Людмила Загоруйко - Евреи в жизни одной женщины (сборник)
Время. В какие игры ты играешь с нами? Разве могли мы тогда, сидя за партами, даже не знать, а предполагать, что доживём до того момента, когда сами станем бабушками. О, немыслимо, это космос, другие миры, что-то непостижимое, как «до нашей эры» или двадцать пятый век. Разве могли мы предвидеть, что нам будет даровано судьбой счастье поздравить с восьмидесятипятилетием нашу классную руководительницу, учителя русского языка и литературы Раису Марковну.
Она несомненно была и осталась идеалисткой. Наивная, чуть смешная, маленький Дон-Кихот на просторах русской классики, сражающая до последней капли крови, до хрипоты, до изнеможения за ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО проникновенное, блестящее, искреннее высокохудожественное слово. Как мы сопротивлялись, как нам не хотелось читать и пересказывать, анализировать, заучивать, повторять, писать сочинения. Изощрялись, выкручивались, как могли: протестовали, не слушали, отлынивали, просыпали, прогуливали. Мы не любили штампов, канонов, без которых в то время нельзя было обойтись, но её слова помимо нашей воли догоняли, накрывали нас, бунтующих, как сочком, и вот мы пойманы, в сетях, замерли и слушаем.
И через тридцать с хвостиком лет я помню её рассказ об Андрее Болконском, лежащего под Аустерлицем, лицом к небу, к облакам, беспомощного, раненого, я знаю, о чём он думал тогда, в ту страшную минуту поражения, отчаяния и глубокого одиночества среди мечущихся на поле сражения людей. А потом, через много лет моя рука снова тянется к томам Льва Толстого, и я уже читаю совсем иное: «Смерть Ивана Ильича» и знаю, знаю, что именно она стоит за этой моей страстью к чтению. Бывает, я надолго забрасываю книгу, так складываются обстоятельства, и просто живу и вижу жизнь, как сюжет, но проходит время, и я возвращаюсь к ней, закинутой и забытой. Я не мыслю своей жизни без литературного духа, слова, текста и чужой, описанной мастером, судьбы. Мои интересы теперь шире, глубже. Я люблю Андруховича, Забужко, Прохасько, перечитываю Гоголя и Бунина. Абсолютный литературный вкус, как абсолютный слух, но слух дан природой, а вкус прививается.
– Какое убожество, полнейшее незнание текста! В её глазах ужас, кулачки переместились с исходной позиции, скорбно сложены на груди, губы сомкнулись в трубочку, вытянулись в недоумении от напряжения справедливого негодования, чуть дрожат стёкла очков, вот-вот разобьются, разлетятся по сторонам на мелкие осколки. Нет, это немыслимо, она не может даже предположить, представить, уяснить и поверить, что мыслящий человек может прожить жизнь, не зная о существовании Наташи Ростовой. А Чехов, Чехов. Меланхолия интеллигента, звенящие диалоги, грусть, тайна, намёк, тоска. Утраченные любовь, жизнь, иллюзии… Достоевский, Куприн, кто ещё? О боже, мы устали от этой её литературы. Класс ропщет, за окном весна. Пора, пора нам в другую, вольную, самостоятельную жизнь.
Любили ли мы её тогда? Скорее всего, никогда не задумывались кто же рядом с нами. У нас была своя жизнь, у неё – своя. Порой её идеалы, возведённые в абсолют, чуть категорично и безапелляционно насаждаемые, больно ранили нас и мы страдали. Мы плакали, несли обиду с сердце, говорили жестокие, несправедливые слова. Это теперь, через десятилетия всё пригладилось и выглядит идеально. Были конфликты, когда стена на стену, холод непонимания, отчуждения и ни в чём не повинный учебник летит прочь. «Не буду, не хочу, назло…»
И она, через много лет вдруг скажет, как бы вскользь, что жалеет и была не права и раскаивается, если бы сейчас, с «новым» умом и опытом, то многое видится по-другому.
Она боролось за каждого из нас, читающего и не читающего, толкового и бестолкового, доброго и грубого, отличника и двоечника. Она старалась быть ближе, искала ключик. Кто знает, о чём думала, просиживая ночами над пухлыми тетрадями? Кто знает, сколько морщинок появилось из-за нас на её тогда ещё совсем молодом лице? Подростки – большие эгоисты. Как умудрялась наша учительница, балансировать между школой и семьёй, где подрастали дети, почти наши ровесники, была ещё жива и нуждалась в заботе старенькая мама.
В доме у них, окнами на бывший кинотеатр «Москва», всегда царил дух спокойствия и дружелюбия и какой-то особенной торжественности. Паркетные половицы таинственно скрипели, воздух звенел, и мы терялись, говорили шёпотом. Там никогда не было роскоши. Всё было просто и даже скупо, но книг – несметное количество.
Ходили всем классом в поход. Это как праздник, откровение. Как всегда вместе с нами – муж Раисы Марковны, Виктор Иванович, тоже филолог, преподаватель в университете. Мы разводили костёр, садились в кружок. Наступало время доверительных разговоров равных с равными, как в большой семье. Нам хорошо, весело и спокойно. Вдвоём они открывались нам совсем по-другому, чувствовалось, что здесь надёжно и всё по-настоящему.
В Москве она водила нас в Третьяковку, приобщала. Коварно спрашивала, какой античный сюжет лежит в основе того или иного полотна. И только ему, её сыну, ныне блестящему химику, они, сюжеты, были доступны и понятны. Он рассказывал нам, что же случилось с Персефоной, почему так безутешно страдает и плачет великий музыкант Орфей и за что так любит Гермеса Зевс. С тех пор мифы Древней Греции всегда у меня под рукой.
Не знать, обнаружить свою неграмотность перед ней было просто стыдно, обидно, унизительно.
Как умудрялась она держать нас, класс немалый, сорок человек, таких разных в жёсткой и незаметной узде? На это вопрос может ответить только она одна, а может, и нет тут ответа. Наверное, не случайно, только в нашем выпускном классе на филологический факультет подали заявления и прошли по конкурсу сразу пять человек. Видели бы вы её тогда. Глаза сияли гордостью и счастьем. Преподавать в школу я не пошла только по той простой причине, что образ моей учительницы стоял на таком высоком пьедестале, что был недосягаем. Такой как она я быть не смогла бы, кишка тонка, хуже – не хотелось.
Она и сейчас для нас пример. Вокруг неё дети, внуки, правнуки. «Съедутся этим летом четырнадцать человек. Куда я всех положу?» – беспокоится Раиса Марковна. Вся молодёжь в этой семье умудряется учиться на отлично, получать гранды, поощряться невероятными дипломами. Среди них: медики, специалисты по иностранным языкам, музыканты. Семья растёт, как на дрожжах. И кто знает, чем ещё порадуют новые её члены. И вот мы снова в этом доме. Его словно и не задел смерч катаклизм, так изменивших нашу жизнь в последние десятилетия. Всё, как обычно просто, без принятых теперь наворотов, но необыкновенно уютно и тепло. За круглым столом народу… Разворачиваются свитки, читаются оды, написанные в честь хранительницы домашнего очага, дарятся подарки. На стене – стенгазета, и я узнаю на снимках наш класс.
Храни меня господь от штампов, но помните, Раиса Марковна, вы начинали урок о судьбе женщины, не выдержавшей испытаний любовью, первыми строчками из этого же романа, где говорилось, что все счастливые семьи похожи как две капли воды одна на другую. Определение Льва Толстого как нельзя лучше относится к вам всем.
Да, мы тоже чуть идеалисты, чуть дон кихоты, чуть анны каренины и как бы не сложились наши судьбы, а увы, они давно сложились, мы навсегда ваши ученики и тоже ваши дети. Когда пойдёт в школу мой внук, я пожелаю ему только одного, чтоб на его пути встретился хотя бы один такой учитель, как вы. Этого будет вполне достаточно. Деньги – безусловно, хорошо, но есть в нашей жизни незаметные теперь не очень популярные категории, которые мы называем: разумное, доброе вечное. Ну вот! Штампов избежать так и не удалось.
Сначала был дом
В этот дом мы перебирались, неся нехитрую поклажу в руках: узлы и узелки, тумбочки, этажерки и табуретки. Путь был недлинный, с начала улицы – в её конец: из мрачной хибарки в глубине ворот напротив первой аптеки, где над хлипкими строениями нависало нарядное трёхэтажное здание, застилающее всему нашему двору свет и солнце. Мы вырвались, дети подземелья, на волю и свет, c задворок главной городской улицы, мгновенно забыв пыльные мельничные пространства, на которые выходили наши трущобы, канализационные люки у входной двери, запахи плесневелых стен и дикой ромашки, чудом растущей на клочках земли. Собственно, мы переехали совсем недалеко, в конец улицы длиной в сто метров, не больше, но уже в роскошный большой дом рядом с другой центральной аптекой. С этого дня у бывшего фронтовика, в мирное время «государственного хлебного инспектора», и его жены домохозяйки, началась иная жизнь. Луганск, Умань, Ужгород. За пять с небольшим лет второй переезд. И куда? В самую западную точку Союза. Что там? Как там? Совсем новая область на карте Украины. Бабушка волновалась и ехать не хотела. «Так надо» – сказал дед, и они снялись с места. Член парии, бывший двадцатитысячник. Иначе не мог, твёрдо верил, что во благо и поехал поднимать сельское хозяйство новой области.
