прежде пустом горизонте. Все гладко, все тихо. Спокойное небо. И вдруг одинокий сей парус белеет! И все это, словно видение счастья, а может быть, облик бессмертной души. Кто знает? Никто. Все ведь тонет в тумане.
Не отдавая себе отчета, Иван Петрович придвинул лист бумаги, обмакнул перо и написал:
Сияние жизни, о сколь ты обманно!
Мы верим тому, что ты будешь всегда,
но осень холодным тоскливым туманом
накроет природу, придут холода…
Написав эти четыре строчки, он отложил перо и расхохотался так громко, что рядом, в лакейской, проснулся Федорка.
«Я что, стихотворец?» – подумал он лихо.
Сердце заколотилось еще сильнее, рука опять потянулась к перу.
Я вас любил. Я вас еще люблю.
Я чую смерть, но мне уже не больно.
Я благодарен, что вы жизнь мою
перевернули. И того довольно.
Стихи получились какими-то странными: Иван Петрович никогда не встречал ничего подобного в родной ему российской словесности. Он продолжал писать, и это занятие так развлекло его, что он почти забыл о времени. Он слышал, как приходил Ипполит Мещерский, слышал, как Подкопаевский переулок наполнился весенними звуками, слышал, как стекала вода по желобу, и звук был тяжелым и чистым.
Ночью пошел мелкий, как речной жемчуг, дождик. Иван Петрович с Ипполитом Мещерским прибыли первыми. Было без двадцати минут пять. Противник с секундантом приехали вскоре. Иван Петрович обратил внимание на желтизну под глазами Азарина и его замедленные, словно бы стиснутые изнутри движения. Секунданты отмерили десять шагов. Время вдруг остановилось и стало сочиться по капле. Вот пискнула птица. Вот вздрогнула ветка. Вот секунданты в третий раз осмотрели и проверили пистолеты.
– Господа! – дрожащим голосом произнес Мещерский. – Нашей обязанностью является еще раз предложить вам помириться и не рисковать жизнью…
– Нет! – резко ответил Азарин. – Нет даже и речи о мире!
И вновь – вот странное дело: душа человечья! – вновь заколотилось, как давеча днем, сердце Ивана Петровича Белкина, и вдруг захотелось ему описать и дождь этот мелкий, как жемчуг речной, и мокрые эти деревья, и воздух, настоянный крепко на талой листве. Собственное недоумение перед этим странным порывом отрезвило его: даже и голова перестала кружиться.
– Нет, нет, – торопливо сказал он. – Не стоит.
– Сходитесь тогда, господа, – громко предложил веснушчатый.
Иван Петрович сделал шаг вперед. Такой же шаг сделал и господин Азарин. Они шли медленно и смотрели друг другу в глаза. Секунд через двадцать оба остановились.
– Стреляйте! – закричал Мещерский.
Иван Петрович услышал резкий звук пистолетного выстрела у самого своего уха. Пуля просвистела мимо, не причинив ему никакого вреда. Он опустил руку:
