Игорь Соколов - Двоеженец
Что же на самом деле, лучше или хуже гулять жене от сказочного мужа иль мужу от бесчувственной жены, где крылья ангела, где рожки сатаны, никто не спрятался, а я не виноват, что всюду вижу в посрамленье райский сад!
С такими вот мыслями я и провожал свою Матильду на работу и думал, Господи, думал, как же я дальше-то буду существовать с такими громадными рогами, что тяжестью своей убить готовы, и неужели все-таки буду молчать и радоваться хотя бы тому, что и меня она не отвергает, а из жалости все больше мне дает?!
Для многих из нас жизнь мелькает нераскрытыми тайнами. Вот, ты смотришь на женщину, на ее лицо, тело, а понять ничего не можешь, тебя тянет к ней, как магнитом, и тут же какая-то странная сила отталкивает прочь, и ты то туда, то сюда, а потом оргазм, ослепление, омерзение, и ночь, и опять ее крик: «Николай! А где же отчество «Егорович», возможно, смыло похотливою волной… Ну, допустим, я приду к нему на работу и скажу: «Ты подлец! Ты спал с моей женой!» Ну, допустим, и жене я скажу то же самое, но разве от этого что-то изменится?! Разве от этого я буду более счастлив или, наоборот, несчастлив?! Я боюсь ее потерять, но это не связано с моим временным тунеядством, я знаю, что рано или поздно мне все надоест и я вернусь на свою работу, но сейчас, в настоящее время я тружусь духовно, я мысленно обдумываю свою жизнь в плане личного несчастья – родиться, чтобы жить с такой женой, которую ты любишь даже грязной и лишь боишься ее вовсе потерять, как бы подарить или отдать ее начальнику навеки в услуженье?
Он пришел ко мне сам, инкогнито, он знал или догадывался о том, что я знаю или догадываюсь об всем, и поэтому пребываю в состоянии крайне болезненного ступора, когда ничего не могу кроме того, чтобы проявить любовь к жене, и как бы жить напротив, навзничь смысла…
Он мне сказал, что хочет дать работу, поскольку, вроде, слышал от Матильды, что я ее уже давно ищу, как дать взаймы несчастья человеку, он захотел меня унизить и унизил, он проявил свое тщедушное лицо тем, что завладел моей семьею и каждым его членом обладал и понукал, как будто лошадь гнал в заезд победный…
– И сколько? – я спросил его.
– Две тысячи зеленых для начала! – он руку мою взял, как будто душу себе в подарок получил.
– Вы знаете жену мою?!
– Конечно!
– А сколько раз на дню?!
– А ты глупец! – он руку отнял, поглядел уже надменно и усмехнулся наконец, и этот смех его был моей кровной болью.
– Я знаю все!
– Ну, что ж, я тоже знаю!
– Как быть тогда?!
– Как и всегда?
– Ответы Ваши!
– Как и вопросы Ваши!
– Вы знаете, мне больно!
– Ерунда!
Как два прелюбопытнейших зверя, мы глядели друг на друга с преувеличенным интересом, один, думая, как бы задобрить другого, другой, думая, как бы половчее убить…
И тут совершенно неожиданно, и, по-видимому, привыкнув за счет своего положения и денег выражать свои эмоции, как попало, он мне процитировал Пушкина:
Взращенный в дикой простоте,
Любви не ведя страданий,
Я нравлюсь юной красоте
Бесстыдным бешенством желаний!
– Между прочим, этими стихами Пушкин будто отразил наши отношения с Вашей Матильдой! – это была последняя фраза, которую он произнес.
Нет, я не убивал его, просто вся ненависть, которая скопилась во мне за все это время, плюс его вальяжный и беспечный вид, вид уже давно обеспеченного и самоуверенного в себе старика, – все это вместе вырвалось из меня звериным рычанием в волнах обезумевшей ревности с ударом одним кулаком в его нижнюю челюсть, отчего он тут же упал, затылком ударившись о дверной косяк, немного похрипел, пошевелился и навсегда уже затих.
Я пульс пощупал, тишина, как из мертвецкой, и под глазами синие круги. Выходит, что я его убил, и умысел был, и даже какое-то действо, и зачем я его убил, по сути, собственного же кормильца, кормильца своей неудачно красивой жены, которая его, как и меня, кормила своим грешным телом. Потом я посмотрел на портрет Матильды, написанный маслом одним из известнейших художников, возможно, по заказу самого Николая Егорович, и рассмеялся самым жутким образом, ибо труп Николая Егоровича теперь весьма глупо и бессмысленно лежал перед моими глазами…
Почему-то моя голова теперь вместо мыслей повторяла одни и те же слова: … Труп! Труба! Трус! Трусы! Труд! Труды! Трутень! Трущоба! Труп! Тропка! Труха! Трубка! Труппа! Тряпка! Трупер! Супер! Трубадур! Труп! и Тур!
Совершенно незаметно объявилась моя Матильда и, быстро разглядев уже порядком закоченевший труп Николая Егоровича, в руках которого я уже успел пристроить ее шикарный портрет, а в зубах – цветочек розы, которую он же вчера ей подарил, тут же шлепнулась, то есть упала в обморок на самого Николая Егоровича, успев при том пробить головой свой же портрет.
Был полный триумф, я взрывал хлопушки, поджигал петарды и бенгальские огни, и все вокруг меня свистело, горело, взрывалось одним мигом, моим единым праздником души! Когда огонь уже охватил занавески на окнах нашей несчастной квартиры, я сунул за пазуху наш семейный фотоальбом, забросил себе на плечо мою бесчувственную и пребывающую в глубоком сне Митальду и был таков!
– Что это у Вас там за шум?! – остановил меня на лестнице сосед Ноготков, живущий этажом ниже, и испуганно разглядывающий Матильду, повисшую, как вырванное с корнем растение, на моем плече.
– Это, братец, пожар! – крикнул я и, оттолкнув Ноготкова, побежал дальше.
– Пожар! – завопил Ноготков, и тут же из своих квартир повыбегали все наши соседи. Они все неслись вслед за мной, отчаянно крича и матерно выражаясь, с выпученными от страха глазами, уже выбегая из дома, показали мне, как они хотят жить, в то время как я, устроитель этого самого пожара, боялся только одного: уронить свою тяжелую жену и сделать ей еще больнее.
Последствия были полны невообразимого восторга, к которому, конечно же, примешивался вполне человеческий стыд и внеземная печаль; наш дом сгорел вместе с Николаем Егоровичем, чей труп уже нашли изрядно обгоревшим под обломками нашего дома, нам с женой, как и всем жильцам, сразу же дали квартиру в новом доме, кроме этого, Николай Егорович оставил Матильде по завещанию и свою фирму, и все счета в банках, включая швейцарские, а также все свое имущество, вдова Н. Е. пыталась с нами судиться, но весьма безуспешно, так как она была уже седьмой по счету супругой Н. Е., а воля покойного была очень ясно выражена в завещании, к тому же и брачный контракт, который она заключила с ним, не оставлял ей никаких шансов на победу, короче, этой женщине ничего не принадлежало.
Такой круговорот событий и вещей в природе наполнил нас с Матильдой каким-то безумным вожделением, и мы опять как когда-то, еще до брака, заперлись от всех в нашей новой квартире и на какое-то время просто отключились от жизни, никого не желая видеть кроме себя, то есть друг друга, как в зеркало, мы глядели друг другу в лицо и, молча улыбаясь, яростно и с каким-то безумным самоупоением совокуплялись, а нам постоянно кто-то звонил, кто-то стучал, но мы никому не открывали, никого не пропускали в свой фантастический мир, пропадая в себе, мы друг друга безмолвно прощали.
Так длилось две недели, две недели нас нигде не было, мы висели между небом и землей и только наслаждались друг другом. После этого мы пошли на кладбище навестить могилку бедного Николая Егоровича, и там у его могилки я и попросил у него за все прощения, и заплакал в присутствии грустно склоненной Матильды, и неожиданно почувствовал всей душой, что он меня прощает, ибо мертвым легче простить живого, чем живым живого!
Однако, когда я глубоко задумываюсь о том, что смерть Николая Егоровича принесла счастье нашей семье, я вдруг понимаю, что никакого счастья-то и нет, ни в том, что я убил любовника своей жены, ни в том, что мы получили новую квартиру вместе с его фирмой и деньгами, хотя бы потому, что в жизни все проходит бесследно, и мы исчезаем так быстро, что никакое на свете богатство или чувство, даже самая святая месть не могут сделать нас такими, какими нас уже не будет, поэтому и мое убийство Николая Егоровича я назвал очень просто: «Смерть, приносящая Счастье, которого «Нет».
Вместе с тем, не взирая на то, что моя жизнь через край переполнялась всяческими безумными фактами и абсурдными даже на первый взгляд явлениями, я все же осознал, что главная беда человека в том, что у него даже не хватает времени, чтобы осмыслить эту жизнь, а, может, это еще и счастье, ибо иная мысль не только парализует, но и убивает нас своей навязчивой идеей.
Может, поэтому я продолжаю читать дневник Штунцера с неослабевающим интересом, понимая с его помощью, что любое явление, как и сам человек, не взирая ни на какую патологию, имеет право на существование в этом мире хаоса, где все заплетено в таинственный клубок…
