Галия Мавлютова - Моя еврейская бабушка (сборник)
Вдруг воспоминания рассеялись. В камере что-то произошло. Кто-то открыл форточку, вместе со сквозняком по камере пронесся мерзкий запах переполненной параши. Тамарин образ мгновенно испарился – в тюрьме не до сантиментов. Заключенные настороженно молчали, будто чего-то ждали. В дверь застучали, послышалась грубая брань. Сырец приподнял голову и повернулся на крик. Надзиратель кричал в круглое отверстие в двери.
Обычную дверь в камере называют «тормозом». Здесь все иначе, обычные предметы имеют другие наименования, более емкие, чем на воле. Кажется, надзиратель назвал фамилию Вована. Если не отреагировать, Сырца мигом отправят в штрафной изолятор, а там холодно, как в могиле. И одеяла не положено, никакого, даже байкового. Считается, что осужденный может повеситься на одеяле: разорвет его на куски, скрутит из обрывков жгут, соорудит петлю и удавится. Конвойный убедился, что Сырец живой, лежит тихо, никого не трогает, – успокоился и отошел от окошечка. В камере с нетерпением ждали ухода конвойного. Это был последний обход. Следующий – в пять утра.
– Братва, бей жида, спасай Россию! – свистящим шепотом пронеслось в смрадном воздухе. Они навалились сразу – видимо, торопились выполнить чей-то приказ. Били долго и молча. В кромешной темноте слышалось натужное сопение и тяжелые вздохи, словно били не Сырца, а его палачей. Реальность вдруг стала зеркальной. Сырца били, а он молчал и даже не дышал, потому что дышать было больно и опасно. Он не знал, сколько человек в камере. Эти первые сорок восемь часов он не забудет никогда. Всю последующую жизнь страшные мгновения будут вместе с ним, даже в короткие минуты счастья. Новая реальность погружала его в другую жизнь, и делала это насильно, против его воли. Ему никто никогда не говорил, что человек часто бывает беспомощным до последней степени унижения, в такие минуты он не имеет права двинуть мизинцем, моргнуть, застонать, крикнуть, в конце концов. Крикнуть не от страха. Человек терпит пытки из чувства самосохранения.
Сырец вдруг почувствовал, что умирает. Еще один удар и его не будет. Он исчезнет. А вместе с ним растворится в вечности его душа. И Сырец испугался. Он хотел жить вопреки обстоятельствам. Больше всего на свете Сырец хотел увидеть отца. Хотя бы еще один раз. Он надеялся на примирение. Религиозные чувства отца не позволят ему изгнать из души собственного сына. Сырец хотел обнять Ханну, чтобы ощутить в себе материнское тепло. И Тамару он не успел поцеловать. Она ведь не знала, что он умирает. И тогда он сжался в комок и перестал ощущать сыплющиеся на него удары, а через какое-то мгновение, когда палачи выдохлись и утратили бдительность, Сырец чуть вывернулся, рассчитал удар и въехал одному из них ногой в пах. Тот завизжал. Остальные неслышно отвалились от тела Сырца, как насытившиеся пиявки. Адский круг разомкнулся. Нагло лязгнуло отверстие в двери.
– Что за шум? – крикнул надзиратель, и в темноте послышался слабый, неуловимый топот – это разбегались по нарам палачи. Они тихо и мерзко шуршали, как тараканы. Сырец не ответил надзирателю, сдержался. Он понял: это его первый урок в неволе. Вся его жизнь разделилась на «до» и «после». И с этой минуты началась эра «после». Сырец не заплакал, не завыл, не застонал, он дышал ровно и спокойно, зная, что палачи не спят: прислушиваются, ждут, когда он расслабится. Сырец так и не уснул в первые сорок восемь часов, не смог уснуть, – и, чтобы не сойти с ума, с головой окунулся в воспоминания детства. Он до рассвета бродил по окрестностям Александровской фермы, снова и снова залезал с мальчишками в осыпавшиеся склепы на кладбище, строил с братом шалаши в саду. Летом они обычно спали во дворе, в доме было душно. В шалаше вкусно пахло сеном и цветами, в саду тонко зудели комары, где-то далеко играла гармонь. Родину можно узнать по запахам и ощущениям. В чужих краях тоже косят сено, там так же звенят комары и дивными ароматами благоухают цветы, но они пахнут совершенно иначе, чем цветы нашего детства. К пяти утра Сырец почти привык к новому положению. И благословил миг своего рождения. Эти сорок восемь часов стали для него осознанием человеческого назначения на земле. Визгливо прозвучала побудка – видимо, самая важная часть нехитрого механизма нещадно заржавела. Заключенные нехотя выбирались из короткого забытья. Сырец молча приглядывался к ночным палачам. В предутреннем свете они выглядели серыми привидениями. Никто не смотрел в его сторону – заключенные не знали, как относиться к нему. Он мог выдать их. В этом случае его можно было спокойно убить. Но он не сдал их надзирателю.
Первый день выдался трудным. Обитатели камеры старались произвести на Сырца благоприятное впечатление. Один из них, видимо, самый уважаемый в камере, заметив любопытный взгляд Сырца, вдруг вынул из-за пазухи узкую заточку и вонзил какому-то тщедушному парню в колено. Тот сидел на краю койки, не ожидая удара – он охнул от боли и согнулся, обняв залитую кровью ногу, но не закричал, не бросился к спасительной двери. Шелудивый паренек молча терпел боль и унижение. «Это меня воспитывают, чтобы я привыкал быстрее», – подумал Сырец и, подойдя к тщедушному, молча протянул ему носовой платок, милосердно не замеченный надзирателем во время досмотра. Раненый огляделся, но никто не смотрел в их сторону. Взял платок и перетянул колено. Заключенные хором ухмыльнулись. По камере пробежало бесшумное эхо. Позже Сырец присоединится к общему хору, но в первые сорок восемь часов он дистанцировался от заключенных. Он был далеко от них. И все вспоминал свою родину. Она была в нем, и она спасла его от смерти и деградации. В тот день Сырец дал себе слово, что непременно выживет в этом ужасе, он выйдет отсюда, и больше никогда не вернется в страшную больную обитель, до краев заполненную нездоровыми людьми. Тщедушный паренек ходил следом за Сырцом, словно прятался у него за спиной. Когда Вован оборачивался, раненый паренек испуганно отскакивал, словно боялся, что Сырец ударит его. А затем снова прилипал к широкой спине, чтобы укрыться за ней от страшной жизни. Оба знали, что за ними украдкой следят острые глаза сокамерников. Уже на третий день Сырец стал своим среди заключенных. Блатной авторитет с тайной заточкой кивком подозвал Володю, сначала цыкнул пустым зубом, затем блеснул фиксой-нержавейкой, видимо, для придания солидности собственной персоне в глазах окружающих, и сказал, надменно скосив один глаз в сторону двери: «Как звать-то тебя?». Остальные «зэки» одобрительно загудели в знак одобрения. Им понравился новый постоялец.
– Володей, Сырец я, – сказал Сырец и услышал за спиной легкий хохоток, над ним откровенно потешались.
– Чистый, как слеза, говоришь, – закатился невидимым смехом блатной, – спирт-сырец в нашем деле – вещь незаменимая. Всегда сгодится. А откуда такая фамилия?
– От отца досталась, он родом из Белоруссии, – сказал Володя и покраснел. Никогда раньше он не задумывался над истоками фамилии, втайне он стыдился своего еврейства, но жизнь заставила. Ему поневоле пришлось задуматься. В его фамилии неожиданно забила тонкая спиртовая струйка. Он еще не знал, что в будущем она превратится в нефтяную скважину.
– Вован, с такой фамилией ты наш, ты свой, – вынес вердикт блатной, авторитетно блеснув железной фиксой еще разок, на сей раз, для острастки окружающих, – извини за радушный прием, мы погорячились малость.
– Бывает, – коротко бросил Сырец. Тело нещадно болело после побоев, суставы сводило судорогой, но он терпел. Поболит и пройдет. Бывает хуже. Нужно вытерпеть эту муку ради будущего. Ради отца. Сырец представил молящегося Соломона и едва не заплакал, но снова сдержался. В камере не любят плачущих мужчин. Здесь надо быть суровым и жестким. Хотя бы внешне. Так Сырец научился прятать в себе истинное лицо. Он был другим внутри, зато снаружи стал, как все. Так ему было проще и легче жить.
В камере и на зоне реальность становится зеркальной. Здесь все видно: любая мелочь, ничтожный прыщик, мелкая шероховатость в характере, физиологическая привычка, психологические сложности личности – все, абсолютно все лежит на поверхности. Человек находится как бы под микроскопом. Но невозможно терпеть унижения дольше положенного срока, все равно окружающие поймут, что человеку невмоготу. И тогда заклюют, истерзают словами и издевками, забьют ногами, изуродуют, наконец, просто тихо убьют. А надзирателю скажут – мол, так и было, так и должно быть, шел человек до параши, нечаянно поскользнулся, ударился головой о металлический поручень и был таков. Теперь шлет приветы с того света, дескать, в загробном мире гораздо чище и лучше, чем на грешной земле. И надзиратель вынужден будет поверить, иначе его самого уволят за недосмотр, и тогда он останется без должности, а так как он ничего не умеет делать, то непременно пополнит ряды безработных и деклассированных. И, по всей вероятности, его самого совсем скоро доставят в камеру. И круг замкнется.
