Татьяна Замировская - Жизнь без шума и боли (сборник)
Лифт короля Артура
Многие видели в лифте короля Артура. То есть началось все с того, что кто-то увидел в лифте короля Артура – бледного, испуганного, задумчивого, с влажным от пота мечом на костистом плече. Потом естественным образом уже звонили лифтеру – считалось, что король Артур появляется перед какой-нибудь неполадкой механизма, вроде предупреждения. Иные, вполоборота возя дверцами по резиновым нашлепкам деревянного пола (наш лифт очень старый, как в советских коммунальных квартирах – с двумя парами открывающихся вручную чугунных сетчатых створок), только потом натыкались спиной на торчащий из камня меч. Тут уж, конечно, ругались – иногда в такой лифт с мечом в камне было трудно втащить велосипед или детскую коляску (некоторые мамаши наловчились одним махом хозяйственно вытягивать меч из камня, тогда коляска, слава богу, помещалась, а меч брезгливо ставился в угол – считалось, что уносить его домой не рекомендуется; Михаил из тридцать второй унес однажды, потом проснулся – вся мебель порублена на лучину), иногда меч разрезал одежду или оставлял маленькие порезы на бедрах.
Пару раз даже видели всех рыцарей Круглого стола – они стояли кучно, неуютно, лица их выражали страдание. Рыцари чем-то напоминали женщин из одного нидерландского концлагеря периода Второй мировой, была такая история: когда нервные еврейские голландки устроили «темную» даме-надзирателю, их согнали в крохотную каморку, тридцать человек в комнатке метр-два, бывает и такое, задохнулись все, теперь там мемориал из разрисованной цифрами керамической плитки. Рыцарей было жаль, да и в лифт было не войти. Одна бабушка как-то поступила мудро: выгнала из лифта пятерых рыцарей, вошла туда сама и уехала на свой седьмой этаж, только выйти уже не смогла – сердце. Пятеро рыцарей какое-то время являлись работникам котельной, потом ушли в супермаркет на соседней улице (мы читали про это в газетах).
Некоторые осмеливались входить в лифт, когда там стоял король Артур и ел персики (он часто ел какие-то фрукты из корзины, корзина всегда была при нем), но он отворачивался и засовывал голову куда-то в стену лифта, приходилось ехать до своего этажа с телом, держащим в руке ароматную фруктовую корзину, и мутило от искушения схватить горсть инжиров или тунисских фиников, но было страшно – кто-то сказал, что Ирочка из сороковой взяла яблоко и дома только поняла, что оно железное и все проржавело внутри, и рука от него болит, очень долго болела рука, привели в поликлинику – растянула связочку где-то, эластичный бинт и крем «Балет». Мы не брали у него ничего: ни фруктов, ни меча, даже его скованная улыбка казалась нам ненужным, опасным даром. Король Артур чем-то напоминал Иисуса из дешевых книжек с картинками, и мы мирились с ним так, как мирятся с прикроватным богом во время спутанной вечерней молитвы. Редко кто говорил о нем друг с другом: это было бы так же неловко, как делиться снами, но всякий раз, когда двое одновременно оказывались в лифте, молчание, мерцающее между ними ножевым ранением, тут же бережно уносилось домой как нечто материальное и важное – возможно, как подаренная незнакомцем книга или воскресная газета на неизвестном языке, – и прочитывалось без остатка, без остатка, до полного ощущения тишины внутри.
Лобач Николай Иванович
Марлык – младшенький. Когда старшие братья, к примеру, делят пряники или шьют гамак, Марлык вечно оказывается лишним. Пряника ему не достается («Мал еще, тебе глюкоза ни к чему! – властно клацают усмешками усатые братья. – Сельдерей вон иди ешь, в холодильнике со вчерашнего дня киснет!»), а насчет гамака задолбали за наперстками в церковную лавку посылать. Марлык уже седьмой раз покупает там серебряный наперсточек с младенцем Иисусом. В гамаке ему лежать не дают: раскачиваются там всемером и горланят мужские песни, позвякивая спиртовыми стекляшками. «Принеси нам помидор из банки, любезный Марлык!», «Натопи-ка нам баньку, Марлык славный!» Так тяжело быть младшим, хоть плачь. Усы из свиного хвоста перед зеркалом приклеивал – несуразно смотрится. Кошку мучил, придушивал целый вечер бечевой – не смог, заплакал, кошка ожила и лапой по щеке мазнула, щека гноем заросла, жгучий алоэ прикладывали, и терпел. Пробовал девочку на улице к забору прижать – оказалось, не девочка это вовсе, а леший приблудный колонку с водой искал, пить хотелось чудищу окаянному. Братьев поубивать бы – за старшего остаться только так можно. Но Марлык любит братьев и не может поднять на них руки.
И вдруг на кухне что-то упало.
«Я – Лобач Николай Иванович, – сказал ангел подбежавшему Марлыку. – Хочешь стать царем всех людей и зверей?»
«Не очень, – сказал Марлык. – Я бы хотел научиться спокойствию – мучить кошку без боли в сердце, бить братьев дубиною и хохотать, хлестать железной проволокой девиц и спать после этого мягким мирным сном».
«Ну нет, – расстроился Лобач Николай Иванович. – Такого мы не можем. Ты сам подумай – вот что ты сейчас сказал?»
Тем самым, разумеется, Лобач Николай Иванович в виде ангела подписывает с нашим героем мифический договор: «Марлык, суицид оправдан. Мы на твоей стороне, дружочек». Но на самом деле они не на его стороне.
Такие люди словно специально созданы для назидания и какой-то поучительной наглядности – это не живые души и не творческие субъекты, жалеть их нельзя и дружить с ними не рекомендуется.
Ставить или не ставить
Мастер подводных вопросов Афанасий П. наконец-то решил поставить на себе крест, но ему это не удалось: оказалось, на нем давным-давно поставили крест все его друзья и родственники, а также некоторые незнакомцы и жертвы неудачно поставленных подводных вопросов; в общем, поставить на себе крест можно было, разве что предварительно раскидав все остальные кресты, а это не так-то просто сделать, если учесть, что один из этих крестов – сам Афанасий П., которого природа, целесообразно мудрости своей, заранее создала в форме того, что впоследствии должно было эту форму разрушить, указав на ее бессилие и вопиющую неуместность. Хотя, возможно, дело в том, что такой акт творения – более удобный и компактный. Также возможно, что мастера подводных вопросов сейчас никому не нужны и возникают главным образом вследствие досадной ошибки в течении стихий: как шаровая молния, например, или спонтанное самовозгорание пачки творога в предрассветном холодильнике.
Перемотка
Предположим ситуацию: Свечной человечек переходит дорогу и видит у обочины раздавленного вепра. Легким всполохом руки расчехляет мобильную фотокамеру и оставляет себе на память раздавленного вепра кровавой неоновой лужицей. Свечной человечек родился для того, чтобы коллекционировать отпечатки сбитых в гололед животных, он этого еще не знает, но когда узнает, наше знакомство с ним закончится, поэтому «лучше уж мы не будем об этом говорить». В мгновение фотовспышки случается нехороший финт: автомобиль «Ока», проезжающий мимо в данное мгновение, сильно заносит (водителя ослепило) и выбрасывает на встречную под колеса какого-то гигантского броненосца. Чтобы спастись, ослепленный водитель отматывает время назад (в шоковом состоянии человек и не на такое способен), но промахивается на шестнадцать минут и задевает перемоткой окончательный выдох вепра, вследствие чего вепр оживает, смотрит на Свечного человечка в легком недоумении, а потом вспарывает ему живот клыками и выжирает содержимое, потому что, знаете, совсем тяжелые нынче условия у звериных обитателей леса. Водитель «Оки» заводит автомобиль и едет дальше. Вепр уходит в лес. Больше никаких героев у этой истории нет и не было с самого начала.
Это мы просто предположили ситуацию.
Тринадцать
Допустим, ей уже тринадцать. Допустим, она уже может управлять машиной и покупать каштановую настойку на углу, там, где цыгане каждое утро раскладывают гулкие сосуды из тыквы и сушеные детские корни от спинной болезни. Предположим даже, что ей разрешено заводить детей, числом два; а ведь некоторые не проходят собеседование вообще, им даже одного нельзя, потому что сразу могут родиться сушеные корни и опять же надо идти на черный рынок, цыганам нести, там еще подлинность доказывать нужно и иногда случаются неприятные инциденты. Есть вариант, что она теперь может еще раз попробовать поцеловать того длинного, безрукого водопроводчика, который все ходит и ходит в соседний, разрушенный землетрясением подъезд исправлять какое-то искривление, какое-то завихрение, загиб какой-то то ли в водопроводе, то ли в ткани времени. Ей, допустим, теперь можно вообще всё – допускается даже, например, убийство по неосторожности. Но как вызвать в себе этот приступ неосторожности? Разве можно, например, ударить этого ветхого старика, которому все эти ненавистные чужие тетки говорят «мама, мама!», молотком по голове без осторожности? Там же голова – с собачий камень, со скворушкин дом! Он когда очки на нее надевает, вечно промахивается – то на холодильник нацепит, то просто в воздухе болтаются! Очень осторожно надо бить, как яйцо всмятку сонным детским утром, чтобы на скатерть ничего нет-нет-нет. Как тут можно быть неосторожной? Как вообще можно научиться этой восхитительной небрежности, этой неосторожности, позволяющей тебе вообще всё? Но, допустим, о каких-то вещах спрашивать уже неудобно, все-таки тринадцать. Сама, всё сама.
