Олег Ермаков - Вокруг света
Но трактор причалил где-то на противоположной стороне. Хлопнули двери, раздался смех, мат, трактор развернулся и укатил. А голоса еще звучали, двигались кромкой поля над оврагом и затихли где-то напротив моего лагеря. Еще послушав какое-то время, я залез в спальник и наладился спать.
Ночью меня разбудила стрельба. Били в моем овраге. Но не рядом, а где-то дальше, ниже. Четыре выстрела подряд. И все стихло. Я уже понял, что это охотники. Удачной у них была охота или нет, так и не узнал. Утром снова приехал трактор.
После умывания в ручье и завтрака я пошел все-таки посмотреть, что там за дорога. Дорогу и нашел. Но это были свежие следы тракторных колес. Дорогу эту неведомые охотники проломили прямо по овсам. Шел я по ней и удивлялся. Надо же, не побоялись начальства, охотоведов, а самое главное, своего же труда не пожалели. Ведь кто будет разъезжать по этим укромным полям на «Белорусе»? Какие варяги? Ясно, сами же колхозники.
Дикая мысль: а мог бы сидеть за рулем искатель Муравии Никита Моргунок?
Никита Моргунок, в чьем сердце была частица света…
Эти ночные охотники показались бы ему фантастическими существами похлеще «индюков».
Как жаждал Моргунок земли! И вот она лежит – никому не надо. Там, где чуть не задрались косец с трактористом, у Васильевского родникового ручья, встают осот, лопухи, осока. Обвалились мосты через речки, дороги ушли в топи. В полях, где сеяли этот овес, с трудом можно продраться сквозь густую березовую и осиновую чащобу. От деревень остались лишь названия, одичавшие сады. В Васильеве я часто встречаю лося. Пасется между яблонь. Заметив меня, не убегает сразу, смотрит.
Пан
Сейчас склоны холмов, спускающиеся к Ливне, рощи, долинки ручьев называются урочищем Плескачи. Здесь попадаются богатые малинники. На одном холме малина крупная и сладкая, явно садовая. Поблизости и одичавшие яблони.
Обедневший дворянин Митрофан Яковлевич Плескачевский земли имел порядочно – двадцать десятин. И детей не мало: шесть дочерей и два сына. Удивительно, но сей дворянин не разумел грамоты, как и его жена и большинство детей. А пришлый кузнец, взявший в жены одну его дочку Марию, грамоту знал и книги любил. Трехклассную сельскую школу окончил с похвальным листом, учился бы и дальше, если была бы возможность. И относиться он начал к своему тестю иронически, называл его Митрофанушкой.
Молодые сначала попробовали жить у родителей жениха, но там свекровь невзлюбила невестку, и они вернулись в родные места Марии, и поблизости от Плескачей, в Белкине, Трифон Гордеевич арендовал кузницу у польского помещика.
Что за человек был Митрофан Яковлевич, точно неизвестно. Но если судить по его дочери Марии, то доброе сердце в нем можно предположить.
Жизнь без дома и земли для крестьянки-дворянки была внове. Отношение мужа к ее отцу ранило: всякий раз, когда она возвращалась из родительского дома, молодой кузнец, усмехаясь, спрашивал: «Ну, как там твой Митрофанушко?»
В воспоминаниях сыновей – Константина и Ивана, – в стихах Александра мать предстает добросердечной, чуткой и как будто навечно опечаленной женщиной.
Чем-то Мария Митрофановна напоминает героиню «Крестьянки» Некрасова («Кому на Руси жить хорошо») Матрену Тимофеевну, что жила до замужества, как у Христа за пазухой, просыпалась под песенки брата и снова задремывала под шепот матери: «Спи, милая, касатушка, / Спи, силу запасай!» А там сыскался суженый: «На горе – чужанин!» – печник из других мест. Мать расплакалась: «Как рыбка в море синее / Юркнешь ты! как соловушко / Из гнездышка порхнешь! / Чужая-то сторонушка / Не сахаром посыпана». И предвидела всякие тяготы, облекая их в извечные образы трагического: ветры буйные, черны вороны, псы косматые… Все сбудется: свекор и свекровь станут донимать, непосильная работа навалится, мужа не в черед упекут в солдаты, и даже худшее: погибнет ребенок.
Почти то же доведется пережить и смоленской крестьянке Марии. Но смоленской вытерпеть придется много больше. Крестьянские заботы в семье с семью детьми и ей были уготованы, это бы еще ничего, хотя и не мало. Особенно трудно пришлось ей, когда на фронт Первой мировой забрали мужа, все хозяйство пришлось тянуть самой, хотя старший сын-подросток и помогал. Но впереди были испытания горше. В один из дней марта тысяча девятьсот тридцать первого года прибыли на хутор подводы, в которые и были погружены вещички, детям велели занять места, и унылый караван тронулся, скрипя полозьями. В Сельце к ним выбегали деревенские, давали хлеб, кусок сала – кто что мог и хотел. И дымный дедовский большак увел их далеко в северные горные края. Пошли названия: Ляля, Злыгости, Караул, Выя… Гости-то как раз были не злы, а растеряны, напуганы, утомлены. И вот средь уральской тайги бараки, нары, сплав леса, лесозаготовки, жизнь впроголодь, тиф… И еще название одного тамошнего села: Павда. Для новичка звучит непривычно и даже издевательски. Страдания эти за то, что кузнец, рвущийся из нужды, оказывается, «кулак». Вот такая вам Павда.
Когда муж и три сына будут подаваться в бега из тех гиблых мест, Мария одна станет жить, ждать с маленьким сыном и двумя дочками. Потом за ними прибудет муж и уведет их по тайге на волю. Один этот голодный путь по диким местам стоит целой книги. Полтора месяца пути в сторону Нижнего Тагила. Как они шли? Чем питались? Где спали? Об этом Иван скупо написал – он в походе не участвовал, вырвался раньше. Сестра Маша рассказывала ему, что иногда отец оставлял их и отправлялся на поиски какого-нибудь селения, чтобы добыть там картошки. А они томительно ждали, гадали: что дальше будет, вернется отец или нет?
Да и история трех (!) побегов Ивана и Константина из этой тифозной Ляли, их приключения на запретных дорогах прихотлива и необычна, и вся история семьи Твардовских – наш новый эпос. Странно, что никто из режиссеров до сих пор не понял этого. Ничего выдумывать не надо, сюжет готов – жизнь.
Таежный поход благополучно завершился в Нижнем Тагиле, где на старом демидовском заводе отец проработал несколько месяцев кузнецом, оттуда семья перебралась в богатый колхоз на Вятке. В Смоленск их вернул Александр. Когда он появился в их доме на Вятке… Тут лучше довериться тому, что сама Мария Митрофановна говорила Ивану: «Кажется, одно такое мгновение в жизни стоит того, чтобы жить и быть матерью».
А впереди были война, оккупация, ежеминутные думы о судьбах ушедших на войну сыновей. Иван попал в плен; после войны его ждал лагерь. Константин был ранен. Василий сражался летчиком, тоже был ранен; после войны через несколько лет он душевно занемог и бросился под поезд. Александра пуля миновала. Он служил в газете, но попадал и под бомбежку, и противник всегда был рядом.
Но это все будет потом. А пока:
«Тужила, горько плакала, / А дело девка делала; / На суженого искоса / Поглядывала втай. / Пригож-румян, широк-могуч, / Рус волосом, тих говором». И он пал на сердце Матрене некрасовской.
По душе пришелся кузнец и Марии. Как сообщает Константин, «был он среднего роста, сероглаз, темно-русый, с светло-рыжими усами, круглолицый, розовощекий. Седина появилась рано…»
Трифон Гордеевич был, конечно, личностью неординарной. Когда местный шляхтич, из Церковища над Ливной, по фамилии Княжище-Либертович знакомил кузнеца с семейством Плескачевских, то рекомендовал его так: «Пан Твардовский». И кузнецу это понравилось, и он всю жизнь как будто и хотел стать паном, то есть крепким хозяином, у которого и хлеба достаточно, и сало заходит за сало: оканчиваются одни припасы, но уже есть и новые. По крайней мере желание это было горячим, пока новые власти его не повыстудили.
У Трифона Гордеевича был хороший голос, в детстве он пел в церковном хоре даже, хотя к религии относился равнодушно. Кузнец любил слушать новые и старые песни и пел сам. И любил он книгу. Больше всего по душе ему были стихи – их ведь можно петь. Ершовского «Конька-Горбунка» он знал наизусть чуть ли не всего. Пел всю поэму «Коробейники». На загорьевском хуторе по вечерам часто читали книги, стихи, Гоголя, Лескова. Читал отец, останавливался, чтобы отметить особенно удавшееся место. И домочадцы согласно кивали… В этом деревенском глухом углу была маленькая, но библиотека. И не из милордов глупых: Лермонтов, Пушкин, Некрасов, Аксаков, Фет, Тютчев. Ручаюсь, что не в каждой современной городской квартире есть подобная библиотека.
Трифон Гордеевич был двужильный работник. И думал осуществить свою мечту: стать крепко на земле, на своей земле. В Белкине он арендовал кузницу, в Загорье уже поднимал землю, пахал и сеял и выкорчевывал. Дело в том, что земля ему досталась незавидная, в болотцах, кустах и пнях от бывшего когда-то здесь леса. Землю еще надо было отвоевать. И он с утра до вечера работал, отводил воду, вырубал кусты, возил навоз. Правда, как замечает Иван, вдруг мог уткнуться в книгу и все забыть.
