Елена Сазанович - Солдаты последней войны
Майя поцеловала меня в щеку.
– Может, и не должен. Но накормить просто обязан. Иначе я умру с голоду.
– Вам омары в лимонном соусе или куропатку в апельсиновом желе? Или сгоревший картофель по-кирилловски?
Майя расхохоталась и потянула носом. Запах гари еще чувствовался даже на балконе.
– Ну, безусловно, картофель по-кирилловски. Где я еще такое попробую? Эксклюзивный вариант!
Несколько еще не до конца обуглившихся картофелин так пригорели ко дну кастрюли, что я с трудом вырезал их серединки. И опять начинал злиться. На себя, что лучшее не могу предложить. На Майю, которая принимала все с такой легкостью и благодарностью. На любовь, которая пахла гарью и дымом. А Майя с мужским аппетитом уплетала обгоревший картофель и с удовольствием жмурила глаза. Мне показалось, что она играет, чтобы не обижать такого гостеприимного хозяина. И играет плохо.
– Все так чудесно, – сказала она, словно угадав мои мысли. – И этот дождь за окном, и этот подгоревший картофель, словно запеченный в костре. И ты… Рядом ты…
– Не надо, Майя, пожалуйста, не надо. Чем больше ты восхищаешься моей жизнью, тем больше я тебе не верю и еще больше испытываю к себе жалость и отвращение.
– Я восхищаюсь не твоей жизнью. Я восхищаюсь просто жизнью. Просто жизнью, каждой ее минутой. Поверь, я имею на это право.
– Ну, допустим, я тебя понимаю, – меня все начинало раздражать и я даже повысил голос. – Любое приключение интересней привычной жизни. И в сравнении с ней выглядит восхитительным. При однообразном жизненном укладе любой готов схватиться за экзотику, даже если она пахнет гарью. Для меня все гораздо серьезнее. И поэтому радоваться у меня нет причин.
– Ну вот, ты хочешь все испортить. Все, все, все! Себя наказываешь и меня хочешь наказать, – Майя с тоской посмотрела за окно. За окном был не менее тоскливый пейзаж. Майя не разозлилась. Она воспринимала все достойно и мудро. И раздражала меня еще больше. Чтобы не наговорить глупостей, я решил охладить пыл и пройтись за сигаретами.
– Кирилл, – окликнула меня Майя на пороге.
– Что? – я резко обернулся.
Она сидела поникшая и тихая. Ее зеленые глаза, еще сонные, еще не проснувшиеся, неотрывно смотрели на меня. И я в них почему-то прочитал страх.
– Что, Майя?
– Я боюсь, Кирилл…
Ну вот, уже пошли страхи замужней женщины, которые вообще могут испортить любую любовь. Еще не хватало успокаивать ее совесть. Если я со своей никогда не мог до конца разобраться.
– Скоро вернусь, Майя. И мы поговорим…
– Я действительно боюсь…
Но я уже плотно прикрыл за собой дверь.
Когда я вернулся с букетом белых астр, этих печальных символов осени, Майи уже не было. Я вернулся, чтобы загладить свою вину. И мне стало тошно, прежде всего от себя. Я давно разучился быть просто счастливым, хотя бы до утра, хотя бы на миг, не усложняя все дутыми теориями и самобичеванием. И бегая от своего счастья, которого уже боялся, потому что знал, что век его очень недолог. Что его кратковременная прелесть неизбежно приводит к опустошению. Я научился контролировать себя и разучился быть по-настоящему счастливым. Но это не давало мне никакого права лишать счастья других.
Долго заниматься самокопанием мне не пришлось. Через несколько минут в мою квартиру буквально ворвались Шурочка и Петька. И тут же огляделись.
– Ты один… Вот и хорошо, – Петух покосился на букет астр, брошенный на неубранный стол, и на меня, хмурого и сосредоточенного.
– Так ты уже все знаешь, Кира…
– Что знаешь? – машинально спросил я.
– Ну как… Слышал по телику, наверное… Про Анну Гавриловну.
– Про какую Анну Гавриловну? – я еще ничего не соображал.
– Да очнись ты, дурак! – Петух со всей силы хлопнул меня по плечу. – Про Анну Гавриловну, мать Саньки!
Я встряхнул головой.
– Ну. Так что? Что мать Саньки?.. Я встретил ее вчера утром, она шла в церковь. Нам было по пути… И мы…
– Так ты ничего не знаешь, – вздохнул Шурочка и опустился на стул.
– Ну так скажите, что! И я узнаю! – кипятился я. – Ну же! Что, черт вас подери, случилось!
– Значит, она пошла в церковь, – глаза Шурочки повлажнели. – Этого мы не знали.
– А я вообще ни фига не знаю! Может, мне включить этот теле-террариум, если вы двух слов связать не можете! Змеи мне нашипят на ухо!
– Не кипятись, Кира, – как можно спокойнее прервал меня Петька. Видно, что он старался себя держать в руках. – В общем, беда случилась. Она погибла…
– Погибла?! Но… Ничего не понимаю! Умерла?! Как? Почему?
– Именно погибла…
И Петька все рассказал. По мере этого трагического повествования у меня все сильнее сжимались кулаки, и я стиснул зубы от злости. А Шурочка машинально все перекладывал астры…
Не знаю, что Анна Гавриловна говорила батюшке, в чем каялась. Но после исповеди она вернулась, взяла именной револьвер погибшего мужа-милиционера и прямиком направилась в банк. Где хранились ее законные сбережения. Все произошло быстро и очень нелепо. Там она потребовала вернуть свои деньги. И пока их «искали», приехали спецназовцы. Поскольку Анна Гавриловна была самой обычной пенсионеркой, просто доведенной до крайности, все могло бы закончиться вполне благополучно. И ей в недалеком будущем светил разве что дом для умалишенных. Но как только ОМОН ворвался в здание банка, Анна Гавриловна выстрелила себе в висок… Такая обыкновенная для наших дней история. Как страшно, что она стала именно обыкновенной. Страшно для нас, пока еще живых.
– М-да, – я сидел, обхватив голову руками. В висках стучало. Обычная газетная хроника сегодня печаталась в нашем дворе.
– Вчера она тебе что-нибудь говорила? – Шурочка протер влажные линзы.
– Она? Да, говорила что-то… Вчера… Как много всего было вчера… И разве я мог знать?! Она хотела что-то сказать, что-то гораздо большее… Но мы же слушаем редко. Мы уже никого не слышим…
– И все же…
Я устало взглянул на товарищей.
– Про Саньку. Сандру… Просила, кажется, на нее не сердиться.
– Все-таки удивительное сердце матери, – Петька выплюнул сигарету с пожеванным фильтром. – Я уверен, она уже все решила. Она просто не могла застрелиться у себя в квартире. Она пошла на публичную казнь сознательно, чтобы хоть что-то доказать. И при этом не забыла про Саньку и как бы попросила для нее индульгенцию. У нас… И теперь… Теперь мертвому человеку мы отказать не вправе.
– А где Санька?
– В том-то и дело… Где? Никто ее не смог найти. Наверное, нежится на солнышке где-то в дальних краях… И мы должны еще ее и простить, – Петух скривил губы в презрительной ухмылке. – Не думаю, что должны.
– Должны, Петька, – твердо отрезал Шурочка, что было для него несвойственно. – Обязательно должны. И когда нужно будет помочь, мы ей поможем. Ее не осудила мать, мы тем более не имеем на это права.
Петух раздраженно махнул рукой.
– В конце концов, – продолжал настаивать Шурочка, – Санька у Анны Гавриловны – единственное, что было в жизни. И никого больше. Она ни в чем не отказывала девчонке. Может, поэтому она и выросла такой дурой.
– У нее нет родственников? – я резко перебил их бессмысленный спор.
– Нет, никого. Одна-одинешенька. Все умерли в ленинградскую блокаду. Одна она, еще молоденькая девушка, выжила. А потом, ты сам знаешь, ее муж погиб сразу после рождения Саньки.
– Да, – протянул я. – Она так замкнуто жила, что мы ничего и не знали. Она всех сторонилась, ни с кем не общалась.
– И все носила в себе, – заметил Шурочка. – Видно, столько всего накопилось… Как правило, с такими людьми и случаются подобные взрывы. Другие выпускают пар постепенно.
– Ну, что ж… Тогда нам придется заняться похоронами, – довольно буднично констатировал я. – Получается, что кроме нас у нее никого не осталось. По-моему, именно на нас она и рассчитывала.
Шурочка аккуратно сложил цветы в букет, пересчитав их, и хладнокровно сказал.
– Пойдем к Анне Гавриловне, отнесем эти цветы. Ей, наверное, давно никто цветов не дарил.
– Ты что, с ума сошел! Я их хотел подарить Майе!
– Десять штук? – удивился Шурочка. – Вообще-то четное число берут только на похороны. Я потому сразу и удивился, кому это ты приготовил?
– Вот сволочь! Хоть на один цветок, но все-таки надула меня! – разозлился я на продавщицу цветов.
– Тем более, – заметил Петух. – Для Майи они не годятся. Ее и нет, как я вижу. А Анна Гавриловна… Пока здесь. К тому же любовь и смерть… Они всегда рядом. Как ни банально звучит.
– Да пошел ты, – я выругался и сплюнул три раза. – Твой черный юмор ни к месту.
Но мрачное предчувствие вкралось в сердце. Эти десять белых астр показались мне дурным знаком.
Если Анна Гавриловна наблюдала с небес свои похороны, то она, наверняка, была удивлена. Каждый житель нашей маленькой пятиэтажки принял хоть какое-то участие в них. В меру своих скромных сил и возможностей. Как часто бывает, беда сплачивает, и люди вновь чувствуют солидарность. К тому же каждый понимал, что рассчитывать в нашем озлобленном мире можно только на поддержку добрых людей. В нашем же дворе были удивительные, по-старому добрые люди. Остальные давно съехали.
