Алексей Синицын - Искусство скуки
– Как, ни крути – олово! – Удивился он такому простому объяснению. – А у вас, всё сложно?
Она на несколько секунда задумалась.
– Неоднозначно. Женщина не может сгореть от любви, она может сгореть от страсти, и превратиться в кого угодно… Твоя подруга из Ригельхольма стала, например, волчицей-оборотнем, кто-то становится одиноким цветком у дороги, кто-то бесцветным ночным мотыльком, ты думаешь, почему они снова, и снова летят на огонь? А кто-то, Форелью…
Пер Гюнт – Ричард Гир сделал для себя одно внезапное открытие, но не поделился своим прозрением с ней. Форель от того и обитает в чистых и холодных морских водах, что в них, Форелях, до сих пор тлеют горячие угли, обязательно имеющейся в прошлом былой страсти. И, если их не охлаждать, можно снова сгореть заживо.
А она, между тем, продолжала.
– Мужчины теряют жизни, когда что-то происходит с их разумом, или с их душой, а женщина умирает, когда что-то случается с её любовью. У вас, любовь может быть в душе, может не быть, для мужчин это всё равно что-то внешнее, как подогретый воздух для воздушного шара – включили горелку, пошёл воздух, полетели, охладился воздух, начал выходить – падаем. А у нас это, – как бы сказать, чтоб ты понял, – внутреннее свойство. Вы можете перестать любить, мы можем только умереть, вместе со своей любовью.
– Значит, ваша смерть всегда связана с любовью?
– Это не всегда явно, но это так. – Судя по мыслительной интонации, Форель – Джулианна Мур была абсолютно уверена в том, что она теперь думала. – Мужчинам иногда кажется, что женщина умирает впервые, когда теряет свою невинность. Именно поэтому, они так стремятся стать убийцами. Ну, как же, ты ведь, не какой-нибудь, а первый убийца! Именно ты познакомил девушку со смертью, и она этого никогда не забудет! Как же вы боитесь остаться незамеченными, забытыми. У вас даже самолёты, непременно, оставляют после себя в небе след. – Она опять засмеялась.
В глазах и мыслях Форели не было упрёка, а только прежняя спокойная насмешливость. Ему тоже стало весело. Пер Гюнт – Ричард Гир давно не испытывал, того, что называют «мужской солидарностью». Перы Гюнты, как мы помним, одиноки, да и Ричарды Гиры, в сущности, тоже. А одинокие испытывают солидарность только со своим одиночеством. Как вам такое весьма простое и естественное объяснение?
– «Меня убили мальчики в платьях. – Она заговорила голосом, от которого он вздрогнул. – Мне было 10 или 11 лет, у матери случилось серьёзное нервное расстройство, и её положили в психиатрическую больницу в горном Фрёгеколлене. Мы с отцом поехали её навестить. Ехали, мне показалось, очень долго, постоянно поворачивали, то направо, то налево, меня на заднем сидении бросало из стороны в сторону, как во время морской качки. Это и есть жизнь, подумала я тогда впервые о жизни.
Через железные ворота нас впустили во внутренний квадратный дворик, обнесённый высокой кирпичной стеной, над которой извивалась колючая проволока. Во дворике были проложены асфальтовые дорожки, вдоль которых стояли редкие деревца, и ещё в разных частях виднелись беспорядочно поставленные зелёные скамейки, и несколько, наспех сколоченных деревянных столиков.
Мама первым делом спросила про сигареты, а когда отец достал привезённый нами блок «Marlboro», она быстро запихнула его за полу халата, и начала с тревогой оглядываться. Там все и всегда хотели курить… Она не выглядела больной, только выражала свою тоску по дому, по нам, как-то резко и болезненно, как актриса, затерявшаяся во времени.
И тут я увидела их! Мальчики в разноцветных девичьих платьях, с обритыми, почти наголо головами сидели около полуразрушенной иерусалимской стены плача, и мерно раскачиваясь, слушали Псалмы. Я не уверена, что они всё понимали, но почему-то внимательно слушали. Им было, чуть больше лет, чем мне. Один, постарше, в белой панаме и нормальной одежде (по-моему, это был старый спортивный костюм), прислонившись спиной к стене, громко, с торжественным лицом читал: «…Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днём, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизятся: только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым. Ибо ты сказал: «Господь – упование мое»; Всевышнего ты избрал прибежищем твоим; не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему; ибо Ангелам Своим заповедует о тебе – охранять тебя на всех путях твоих: на руках понесут тебя, да не преткнёшься о камень ногою твоею; на аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона… Воззовёт ко Мне, и услышу его, ибо с ним Я в скорби…». Я даже про маму забыла, отец разговаривал с ней о чём-то, а я отвернулась, и смотрела только туда, на мальчиков в разноцветных платьях, слушающих Псалмы…»
– Тебе было жалко их?
– Нет, я просто умерла. Когда понимаешь, что такое любовь – всегда умираешь.
– А почему, мальчики были в платьях?
– На обратном пути, я спросила об этом отца. Он помялся, и ответил, что они не всегда могут контролировать свои походы в туалет, но я тогда подумала, что дело не в этом, и сейчас так думаю…
Я ведь тоже приехала сюда много лет назад из глухой провинции, поступать в медицинский колледж. Потом в университете училась… А тогда мы жили в небольшой рыбацкой деревушке на самом Юго-западе. Я росла мечтательной девушкой, там по-другому нельзя. Мама перестала мечтать и, – я думаю, – поэтому в больнице оказалась. Нельзя, не мечтать. – Ещё раз задумчиво повторила Форель – Джулианна Мур.
«В ту весну в деревне происходило что-то странное. Мужчины один за другим начали пропадать. У нас в деревне почти все мужчины были рыбаками, и даже некоторые женщины, их почему-то все называли каракатицами, они не обижались. В середине апреля двое мужчин, оставив одежду в лодке, голышом бросились зачем-то в море, а там вода, градусов 8 – 10, от силы. Даже, если сеть цеплялась, и её не могли вытащить и распутать, так никогда не поступали. Потом, примерно, через неделю, мой дядя, мамин брат, утонул, на камнях, на мелководье. Такое бывает иногда, поскользнётся человек на мокрых камнях, ударится затылком, и лежит в море, смотрит в небо широко открытыми глазами. Таких «звездочётами» называли, я думаю, они тоже на нас за это не обижались.
Потом ещё двое, и ещё один, за две недели – шестеро здоровых, крепких мужчин. Случайности быть не могло. Вызванный из города патологоанатом, однозначно подтвердил то, о чём все и без него уже догадывались – причиной смерти была Русалка.
Обычные утопленники раздуваются, разбухают, а здесь все погибшие мужчины выглядели, почти как мумии. Как будто из них кто-то все внутренности и, заодно, душу высосал одним смертельным поцелуем. Такое последний раз случалось лет 150 назад, самые старые жители деревни слышали об этом от своих дедушек и бабушек.
Когда всё подтвердилось, решили устроить на Русалку охоту (все смерти случались в пределах совсем небольшой акватории). Перекрыли всё тралами, начали бороздить вдоль и поперёк, ну и на пятый день, действительно, поймали в сеть Русалку.
Вся деревня сбежалась посмотреть, как её шестеро здоровенных рыбаков волокли в сети по земле. Она билась о камни, и на её коленях и локтях проступала зеленовато-голубая кровь, даже в тине и грязи она оставалась сказочно красивой. А потом её прибили над воротами нашей деревенской церкви (с русалками почему-то всегда так поступали, и 500 лет назад, и 150, и сейчас они бы сделали то же самое). Люди несколько дней не отходили от Русалки. Мальчишки кидали в неё камнями, кто-то предлагал не ждать, пока она умрёт, а просто сейчас же изрубить на куски, но святому отцу удавалось охлаждать пыл слишком ретивых судий. Всё должно быть сделано по старому обычаю, – говорил он, – не мы его придумали, не нам и отменять. Его слушали…
Я внезапно ужаснулась от мысли, что мне совсем не было жалко своего дядю, который был всегда так добр ко мне, а Русалку я жалела, но никому об этом не говорила. Я знала, что ей очень плохо, но она не могла даже заплакать. Все думают, что у русалок нет слёзных желёз – полная чушь, они просто очень гордые.
Она умирала долго и мучительно (даже святой отец удивлялся). Кажется на четвёртый день, когда интерес к Русалке начал понемногу ослабевать, – она уже была, скорее, жалкой, чем красивой, – я пошла со своей подругой, чтобы ещё раз взглянуть на неё. Русалка вдруг подняла голову и посмотрела на меня, её некогда тёмно-синие глаза стали почти бесцветными и водянистыми. Я пыталась проникнуть в её мысли, увидеть, о чём она сейчас думает, что чувствует. Она, кажется, это поняла, едва заметно усмехнулась, и беззвучно произнесла, глядя на меня: «Форель». – Я это прочитала по её губам.
Через несколько часов Русалка умерла. Её сняли со стены церкви, окропили святой водой, вспороли брюхо, и выбросили далеко в море, привязав на шею большой чёрный камень. Так всегда почему-то поступали с Русалками, они бы и сейчас так поступили. Вот тогда, по всей видимости, я и стала Форелью, а может я всегда ею и была, не знаю…».
