Владимир Маканин - Удавшийся рассказ о любви (сборник)
Лапин бегло перечисляет, придумывает всякие варианты счастья и вдруг видит, что Сереженька стоит маленький такой среди громадного здания и опустил голову, в глазах слезы. Сереженька не то что не верит – он боится всего этого. Лапин молчит, стоит осекшийся.
Пробегают мимо, куда-то спешат студенты…
– Можно газировки, Юра?
– Забудь это «можно», – шипит вдруг Лапин. – Забудь! Конечно, можно. Все можно. Все, кроме как людей убивать. Чтоб я не слышал больше этого слова!
Лапин показывает ему дверь приемной комиссии, где сдают документы, и сообщает кое-какие слова на случай, если вдруг спросят, почему Сереженька надумал в последний день (слова нужны, хотя бы приблизительные, растеряется ведь и убежит).
– Иди, Сережа.
Лапин легонько подталкивает его. А сам – к выходу.
Лапин едет домой, теперь он спешит. Мелькают здания с медовыми от солнца стеклами. Лапин спешит, главное-то делается у него дома: переговоры Саши с председателем экзаменационной комиссии.
У Лапина дома Саша – основной сейчас делатель дела. И тут же Перейра-Рукавицын. Саша сидит около телефона, он только что звонил, сидит он на краешке стула, поднимает голову и смотрит на приехавшего Лапина без особой радости.
– Ну? – спрашивает Лапин.
– Плохо… Я позвонил, рассказал. А этот тип стал клясться и божиться, что никак не может нам помочь.
Лапин смотрит на часы: еще около часа времени. Лапин переспрашивает:
– Он врал?
– Врал, конечно. Только и делал, что врал. Что не может помочь, врал. Что контрольных не знает, врал.
– Позвони еще, Саша.
– Только что звонил.
Саша механически поглаживает телефонную трубку. Председатель экзаменационной комиссии Черничкин был, конечно, студенческим приятелем Саши – ну да с кем Саша не был приятелем? Время-то не стоит на месте. Черничкин уже докторскую представил, большая умница, по заграницам поездил на всякие симпозиумы, уважаем, квартиру имеет, жену любимую – и вдруг рисковать из-за Сашиного детдомовца, из-за какого-то Сереженьки Стр… Стр… моухова, даже и не выговоришь сразу. Да и сам Саша тоже хорош гусь: пропадал несколько лет и вдруг звонит: помоги, пожалуйста…
Саша берет трубку, но тут же кладет обратно. Лапин трогает за плечо:
– Звони, Саша, звони. Я понимаю, и все-таки звони. Саша молчит.
Перейра-Рукавицын сидит на кровати и ласково глядит на свои новые ботинки. И тоже говорит;
– Звони, Саша. Бывает, что человек и за пять минут передумает.
Лапин уходит на кухню, чтобы приготовить что-то поесть. Он достает продукты – пожарить яичницу с колбасой минутное дело. Руки у Лапина тяжелые, неслушающиеся. Одно яйцо оказывается тухлым, и его приходится снимать со сковородки ложкой. И мыть эту ложку, и следить за огнем.
– Застрели меня новеньким пистолетом, если я решу хоть одну из этих задач!
Это голос Перейры-Рукавицына; Рукавицын сидит и рассматривает примерные варианты контрольных работ, составленные Сашей, рассматривает и дурачится, тянет слова нараспев, мысленно обращаясь к Сереженьке:
– Болезный ты мой, и как же он все это решать-то будет. Миленькое мое дитятко, и куда ж они тебя, бедного, гонють…
Саша молчит. Рукавицын все дурачится:
– Ну куда ему учиться?! У него ж ничего, кроме инстинктов, нет… Слышь, Саш. Я раз его по головке погладил, так он меня укусил.
Послышалось тарахтенье телефонного диска, и Саша, кажется, начал переговоры. Лапин снимает сковородку, ставит ее на стол и режет хлеб. Он достает немного оставшейся водки и три соленых огурчика (откусить головку огурца, пожевать, и теперь от близкой еды мутит не так уж сильно). Булькает чайник. Лапин замечает на столе забытую Мариной заколку и сует ее в кухонный ящик, где спички.
Он возвращается в комнату. Саша у трубки, лицо нерадостное.
– Сам послушай, – с гримасой шепчет Саша.
Лапин берет трубку, теплую от Сашиных рук… «Ты человек, Саша, ты все умеешь, а я… – плачется в трубке грустный голос председателя экзаменационной комиссии. – Я ничего не умею, я несмелый, и мы с этим Сереженькой обязательно попадемся. Я невезучий, и у меня диссертация на волоске висит, и я только-только женился… И еще вот что, Саша: тень падет на всех наших ребят, на весь наш выпуск. Ты помнишь, какие хорошие у нас были ребята…» – голос просил, умолял, и дальше шло еще более неприятное самоуничижение, даже на самых поганых допросах Лапину не приходилось слышать такого.
Лапин бросает трубку:
– Саша, ты назвал ему фамилию Сереженьки?
– Конечно.
– Не было б хуже от всего этого, а?
Из-под вороха болезненных ощущений ум Лапина на минуту оживает, Лапин всматривается куда-то в угол и будто встряхивает, подбрасывает на ладони, взвешивает этого Черничкина.
Саша сидит невеселый:
– И ведь я ничего не просил его – только проследить.
Лапин зовет их поесть. Надо спешить. Поели и выходят – день радостный, солнечный. Мартовское тепло носится в воздухе, пьянит и пахнет цветами и даже лучше цветов: без дурмана, свежо и чисто. Ночной снежок съеден солнцем – «вороненок» мчит, похрустывает наледью.
Вот и громадина университета.
Сереженька метрах в ста от входа, сбежать он, что ли, хотел? – Сереженька маленький и забавный какой-то, – в руках у него экзаменационный лист, авторучка и клетчатая бумага.
– Привет. Сдал документы?
– Сдал.
– Ну и молодец. – Они выходят из машины. Перейра-Рукавицын, одетый, как всегда, в блеск и выглаженность, и Саша, помятый и в дырявом дождевичке, шлепают по мартовским лужам и смеются. Они идут впереди.
Лапин легонько подталкивает Сереженьку:
– Иди, ну иди к ним. Будь веселее. На контрольной Саша тебе поможет.
Сереженька неохотно повел глазами: все трое для него одинаково взрослые, умные, на язык быстрые, но, если выбирать, ему, конечно, хотелось бы быть с Лапиным.
– Иди, иди.
Они уходят, забирая Сереженьку, а ему, Лапину, пора на работу… Он вдруг совсем скис, такая вот утренняя и обманчивая легкость весны, а весны нет. Свернув плечи, ссутулившись, Лапин почти лежит на руле и трогает машину вперед. Подчеркнуто аккуратно он переползает перекрестки улиц.
Ему представляется, как после математики Сереженька сдает географию.
– Ну скажи, кто на первом месте по численности населения?
Лапин как-то на днях натаскивал его и помнит: «Китай». – «Молодец. А на втором?» – «На втором мы». – «Ну как же мы? Почему мы? Сколько раз я говорил, Сергей, прочти и общие темы. Почему ты решил, что мы на втором месте?» – «Мы, Юра, вроде по всему на втором месте. Только, кажется, по торфу написано, что на первом…» Лапин представляет, какой хохот поднимется на ответы этого будущего геолога. Не двойки сейчас боится Лапин, тройку-то поставят, учитывая ходатайство и рабочий стаж, – хохота он боится и того, что мгновенно меняющийся при смехе Сереженька, мгновенно свирепеющий оттого, что опять над дурачком смеются, запустит вдруг в экзаменаторов первой попавшейся книжкой. И просто замечательно будет, если не чернильницей.
Лапин тормозит у прокуратуры.
– Зачем ты берешь машину? Что за привычку взял всякий, – набрасывается на него Скумбриев у входа.
– Нужна была.
– Я понимаю, что ты не развлекался, но это пора прекращать.
Скумбриев оглядывает машину. Лапин делает подобие улыбки и молчит. Что же скажешь? Помпрокурора Скумбриев, конечно, грубоват, но ведь и прав тоже.
– Тебя Буров ждет, – уже мягче говорит Скумбриев.
Лапин поднимается в свою служебную комнату и приступает к допросу Бурова, который уже ожидает начала и покуривает. А может быть, покуривает и не ожидает, не волнуется даже – поди разбери, Буров тонкая натура.
– Ну. Рассказывай еще раз.
Буров грабитель. Грабитель, обладающий, несомненно, задатками большого актера. Со страстью, с увлечением, с ясным, вдохновенным лицом Буров уже который день топит, тянет за собой в тюрьму человека, случайно оказавшегося на месте преступления. Человек подошел к Бурову всего лишь прикурить (Буров, отвлекая внимание, разговорился с ним – бежать было поздно), и в ночной темноте оба, разумеется, были взяты.
Буров говорлив. Буров не знал этого человека, ему не нужен был этот человек, и ничего он не менял в судьбе Бурова – Буров топит его просто так. С этакой грустью в лице топит. А иногда лицо озаряется незаурядной актерской игрой.
– Его имя?.. Нет, не знаю. Иногда я беру на дело, не спрашивая, не интересуясь, – назвался Ванькой, и ладно, – сердцем, что ли, доверяю, Юрий Николаевич.
– Понятно.
– Конечно, если вы хотите, я могу и соврать, сказать, что его не знаю и что он только прикурить подошел… Я никого и ничего не боюсь, и душа моя чиста, как перед богом…
И вот так до самого позднего вечера.
Глава пятая
А вечером приходит Шириков, с которым они вместе ведут дело.
– Привет, – говорит следователь Шириков, появляясь в дверях. – Чаю поставить?
Лапин кивает: поставь… Лапин выходит в коридор. Он чувствует усталость, в голове пусто и отработанно. Левый туалет оказывается закрыт, и приходится идти в другой конец. Спугнутая шагами крупная темная птица понеслась, захлопала – раз! раз! – она натыкается на одну за другой висячие лампы, и как-то больно смотреть на ее сонные тупые удары. Затем она берет ниже и на высоте в полметра быстро исчезает в глубине коридора. Птиц в коридоре осталось мало, ах да, весна, будто спохватывается Лапин.
