Инна Тронина - Дух неправды
Вернувшись в тот вечер домой, Кальпана Бхандари надолго слегла в постель, но в госпиталь ехать отказывалась наотрез. Нирмала целыми ночами не отходила от лежащей в беспамятстве свекрови. Утром её сменяли другие невестки, слуги-женщины, старшие внучки. Кальпана бредила, громко говорила что-то на языке раджастхани, которого не понимали в её доме. Когда над постелью наклонялись родные, смотрела на них неузнающим взглядом. Сыновья серьёзно опасались за жизнь, и рассудок матери, с которой никогда в жизни не случалось ничего подобного. Добровольная аскеза в Гималаях, отшельничество в пещерах, уединение в родовом дворце не имели ничего общего с этим горячечным безумием. Сильная, властная, до безрассудства смелая женщина перестала быть собой и утратила даже способность общаться, узнавать близких.
А она в это время вновь видела своего, отца, в тюрбане и расшитых золотом одеждах, который кричал на том самом родном языке:
– Она родила девчонку назло мне! Она не хотела, чтобы я стал счастливым, заимев наследника. Всё делала наперекор и даже отдавалась мне молча. Я не дождусь, когда ты переселишься в дом свёкра, чтобы больше никогда не видеть твоего лица! Её лица! Сколько раз я принёс жертву богине Кали, но она не услышала меня. Так пусть же возьмёт в жертву и тебя, чьё имя созвучно с её именем! Я вручаю тебя Кали и забываю о тебе. Твоя судьба в руках этой богини…
Потом лицо отца расплывалось, и вместо него появлялся лик Кали – такой, каким девочка, впервые увидела его в храме. И прозвучал голос, непонятно, мужской или женский, шедший откуда-то сверху, с небес.
– Человеческому жертвоприношению, совершённому в предписанных формах, богиня радуется тысячу лет, если в жертву приносится три человека, то – сто тысяч лет!
– Три человека… – именно эти слова и врезались в память Кальпаны.
Она повторяла их вместе с тантрическими заклинаниями, обращаясь к своей грозной богине, которой была посвящена отцом.
– Три человека… три… Я отдам их тебе, Кали! Дай мне силы и возьми жертвы! И радуйся сто тысяч лет!
После этого Кальпана снова летела в пустоту, не ощущая под собой ложа, и приникала к стопам Кали. Больше никто не мог ей помочь.
Больная очнулась лишь спустя месяц. И, попросив подать зеркало, откинулась на подушки. Она оказалась острижена наголо, но пышные волосы уже отросли достаточно для того, чтобы обходиться без парика. Слабая и исхудавшая, она тем не менее очень быстро встала с постели и занялась домом, хозяйством, устройством судеб своих детей и сборами в дорогу. Врачи настойчиво советовали выехать для реабилитации на курорт.
Из Союза, осенью семьдесят седьмого года, она отправилась в послевоенный Вьетнам, где пробыла две недели. И по возвращении в Индию, прямо в международном аэропорту, была арестована.
Со дня поражения на выборах, в парламент и до ареста. Кальпана виделась с Индирой всего несколько раз. Им обеим было тягостно встречаться и обсуждать случившееся. Убедившись, что сестра выздоровела, бывший премьер-министр перестала справляться о её самочувствии. Кальпана навестила миссис Ганди жарким майским вечером, уже в новом доме на Веллингтон-Кресчент и увидела её в кресле на веранде – бездеятельную, одинокую и разбитую. С ней рядом были только родственники и немногочисленные слуги, которые не побоялись остаться у Индиры.
Тогда, уединившись на веранде, выходящей в сад, обе женщины поняли, что говорить им не о чем. С того самого дня, когда они, десятилетние, впервые встретились в Аллахабаде, не чувствовали такого отчуждения и равнодушия – и друг к другу, и к жизни. Но они всё-таки просидели рядом весь вечер – в молчании. Потом поужинали крутыми яйцами и картофелем, а после обнялись на прощание, не зная, суждено ли им увидеться ещё раз.
– Ты всё-таки решила ехать в Крым? Или выбрала Италию?
Индира остановила гостью своим вопросом уже в дверях.
– Мне будет спокойнее в Феодосии. – Кальпана многозначительно взглянула вниз и влево, словно опасаясь нападения сзади. – Да и Мринал теперь работает в Союзе. Обещал отвезти меня в лучший санаторий.
– Ты права. Пожалуй, тебе лучше оставаться там как можно дольше. Теперь у меня нет никаких возможностей это устроить. Но, думаю, советские власти не будут против, если ты погостишь у сына несколько месяцев. Десаи, насколько мне известно, только и ждёт удобного случая, чтобы унизить и покарать меня. Я очень беспокоюсь о твоей судьбе и судьбе Санджая.[143] Ведь именно вы – самые преданные мне соратники, к тому же родные по крови. О вас враги вспомнят в первую очередь, поэтому хотя бы ты должна скрыться. В Союзе тебе остерегаться нечего. Что же касается Сэнда – это моя забота. Тебе не стоит тревожиться ещё и о нём…
…– Доброе утро, ма!
Дочь Бимла, как всегда, была точна. Постучавшись, она вошла в спальню матери за минуту до назначенного времени и удивилась, взглянув на остановившиеся часы. Потом включила настольную лампу, увела в стороны сплетённые из разноцветной соломки шторы. И обернулась к матери, которая с трудом оторвала голову от полосатой подушки.
Утро было солнечным и тихим, но Бимла всё равно волновалась. Вчерашний ужин, больше походивший на прощальный, спешный отъезд мужа на службу, в министерство обороны, общая атмосфера тревоги и неопределённости не давали Бимле уснуть уже несколько ночей. Она дремала урывками и потому сейчас выглядела постаревшей. Лицо её распухло, веки набрякли.
Кругогрудая, статная, совсем не похожая на мать, с каштановыми, смазанными маслом и расчёсанными на прямой пробор волосами, Бимла всё равно казалась Кальпане ребёнком. А ведь она уже имела шестерых детей и двух внуков. Бимла носила белый шарф, прикрывавший тяжёлый узел волос на затылке, белое сари – знак скорби о любимом младшем братишке Мринале, которого вынянчила и воспитала.
– Тебе удалось заснуть хоть ненадолго?
Да, конечно. – Кальпана ласково погладила руку дочери, перехваченную тяжёлым старинным браслетом. – Ванна готова?
– Да, конечно, ма. И завтрак ждёт. Багаж уложен, как ты просила. – Бимле вдруг стало так страшно, так тоскливо, что она закусила губу.
– Джиотти не звонил? – Кальпана мысленно ругала себя за то, что не выспалась, как следует, перед дальним и опасным перелётом.
– Нет, ма, иначе мы разбудили бы тебя. Значит, всё в порядке. Хотя я предпочла бы, чтобы ты отменила эту поездку. У меня очень тяжело на душе, и Амрита говорит то же самое. Никак нельзя обойтись?
– К сожалению, никак.
Кальпана провела ладонью по лицу, чтобы окончательно прогнать сон. На ванну, сборы и завтрак у неё оставалось два часа.
– Меня никто не может сейчас заменить в Пенджабе. И Джиотти ждёт – ему там очень тяжело одному. И не только ему. Я многим нашим сторонникам-сикхам обещала быть с ними. Особенно сегодня…
– Почему? – Бимла вздрогнула. – Прабхат уехал на службу еще затемно, Лата позвонил, сказал, что отпуск отменили… – Бимла всхлипнула, вспомнив о старшем сыне, служившем в Кашмире. – Теперь ты… Что происходит, ма? Вы что-то скрываете от меня и сестёр?
– Ты всё прекрасно знаешь, дорогая.
Кальпана потуже затянула на талии поясок японского шёлкового халата, который привезла два года назад из Токио.
– Поговорим попозже, когда я вернусь. Сейчас слишком мало времени – машина за мной придёт через час сорок минут.
– Но почему сегодня?..
Бимла осеклась, заметив, что мать смотрит на неё, как на чужую, – отстранённо, равнодушно. Кальпана же никогда не была так рада, что нужно торопиться, иначе, глядя в переполненные мукой и отчаянием глаза дочери, расплакалась бы сама.
Миссис Бхандари подошла, к своему рабочему столу, над которым висели остановленные ночью часы, и вновь завела их. Потом медленно, как будто позабыв о стремительно уходящем времени, двумя пальцами перевернула листок европейского календаря.
И, как во сне, с трудом, задерживаясь на каждой букве и цифре, прочла про себя и почему-то ощутила холодок в груди, который стал растекаться по всему телу:
– 31 октября 1984 года, среда…
Глава 3. Линкс
Январский Дели смотрел на мир сквозь лёгкую дымку, словно юная красавица сквозь кисею – с жадным любопытством и лёгким смущением. Перламутрово-голубое небо, марево в воздухе, и сухая, будто посеребрённая земля. Запахи выхлопов, пыли, благовоний и пряностей. Таков был древний город, который бурлил колдовским варевом, смешавшим в себе людей, машины, автобусы, тук-туки,[144] велосипеды, тележки и повозки, лавки и крепостные стены. И только храмы, дворцы, площади, небоскрёбы невероятным образом разрывали мглу, перед которой отступало даже солнце. Пальмы нависали над кривыми чахлыми деревцами. Ещё ниже росли мелкие кусты, и даже трава, довольно-таки свежая зимой.
Дели был демократичен, как настоящий аристократ – он не делил людей на бедных и богатых. Рядом с дорогими магазинами валялись в пыли увечные нищие. Дети – и оборванные попрошайки, и одетые в синюю форму респектабельные школьники – бежали, кричали и смеялись совершенно одинаково. И не было у бедняков в глазах злобы и страха, а у зажиточных горожан – спеси и брезгливости.
