Владимир Янсюкевич - Шёпот стрекоз (сборник)
Зазвонил мобильник. Дачник суетливо полез в карман.
– Да, это я, Майк. Порядок, нашёл. Ночью доставлю. О, кей.
– Они? – поинтересовался длинноносый.
– Они. Будут ждать в условленном месте с трёх до пяти.
– Так чего мы сидим?
– Успеется. Здесь опасно. Посёлок рядом. В дороге побалуемся. Воду заготовил?
Длинноносый заёрзал, похватал рукой под ногами.
– Блин, на лестнице оставил. Принести?
– Ладно, потом. И верёвку не забудь прихватить. Под тобой лежит.
– Понял.
– Ну, тогда наливай.
Подхватив одну бутылку, Матвейка бесшумно стал карабкаться наверх, с каждой ступенькой прибавляя шагу. И его пока ещё живое сердце колотилось с вызовом, подбадривая своего хозяина: беги, Матвейка, беги, промедление подобно гибели!
К железной бытовке он выбрался совсем из другого угла участка. Свет угасал, и небо напоминало остывающую раскалённую плиту. Одинокие облачка скукоженные и почерневшие, были раскиданы повсюду, как шкварки на горячей сковородке. Но уже можно было дышать, воздух посвежел.
Матвейка выбежал за калитку – их велики стояли прислонённые к штакетнику в целости и сохранности. Потом он вернулся к бытовке, подлез под неё в том месте, где они с Витькой проломали дыру, заглянул внутрь. Витька неподвижно лежал на полу, раскинув руки, как выброшенный на берег детёныш кита. И если бы не хрип в носоглотке, его можно было бы принять за мертвеца. Матвейка поставил рядом с другом бутылку с водой, предварительно открутив крышку и глотнув пару раз.
– Живой?
– Кто это? – простонал Витька, приоткрыв щёлкой один глаз, больше не позволяло изрядно припухшее веко.
– Это я. Воду принёс. Пей.
Витька скосил глаз на бутылку, дёрнул одной рукой, потом другой. Затем тюленем перевалился на бок, обнял бутылку двумя руками и жадно присосался к горлышку, чмокая и захлёбываясь.
А Матвейка подтащил к себе ломик и скрылся с ним в дыре.
Замок хоть и был новенький, но оказался довольно хлипким. Достаточно было просунуть в дужку ломик и слегка поднажать, как он с металлическим щелчком отлетел в сторону. Ура! Тюрьма взломана, дверь нараспашку! Матвейка поторапливал.
– Скорей! Вставай, поехали домой!
– Не могу, – сипел Витька, поливая себя из бутылки.
Матвейка ухватил друга за руку и вытащил наружу.
– Вставай! Скоро живодёр заявится!
– Какой живодёр?
– Клоун с красным помпончиком. Который запер нас. Они из нас внутренности вырезать собираются!
Витька вздрогнул и, совершив неимоверное усилие, всё-таки поднялся на ноги и, покачиваясь, поплёлся к калитке.
Матвейка был уже за пределами участка, но вдруг вернулся обратно, разыскал велосипед дачника – тот стоял с другой стороны бытовки, бережно укрытый клеёнкой от солнца и возможного дождя – сорвал клеёнку, ломиком покромсал на обоих колёсах спицы и побежал прочь.
Ехали молча, не быстро и не медленно, на удивление слаженно работая ногами, педали крутили насколько хватало сил. Матвейка ехал впереди, сцепив зубы и сосредоточенно глядя на дорогу. По его щекам безостановочно текли слёзы, но он их не чувствовал, потому, наверное, и не вытирал, они высыхали сами. А Витька вцепился руками в руль, взглядом – в Матвейкину спину и за всю дорогу не проронил ни звука.
Через час друзья подъезжали к дому. Город уже готовился ко сну.
– О, господи! – вскрикнула полусонная баба Нюра, отворив дверь. – Матвейка! Что с тобой? Ты где пропадал? Эта ваша Эльвира и прибегала раза три, и звонила. Очень уж ругалась! Ты бы не дражнил её лишний раз, сыночек. Тебе же хужей.
Матвейка едва держался на ногах.
– Баб Нюр, можно я… у тебя заночую? – сказал и завалился на пороге без сил.
15
Проснулся Матвейка рано, будто кто-то толканул его под бок. И первое слово, пришедшее на ум, было «родник»! Ему и сон приснился в тему: будто он пробирается через поле разноцветных колокольчиков, как уже было не один раз, спускается к роднику, а родник этот – тот самый, у которого он побывал с Витькой, из которого пил, тот, что в лесной ложбине, в каменном лотке – будто бы находится не в земле, а стоит на тележке, в каменной бочке, а сама тележка стоит на рельсах, и какой-то невидимый водовоз увозит от него эту тележку, Матвейка кричит: «подождите! я ещё не набрал живой воды!», но этот, кто увозит, или не слышит его, или не хочет, чтобы он набрал, увозит и увозит, и откуда-то, из какого-то, наподобие привокзального, репродуктора, слышится деловой голос Эльвиры Семёновны «элитный источник по первому пути! исключительно для цивилизованных граждан!», Матвейка бежит к роднику, прибавляет ходу, а его увозят всё быстрее и быстрее… и вдруг прилетает белая голубка, чтобы напиться, и кто-то невидимый, может, тот же самый зловредный водовоз, или другой, неизвестно кто, стреляет в неё, и голубка падает прямо Матвейке в руки… и тут он просыпается.
С кухни тянуло яичницей и ещё чем-то вкусным, сладко-ароматным, отчего слюни у Матвейки сами собой лезли изо рта. А чем – он не мог угадать. Баба Нюра стряпала завтрак.
За окном шумел мусоровоз – опоражнивал контейнер. На берёзе у самого окна истошно галдели воробьи, видно, у них было воробьиное собрание на животрепещущую тему – куда лететь на кормёжку. А на подоконнике громко тикал допотопный будильник на металлических ножках, с велосипедным звонком на верхней части часового барабана.
Матвейка открыл глаза и увидел старую пожелтевшую фотографию в коричневой рамке, висевшую над кроватью. Молодой танкист в комбинезоне, в чёрном танкистском шлеме, опирается рукой на танк, а под гусеницами танка лежит столб с табличкой в виде стрелки, на которой написано «Берлин», а снизу приколота полосатая ленточка, свёрнутая бантиком, уже из нынешних времён, с надписью «спасибо деду за Победу!». Наверное, это бабы Нюрин дед, нет, отец, или муж, Николай Иваныч, который умер два года назад. Матвейка, конечно, помнил полуслепого старика с обгоревшим лицом, но этот был молодой и глазастый, и он его не узнавал.
Рядом, на стуле, аккуратной стопкой лежала его вчерашняя одежда, выстиранная и выглаженная. Матвейка слез с кровати, подошёл к окну, и, убедившись, что Витьки нигде нет – как пить дать, наказали за вчерашнее – быстро оделся, умылся и вышел в коридор обуваться.
Баба Нюра вовремя углядела его сборы, поспешила остановить.
– Ты куда собрался?
– Мне нужно.
– А завтрикать?
– Я не хочу.
– Э, нет, милый, так не пойдёт. Без завтрика не отпущу.
Она взяла Матвейку за руку, привела на кухню, усадила за стол.
– Ешь. Вот я тебе яишенку сварганила с варёной колбаской. И какаву выпей обязательно. По телевизору говорили, пользительно с утра, будто бы заряжает.
Вопреки озвученному «не хочу», Матвейка с аппетитом умял целую сковороду яичницы, выпил две кружки какао да ещё масло на хлеб два раза намазывал. В желудке потеплело, в голове прояснилось. Да и мышцы ожили, а то ныли всю ночь, не давали спать.
Пока он ел, баба Нюра просвещала его о положении дел.
– Тётке твоей звонила. Она шибко ругалась. Не хотела разговаривать. Даже трубку бросила. Но потом одумалась, перезвонила и велела тебе к обеду быть непременно. Санечка с вечера вроде бы всё тебя кликал, плакал, а потом задремал, болезный, уморился. А сегодня как будто ничего. Ты уж не зли её, слухайся. И к обеду поспевай. К трём часам, наказывала. Она тебя с Санечкой куда-сь пристроить хочет. Я уж не выведывала – куда. Но всё одно лучше, чем у неё-то. Неправильная она женщина, прости Господи! Уж больно разборчивая не по уму. И дети ей в тягость. Несладко вам будет.
Матвейка поднялся из-за стола.
– Спасибо.
– На доброе здоровьице! И куда ж ты нацелился опять?
Матвейка не ответил, прошёл в коридор, но тут же вернулся, потупившись.
– Баб Нюр, мне нужно пятьдесят рублей.
– На что ж тебе пятьдесят рублей, Мотюшка? Накормить я тебя накормила. Хочешь, и обедом попотчую. Вон борщичок затеяла с говядинкой, – баба Нюра кивнула на кастрюлю, в которой варилось мясо. – А после к тётке потопаешь.
– Я Витьке должен.
Баба Нюра мягко взяла его за подбородок, заглянула в глаза.
– Ну, раз должон, бери. Долг надо отдавать.
Она вынула из буфета аккуратный конвертик со своими не бог весть какими сбережениями, извлекла из него пятидесятирублёвую купюру, протянула Матвейке.
– Держи.
Матвейка сложил бумажку вчетверо, сунул в карман.
– Я отдам. Мама выздоровеет и отдам.
У бабы Нюры сжалось сердце. Она тронула Матвейку за плечо и уже было открыла рот, чтобы сказать ему: твоя мама, сынок, теперь никогда не выздоровеет, потому как… и не решилась, духу не хватило. Как сказать такое ребёнку? Вроде как поленом по голове. Уж как станут погребать, тогда и узнает, никуда не денешься. И вместо этого проговорила как можно спокойнее: