Михаил Веллер - Баллады тюрем и заграниц (сборник)
Она проснулась в горячем поту, со слезами на глазах, рывком села в постели. Несколько раз порывисто вздохнула, потрясла головой и пошла под холодный душ. «Бром пить надо», – сказала она зеркалу, засмеялась, постелила свежую простыню и плюхнулась досыпать в чудесном настроении.
В классах, где учатся дети мэров, редко случаются проблемы с деньгами на экскурсии, и на весенние каникулы учительница вывезла группу хулителей поэта в Петербург. Кстати о хулителях. Сам факт их наличия по идее свидетельствует, что Пушкин все-таки кое-чего стоил, если два века спустя он мог вызвать такие страсти у юных людей, которым и своих проблем хватает выше крыши. Это она сказала им в самолете, и они вынуждены были с ней согласиться. Хотя есть и другое объяснение, характера более общего: скажи молодому «стрижено» – и он ответит «брито», то есть плевать с чем не соглашаться, главное – отрицать ценности старшего поколения. Вечные проблемы отцов и детей. Впрочем, о юношеском негативизме мы уже упоминали.
Главной целью учительницы было отвести их в музей-квартиру Пушкина на Мойке, где один ее однокашник работал младшим научным сотрудником. И вот с этим посещением она допустила очередную ошибку. Она-то полагала, что школьники проникнутся духом пушкинской поэзии, прикоснувшись к святыне, – но, как говорил папа-Мюллер, «мы не сможем понять логику непрофессионалов». А ее милые школьнички не были профессиональными поклонниками русской поэзии, они были совершенно обычными ребятами с гипертрофированным самомнением, что типично для детей новых русских, да и вообще всех состоятельных людей.
Они оценили класс квартиры – «ничего себе хоромы, да еще в ста метрах от царского дворца, райончик приличный», – но, довольно равнодушно внемля экскурсоводу, составили коварный план. С особенным цинизмом, как выражаются протоколы и Уголовный кодекс, они изобразили необыкновенный интерес к рассказу, льстиво поели глазами однокашника-мэнээса, одетого по зарплате во все самое непрезентабельное, и мальчики пригласили его с дипломатической вежливостью и достоинством где-нибудь после работы посидеть и рассказать им еще о Пушкине. У учительницы же на вечер была назначена встреча с петербургскими подругами, отказаться от которой было выше ее измученных сил. Итак, вечером в номере гостиницы они аккуратнейшим образом подпоили двадцатипятилетнего мэнээса и стали провоцировать на выдачу служебных тайн: сколько Пушкин зарабатывал, сколько тратил и на что, и вообще как у великого поэта было по части фанаток и спонсоров.
Подсчет денег и трат великих гениев прошлого есть одно из слабых мест нищих мэнээсов. И любители подноготной узнали от слабого на банку гуманитара, в опьянении особенно гордящегося своими познаниями, ибо больше ему было гордиться нечем, что проигрывал Александр Сергеевич бешеные тыщи и десятки тысяч в картишки, что жил не по средствам, ведя при своем приличном достатке бурную жизнь столичного аристократа, что приданое жены пристроил с редким умением и скоростью, и что после смерти долгов за ним осталось больше ста тысяч – при том, что двадцать тысяч в год были прожиточным уровнем самой что ни на есть золотой молодежи и сливок аристократии. Долги заплатил царь из уважения к памяти и таланту поэта. А сам поэт при жизни закладывал и продавал драгоценности и шали жены, устраивая ей сцены, если она смела оплакивать свою жизнь. Если бы эту лекцию услышала дирекция музея, она вышибла бы мэнээса вон немедленно.
На школьников это произвело сильное впечатление. Это и сейчас влезть на сто штук грин – круто, а тогда на столько же золотых рублей, при том что чиновник мог получать в месяц сорок рублей, на них снимать квартиру и содержать служанку, – да, это неслабо. Черт возьми, что же за песни о нищете им пела милая Светлана Олеговна? Да он сорил деньгами, как лох, кто ж ему виноват? А царь, черт возьми, достойный же человек, оказывается. Мог ведь этих долгов на себя и не брать, такие бабки и царю не лишние.
И как умелые провокаторы, они стали поддевать исправно хлопающего рюмки мэнээса, что не может этого быть, Пушкин был верный муж, как же он мог продавать брюлики жены, это мэнээс свистит.
– Верный муж! – сардонически захохотал гнилой филолог, и в ответ стал рассказывать историю, давно известную пушкиноведам (одним – как реальную, другим – как гнусную), как Пушкина застукали под кроватью у Долли Финкельмонд, и как там насчет свояченицы, и вообще ходок и распутник (он употребил другие слова) был известный, немалое стадо почтенных мужей оснастил рогами, это все знали, и репутацией своей весьма гордился.
Вообще если всех сотрудников музеев Пушкина допросить на детекторе лжи, народ узнал бы много нового об истинном отношении к поэту со стороны тех, кто кормится на его памяти. Для психологов только ничего нового тут не будет: с кого кормлюсь, от того подсознательно и хочу освободиться, и к тому ищу всяческие аргументы. Дорожить или нет любовию этого народа – личное дело каждого, но цену ей знать надо.
В сознании также подвыпивших школьников вырисовался абсолютно отрицательный образ прелюбодея и чуть ли не кидалы, не отдающего долгов. Это глупости, что современная молодежь испорчена: так всегда говорили. В душе современная молодежь так же романтична и взыскует идеалов, как и во все времена. И наши школьники почувствовали себя оскорбленными в лучших чувствах. Раньше они все-таки не очень сами верили в свой эпатаж – ну так, себя показать, ум явить, самоутвердиться. Но когда специалист по Пушкину, работающий в его квартире-музее в Санкт-Петербурге, такое говорит – господа, да где же в жизни святое?! И вот этой фигуре им приказывают поклоняться и объявляют идеалом человека?
Одна девочка даже заплакала и сказала сквозь слезы:
– Какое гнусное лицемерие!..
А мальчики выражались уже как те лейтенанты в казарме.
Что же касается Дантеса, продолжал разливаться перед благодарными слушателями мэнээс, то Пушкин распускал слухи и делал намеки насчет того, что Дантес – пед и любовник голландского посла, усыновившего его, потому что был бездетен, а Дантес был сирота. Когда Пушкин вызвал его, секунданты Дантеса всячески предлагали мягкие условия дуэли, но Пушкин настаивал стреляться с полной серьезностью, и добился своего. Кстати, после дуэли кавалергарды единогласно подтверждали безупречность поведения Дантеса.
– Твою мать, – спросили все, – так чего же от Дантеса хотят? Чтобы он оскопился и застрелился? Потому что Пушкин – великий поэт, и ему все можно? Кстати, – он правда так велик?
Мэнээс сознался, что на его взгляд и вкус Баратынский был не худшим поэтом, чем Пушкин. И вообще ни Жуковский, ни Вяземский не считали Пушкина выше себя – скорее наоборот.
– А как же толпа простых людей, стоявшая день и ночь на улице у подъезда умирающего?
Мэнээс захохотал и подавился. Подл пьяный интеллигент.
– Какая толпа? Каких простых людей? Сочинения поэта издавались тиражами от одной до трех тысяч максимум, и читали их люди исключительно образованные, составлявшие узкий круг и тонкий слой – вроде как сегодня в Москве какие-то литературные страсти кипят, а кроме тысячи от силы человек литераторов, критиков и профессоров, плюс пара сотен фанатов, никто ничего даже не подозревает.
В четыре часа утра мэнээса отвезли домой на такси, и, к чести юного поколения надо признаться, по дороге обсуждали вариант скидывания его в Мойку с такой серьезностью, что таксист забеспокоился и предложил их высадить тут же. Из двух одно: или врет сволочь мэнээс, или Пушкин и правда здорово не того…
За завтраком учинили допрос учительнице. И по тому, как она пошла пятнами, и завертелась, и замычала, и запротестовала, стало ясно, что мэнээс не врал. И от этого, что интересно, стал восприниматься точно же как сволочь: знает одно, а говорит другое… и лишает людей последней надежды на все светлое.
С тем вернулись догуливать каникулы дома.
А первого апреля сын мэра преподнес любимой учительнице шутку вполне в духе Дня дураков.
– Светлана Олеговна, – спросил он невинно и даже тоном, как бы просящим совета, – мне один большой человек в другом городе, ну, вуз там хороший, поступать думаю, предлагает жить в его доме, всем пользоваться.
– Гм. И что же?
– А у него жена молодая, я ее видел, и, кажется, она ко мне задышала. Как вы думаете, если у меня с ней что-нибудь будет – это ничего? Или нехорошо?
– Как вы можете! – застонала учительница. – Боже, и еще с таким вопросом!
– Подумаешь, – пожал плечами юноша. – Разве наставить рога доверчивому мужу – это не забавно?
– Господи, откуда в вас столько цинизма?
– А почему Пушкин мог жить в доме графа Воронцова с женой графа Воронцова, жрать и пить на деньги графа? – заорал юный негодяй. – А на графа писать еще эпиграммы? А по службе ни фига не делать? Это ж надо найти себе работенку – бороться с саранчой! А когда у него спросили отчет – чего делал, мужик? – так он написал: «Саранча летела, летела и села. Села, посидела и дальше полетела». И за это получал зарплату от государства? В гробу я видал такой пример для юношества!
