Юрий Быков - Московское Время (сборник)
– Это все Царапин, – признался Сажин.
– Какой еще Царапин?
– Зав. орг. отделом нашего райкома.
Дьяков опешил:
– Как это?
– Ну, пришел и сказал, что у него есть такое вот предложение.
Дьяков рухнул в кресло и простонал «идиоты!» причисляя, наверно, к этим двоим и себя.
– Ну вот что, Сажин, – утихнув, сказал Григорий Михайлович, – чтоб сегодня же, по собственному желанию, по семейным обстоятельствам, по состоянию здоровья – как хотите – оба, ты и Царапин, из райкома вон. И учти, с поста меня еще никто не снимал!
О вызове Сажина на Старую площадь в райкоме знали все, но никто не ждал его возвращения так нетерпеливо, как Царапин. Он то и дело выглядывал в окно, карауля машину первого секретаря. Царапин полагал, что с того дня, когда он выдвинул свою (ну, якобы, свою) идею о переименовании, это была первая поездка Сажина в горком (и ошибался). Несмотря на волнение, он, впрочем, не сомневался в одобрении на Старой площади своего (ну, якобы, своего) предложения.
Когда черный, лаково блестящий множеством овалов автомобиль, плавно присев, застыл у подъезда, Царапин почти бегом бросился из кабинета. Но на пороге возник Чиркунов.
– Потом, потом, – развернул его Царапин. – Я к Сажину!
– А я хотел показать вам отчет о подготовке к годовщине Октября. Сажин его еще вчера потребовал, помните?
– Да, да, помню. Хорошо, пошли вместе. Только ты со мной в кабинет пока не заходи.
И стоило Царапину так суетиться?!. Из-за неплотно закрытой двери Чиркунов услышал сначала вопрос Сажина:
– Значит, предлагаешь Разгуляй переименовать? – произнесенный обычным тоном, обыденным голосом, который вдруг вскипел яростью:
– Тебя кто надоумил, дурень ты старый?! Я тебя сейчас переименую! И будешь ты никто и звать тебя никак!
Потом Чиркунов услышал звук от падения тела. Через пару секунд дверь кабинета распахнулась, появился Сажин – сам на себя не похож: красный и пучеглазый.
– Врача! Врача быстро!
Старика увезли в больницу – обширный инфаркт, а Чиркунов…
Оставшись в одиночестве, он первым делом облегченно вздохнул, готовый свечку поставить тому святому, что беду отвел. Ведь еще какой-нибудь час назад он собирался при докладе о подготовке к торжествам невзначай бросить: кстати, товарищ Сажин, у меня одно предложение появилось, я товарищу Царапину о нем докладывал… Чиркунов облегченно вздохнул еще раз и вдруг осознал: а беда-то, на самом деле, лишь отодвинулась. Сажин знает, что идея о переименовании не Царапина, а значит он, Чиркунов, в безопасности только пока тот болен. Но если старик выкарабкается, то, разумеется, выдаст его. И что тогда делать? Указать на Шерстова? Но это никак его не спасет… Да Шерстов, скорее всего, ничего и не помнит (что было абсолютной правдой). И как-то само собой вспомнилось: совсем недавно ему предлагали вернуться в наркомат, теперь, по-новому, в министерство, на достаточно высокую, между прочим, должность. Он обещал подумать, но только из вежливости: партийная карьера была престижней. Так вот он – путь к спасению!
Воистину, человек предполагает, а Бог располагает! Или опять Фердыщенко постарался? Кто знает, но именно с неожиданного перехода Чиркунова в министерство для Шерстова наступила пора благоприятных перемен. Вскоре после Чиркунова покинул свой пост Сажин. И тоже внезапно. Сначала поговаривали – заболел, потом – перевели на другую работу, а затем до всех дошло, что лучше о нем вообще не говорить. Должность первого секретаря райкома занял тов. Жидков – тот самый, который пару лет назад возглавлял комиссию горкома по культмассовой работе, и знавший, что Шерстов оказался в райкоме с подачи самого Георгия Михайловича Дьякова: уж очень он понравился Первому своим коллективом художественной самодеятельности. А подобный факт опытный начальник никогда не упустит из виду.
– Ты вот что, товарищ Шерстов, – сказал Жидков, вызвав его к себе, – как смотришь на то, что мы тебя зам. зав. отделом выдвинем? Полагаю, в горкоме твою кандидатуру поддержат.
Смысл сказанного не сразу достиг сознания Шерстова. Разрыв с Леной выбил его из колеи. Что бы ни предпринимал он – звонил, пытался встретиться – слышал всякий раз одно и то же: «Прости… и не мучь ни себя, ни меня». Шерстов недоумевал: разве может женщина быть так жестока с любящим ее человеком? Или здесь кроется что-то другое? А вчера выяснилось, что Лена пропала, то есть, со слов ее соседей по квартире, уехала из Москвы неизвестно куда. Но Шерстов-то знал, что человек не в состоянии бесследно исчезнуть, нужно только изыскать возможности и приложить усилия, чтобы его найти. Именно тем, что необходимо предпринять в ближайшее время, и был озабочен Шерстов, когда его вызвал первый секретарь райкома.
Шерстов уперся взглядом в удивленное лицо Жидкова, и лишь тогда прозвучавшие слова проникли ему в мозг.
– А ты что, Шерстов, вроде как раздумываешь? – с холодком спросил Жидков, обрывая затянувшуюся паузу.
– Да что вы, Корней Степанович, – спохватился Шерстов, – это я от неожиданности растерялся… Приложу все силы, чтобы оправдать высокое доверие…
– Ну ладно, ладно… – махнул костистой маленькой рукой Жидков и, взглянув по-птичьи искоса, наставительно проговорил:
– А теряться тебе теперь не к лицу.
13
На новой должности Шерстову стало не до чего, кроме работы, и как-то незаметно ушла, истаяла горечь от Лениного коварства, а именно с этим словом связывал теперь Шерстов ее поступок. От любви, как известно, до ненависти один шаг. Впрочем, нет, еще не ненависть испытывал он, а какую-то мрачную обиду.
Но самому Шерстову разбираться в своих чувствах было некогда. На посту заместителя пришлось трудиться за двоих: Царапин, оставаясь зав. отделом, по известной причине на работе отсутствовал. Сколько же неведомых ранее премудростей довелось ему постичь! А со сколькими опасностями встретиться! И были они не только явными, но и скрытыми, как мели для судна, и чтобы не пойти ко дну требовалась обостренная бдительность. В общем, предаваться переживаниям, расслабляться он не мог.
Однажды пришел к нему Чугунов. Шерстов в очередной раз удивился, как это он, совсем незрячий, ходит везде один, только тросточкой постукивает, будто прощупывая путь. Шерстов понял сразу, с чем связано его появление, поскольку был в курсе всех готовящихся к рассмотрению персональных дел коммунистов. А дело коммуниста Чугунова обещало закончиться однозначно плохо, ибо было политическим.
Сейчас мало кто знает, что в Советском Союзе еще с тридцатых годов существовали орденские выплаты: за каждый орден, в зависимости от его статуса, награжденному ежемесячно начислялась определенная денежная сумма. Так как после Отечественной войны счет кавалерам орденов пошел на многие миллионы, властям стало ясно, что льготу нужно отменять. Появилось совместное постановление ЦК партии и Совета министров, в котором говорилось о многочисленных просьбах граждан, награжденных орденами СССР, о прекращении им этих самых выплат. У Чугунова было четыре ордена. Из получаемых за них денег складывался неплохой дополнительный доход, и он, понятное дело, ни с какими предложениями к правительству не обращался.
– Ну и где те граждане, которым «орденские» помешали? – спрашивал в курилке Чугунов, взбудораженный новостью об отмене выплат.
Артельщики лишь суетливо затягивались и с клубами дыма напряженно выдыхали молчание.
– Что, пехота, затихла? От курева не оторваться?
– Ну вот что, – решился, наконец, ответить старший мастер, – кончай, не бузи. Все там правильно сделали…
– Эх вы…кролики…
Сколько ни старался Шерстов вспомнить того единственного, так сказать, сознательного трудящегося, что подал сигнал в райком, так и не смог, хотя фамилия подписавшего заявление была ему знакома.
– Ты мне одно скажи: это ж какая сволочь донесла? – удивился вопросу Шерстов, полагая, что Чугунова будет интересовать в первую очередь, как выбраться из ситуации.
– Разве это для тебя сейчас главное? Знаешь, чем кончится все может?
– Знаю… А все-таки скажи, кто… Не могу же я про каждого думать. И не думать об этом не могу…
– Не проси, не скажу. И дело совсем не в том, кто сообщил.
– А в ком же? – снова удивил Шерстова Чугунов. Да и не удивил даже, а изумил.
– Так ты вины своей не признаешь?!
– В чем вина-то? В том, что из меня дурака делают? Ясно ведь: не обращался к ним никто с просьбами! Ну да, не хватает у государства на всех денег. Жаль, конечно, лишней копейки, но я, как и остальные, готов лишиться этих выплат. Только зачем же нас дурачить?!
«Ага, если тебя дурачат – не нравится, а когда сам?..» – подумал Шерстов, припомнив концерт художественной самодеятельности артели. И осекся: Чугунову терять нечего, возьмет, да и ляпнет при разборе личного дела про тот концерт. И тогда все – Шерстову конец!
