Александр Филиппов - Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Федька пристально глянул на приятеля, потом, видимо решив не обижаться, бросил небрежно:
– Ты, майор, тоже можешь себе за бабки генеральскую форму пошить. Но генералом-то не станешь от этого! – мстительно подытожил он.
– Где уж мне, – вздохнул Самохин. – Я, похоже, самый большой неудачник в этом поселке. Один кент в воровские генералы вышел, другой – в милицейские. Дымов, помнишь такого?
– Вон, гляди, гляди, полетели! – прервал его Федька, восхищенно задрав голову и глядя в небо.
Там, в недосягаемой синеве, разноцветными точками кружилась голубиная стая.
– Держат еще… – восторженно шепнул Федька, будто боясь спугнуть, сбить высокий птичий полет. – Мало, конечно, на всю округу два голубятника осталось, а помнишь, сколько их было? В каждом дворе.
– Ага… Голуби мира! Ты у меня карего взял взаймы на развод, да так и не вернул, – укорил Самохин. – А ведь слово давал, клялся!
– Ой-ой-ой, повелся… – презрительно оттопырил губы Федька. – Меня ж тогда в первый раз посадили.
И мать от огорчения всех голубей – в лапшу. Хочешь, дам команду, и тебе сотню карих припрут?
– Нет, – отрезал сердито майор, – ты мне того попробуй вернуть. То ж лучший летун в округе был, теперь таких нет…
Федька обхватил приятеля за плечи, пригорюнился, покачал головой:
– Улетели наши голуби, Вовка… – а потом, возвращаясь вдруг к прерванному разговору, сказал: – А в генералы ты, Самохин, не вылез, потому что ты в душе – тоже урка.
– Ну да? – изумился майор.
– Как бы тебе объяснить? Мент – это служба, карьера. А ты в зоне нашей жизнью жил, по нашим понятиям. Я ж, в отличие от тебя, справочки-то навел, поинтересовался, что за хрен такой, опер Самохин. И мне братва чуть ли не в один голос пропела: справедливый, мол. Ну, думаю, все ясно. Это как на фронте. Один из кожи лезет, выслуживается, приказали вперед – будь сделано, и солдат без счета кладет. Где доложит вовремя, где приврет. А другой тянет лямку, сидит с бойцами в окопе, не высовывается особо. Сказали в атаку – пойдет, но сперва протянет до последнего, обмозгует и пойдет не очертя голову, осторожно… Такие, если не убивали их, капитанами да майорами вечными оставались.
– Много ты про войну-то знаешь, – обескураженно буркнул Самохин, – в кино-то, небось, и то не видел – в камерах телевизоры не ставят пока.
– У меня восемь ходок, дурачок, – снисходительно заметил Федька. – Кого я только там не встречал. И пехотинцев, и летчиков, и рядовых, и майоров вроде тебя. Такого наслушался, что ни в одном кино не покажут.
Опять запылило в дальнем конце улицы, и диковинная машина с гонцом подкатила к домику. Расторопный парнишка за рулем тормознул лихо, выскочил из салона, открыл багажник, достал и разложил на бревнышках припасенную, видать, для таких вот случаев клеенку. Потом принялся таскать и расставлять заботливо бутылки с водкой, банки с соками, консервы, тонко нарезанные заранее ломтики хлеба, пластмассовые тарелочки и стопки, а в центре стола водрузил ворох мелкой рыбешки.
– Во килька! – с гордостью заявил он. – Я из-за нее, дядь Федь, чуть завмага не пристрелил! Дефицит страшный, оказывается!
– Дурень ты. Ни хрена не разбираешься, – попенял добродушно Федька, – это ж хамса!
– Молодой еще, – заступился за парня Самохин, – откуда ему такие тонкости знать?
– Эт точно. Ничего, сядет разок-другой, вмиг научится различать. Нас на особом режиме то килькой, то хамсой лет пятнадцать кормили. Думал тогда – век ее не видать! А на воле вот потянуло вдруг…
– Привычка! – со знанием дела подтвердил Самохин. Федька свернул пробку на пузатой бутылке, разлил в два стаканчика, вопросительно указал парню на третий. Тот мотнул головой отрицательно и удалился, пятясь, принялся вновь полировать свою чудо-машину.
– Спортсмен, – уважительно кивнул в его сторону Федька, – молодец! Не то что мы – и пили в его возрасте, и курили всякую дрянь.
– Этот здоровеньким помрет, – согласился Самохин. – Ваша пехота, поди, как на войне, тоже долго не живет. Здешний пацан?
– Тутошний. Отец алкаш, загнулся давно. Мамаша уборщицей при школе. А парень вон какой – орел! Если б не братва, сидел бы сейчас в полуподвале своем, сопли на кулак мотал да по шабашкам спивался. – Федька протянул стаканчик Самохину. – Давай, майор, за встречу.
Выпили, закусили соленой до горечи хамсой. Солнце почти скрылось за кронами высоких тополей, заквакали, пробуя голос и прочищая горло от болотной воды, самые нетерпеливые лягушки.
Самохин закурил, сказал с усмешкой:
– Я вот подумал сейчас: интересно, может, климат в этом поселке такой, что его обитателей или воровать, или жуликов ловить тянет? Не сидеть, так охранять! Я тебе говорил, что начальник УВД, генерал наш, тоже отсюда?
– Не в поселке, по всей стране климат такой… – мрачно уточнил Федька. – А генерала своего ты мне в друзья не записывай.
– Что так? По понятиям не канает? С кумом водку пьешь, и хоть бы хны, а милицейский генерал ему, видите ли, в кенты не годится!
– Не годится!
– Почему? – заинтересовался Самохин, принимая из рук приятеля очередной стаканчик.
– Потому. Много будешь знать – скоро состаришься… Нет, я могу понять, когда мент – следак, опер из угро или кум вроде тебя, сволочи такие, – землю роют, чтобы нашего брата-уголовника повязать и посадить. Всяко бывает. Бывает, и стрельнут мента по запарке – дело нервное, мы вроде как на равных, он мужик и я мужик – кто кого? – Федька выпил, потянулся за самохинской «Примой», дождался, пока майор, морщась, выцедил свой стаканчик, заботливо пододвинул к нему банку со шпротами, продолжил: – Когда меня брали, руки ломали, в наручники коцали, потом расколоть пытались, зубы сапогом вышибали, я зверел, на куски готов был ментяр полосовать! Но в душе, ты не поверишь, ненавидя, уважал гадов! Понимал, что службу тащат легавые эти не за страх, а за совесть, зарплата у них копеечная, за идею работают, искореняют преступность как могут…
– А ты сознательный… – прищурившись, покачал головой Самохин. – Тебя послушать – мне, старому тюремщику, – одно удовольствие…
– Нет, ты не ехидничай, ты честно скажи, – горячился Федька, – на твоей памяти наша братва хоть одного мента – на воле, в зоне ли – грохнула? Я не алкашей имею в виду, которые с топорами да вилами по пьянке на участковых бросаются, а потом сопли раскаяния по морде размазывают, а серьезных пацанов. Признайся, было так, чтоб не в перестрелке при задержании мента положили, а хладнокровно выследили, подкараулили у дома или по пути с работы и завалили? На тебя хоть один зэк, освободившись, нападал? Это ведь просто, как два пальца обоссать. Вычислить любого мента или жену его, ребенка… Так ведь не было такого! По крайней мере, я не припомню, и ты не вспомнишь…
– Про милицию не скажу, не знаю, а в колонии действительно случаев, когда зэки после освобождения сотрудникам мстили бы, на моей памяти не было…
– Помнишь участкового нашего, дядю Мишу-татарина? Уж как он гонял нас, и с поличным брал на мелком скоке, и сажал. А как напьется, – бывал за ним такой грех, любил за воротник закладывать, – упадет где-нибудь в проулке, кто его домой относил? Мы, шпана местная. И фуражечку форменную, и пистолетик, все в целости и сохранности супруге его, тете Розе, вместе с пьяным мужем доставляли. Потому что понимали, что человек он служивый, к тому же честнее нас, лучше. А генерала твоего… – Федька замолчал, сосредоточенно дымя сигаретой и сплевывая на пыльную травку.
– Ну, что генерала-то? – с профессиональным блеском в глазах давил Самохин.
– А ничего, – пресек его любопытство Федька, – только пьяного Дымова я бы не понес…
Самохин представил на миг, как его друган – старый уголовник в блатной волосатой кепке и морской тельняшке под замшевым пиджаком – несет, переступая матерчатыми тапочками, маленького генерала при полной форме, в брюках с лампасами, и ухмыльнулся.
– Чего лыбишься? – сердито спросил Федька.
– А меня бы понес?
– Тебя понесу, – с готовностью кивнул приятель.
– Ну, тогда давай еще по одной! – беззаботно махнул рукой Самохин, заметно захмелевший, и, потянувшись стаканчиком, плеснул водкой неловко, сказал, торопливо зажевывая выпитое: – Вот ты, Федька, толкуешь: честный мент, нечестный… Тебе с братвой, значит, красть можно, а нашему брату, работнику правоохранительных органов, нельзя? Да и врешь ты все про уголовников благородных. Вон, в соседней области на прошлой неделе прокурора кокнули. На пороге собственной квартиры, м-м-между прочим!
– Значит, на лапу брал! – убежденно заявил Федька.
– Нел-логично! – упрямо мотнул головой майор. – Если брал – чего ж его стрелять-то?
– А потому и стрельнули, что у одних взял, у других нет. Или взял, да обещанного не сделал. Или у одних взял и преступление на других повесил… да мало ли что! Не-е, честных не стреляют, – стоял на своем Федька. – Ты простую вещь просеки. Если мент меня по-честному припас, повязал, доказательства собрал, землю рогами рыл, чтоб в каталажку спрятать, – это одно. Он мне, конечно, по жизни враг, но такой, которого уважать можно. А если мент купленный, если я знаю, что он у кого-то бабки взял и от преступления отмазал, – все, амба. Он уже по мою сторону баррикад и не ровня мне даже, а вроде козла зоновского. И жить будет уже по нашим понятиям, сучонок, и до тех пор только, пока нам не мешает!
