Валерий Бочков - Коронация Зверя
– Привет! – Кто-то тронул меня за локоть.
Я повернулся. На Зине был тугой темный платок, из которого выглядывало почти монашеское лицо.
– Тебя не узнать, – сказал я. – Куда ты меня тянешь?
Мы влезли в самую толпу. Я не очень понимал зачем, но вопросов решил не задавать.
– Телефон? – Она притянула меня, негромко спросила: – Что вы сказали про телефон?
– Мне там, – я кивнул на Спасскую башню, – дали мобильник. Думаю, он прослушивается. Или в нем маяк… Поэтому я купил в переходе…
– Дайте мне тот. Их.
Я вынул из кармана телефон, протянул Зине. Она взяла мобильник, неожиданно ткнула стоявшего перед ней мужика с рюкзаком. Тот повернулся, оказался парнем лет двадцати.
– Не знаешь, что там мастерят? – спросила она.
– Концерт, говорят, будет.
– Супер! Сам откуда?
– С-под Питера.
– Супер! – повторила Зина и задорно оскалилась. – Добро пожаловать в столицу!
– Спасибо… – растерянно ответил парень и отвернулся.
Зина приоткрыла карман его рюкзака и аккуратно опустила туда мой мобильник.
– Пошли.
Она торопливо шагала мимо витрин, иногда быстро озираясь. Я едва поспевал за ней. Свернули на Никольскую, там тоже было людно.
– Погоди… – попытался я остановить ее. – Надо поговорить.
– Говорите, – не сбавляя шага и не глядя на меня, коротко бросила она.
– Я все знаю! – грозно объявил я, Зина даже не обернулась.
– Что все? – спросила она на ходу.
– Все! Я знаю, что мой сын связан с этими… – Я запнулся, мой голос вдруг стал по-учительски гнусным. – Вы не представляете себе, в какую мерзкую, в какую опасную историю вы вляпались! Вы думаете, это прятки, казаки-разбойники? Игра в индейцев – стрелы и молнии! Не знаю, какой подлец втянул вас, детей, в эту преступную затею…
На ходу я стал вытаскивать из кармана рисунок, расправлять бумагу. Зина остановилась, я с разгона налетел на нее. Она мельком посмотрела на рисунок. Сбоку открылась дверь, оттуда пахнуло жаркой свежей сдобой. Зина закусила губу, она что-то быстро обдумывала, глядя мне в подбородок.
– Что им известно?
– Не знаю, – пожал я плечами. – С утра многое могло измениться. Ты себе не представляешь, какие силы брошены на…
– Конкретно! Что им конкретно, – она зло посмотрела мне в глаза, – известно?
– Пока ничего. Но повторяю…
– Что они собираются делать?
– Делать? Что делать? – Я взмахнул руками. – Он отец! Это его дочь! Он сделает все, чтобы ее спасти! Господи! Что они собираются делать?! Вас сотрут в порошок и развеют по ветру – вот что они собираются делать!
Проходящая пара, пожилая, московского интеллигентского пошиба, одинаково укоризненно поглядела на меня. Они синхронно покачали головами. Я давно обратил внимание, что муж с женой к концу жизни становятся неумолимо похожи друг на друга, причем не только повадками, но и внешне. Некоторые вообще напоминают близнецов. Зина ледяным тоном спросила:
– А что вам нужно? Лично вам?
– Мне?! – Я задохнулся, потом заорал: – Что нужно мне?
Пара приостановилась. Жена, явно бывшая вузовская профессорша, проникновенно обратилась к Зине:
– Будьте осторожны, милочка. Таким, – она презрительно скользнула по мне взглядом, – таким только одно нужно.
Поджав губы, профессорша потянула мужа дальше в сторону Красной площади. Мне жутко хотелось что-то крикнуть старой стерве, но я не нашелся и набросился на Зину:
– Что мне нужно?! И это ты спрашиваешь меня? Ты в своем уме? Что происходит с вашим чертовым поколением? Я думал, думал – это только в Америке, из-за этих ублюдочных компьютеров молодежь превратилась в стадо бесчувственных идиотов. Душевных импотентов! Айпады-айфоны! Чмоки-чмоки, смайлики, бубочки!
– Конкретней можно? – перебила меня Зина; на ее лице появилось выражение, которое возникает у женщин прямо перед тем, как они собираются влепить тебе пощечину.
– Конкретней? – заорал я. – Можно! Не уверен только, что ты поймешь.
– А ты попробуй!
Кажется, мы снова перешли на «ты», но я не стал язвить, а постарался говорить спокойно и вразумительно.
– Я узнал, что у меня есть сын, всего неделю назад. Мой отец погиб, когда мне не было и четырнадцати, матери я вообще не помню. Я рос один, я знаю, что такое одиночество. Прекрати ухмыляться! Что ты об этом знаешь? Что ты знаешь о боли? Когда… когда тебе так скверно, так больно тут, – я кулаком стукнул себя в грудь, – что хочется просто сдохнуть. Сдохнуть! Для тебя это сладкие слюни, щенячьи нежности – пусть, пусть… да и не дай тебе бог узнать этой боли! Не дай бог…
Я запнулся; со стороны Лубянки донесся истошный вопль, какой-то звериный и от того еще более жуткий, что было ясно: это кричит человек. Вопль оборвался, и тут же вслед за ним раздался рев толпы – так в тысячу глоток орут болельщики на стадионе после забитого гола. Вместе с ревом долетел бой барабанов. «Така-така-така-так», – дробно гремели барабаны. Звук нарастал, ширился. Мимо нас в сторону Красной площади побежали люди с испуганными лицами.
– Что там? – крикнул я, пытаясь остановить хоть кого-то. – Что?
Люди бежали, какая-то женщина хотела что-то сказать, но махнула рукой и кособоко побежала дальше. На одной туфле у нее был сломан каблук. Барабаны гремели все ближе и ближе. Я ухватился за водосточную трубу, подтянулся, встал на раму витрины.
– Ну? Что там? – Зина дернула меня за штанину.
Вся Лубянская площадь была забита народом. Плотная толпа, точно густая лава, втекала на Никольскую и неспешно ползла к Кремлю. Неспешно и неукротимо. Я вспомнил слова Сильвио – неужели он прикажет стрелять?
– Толпа! – Я спрыгнул на асфальт. – Прет толпа.
– Надо бежать! – Зина схватила меня за рукав. – Что ты стоишь, как…
Она не нашла сравнения, а я подумал о пулеметах на Кремлевской стене.
– Туда нельзя. – Я распахнул дверь в булочную. – Давай сюда! Наверняка есть выход во двор.
42
Мы вылезли в окно. Пробирались дворами, потом через какую-то стройку. Неожиданно вышли к пустырю, обнесенному забором.
– «Площадь Революции»… – Задыхаясь, я вытер лицо рукавом. – Метро.
На станции «Охотный Ряд» было людно и шумно, в испуганном гуле голосов то и дело повторялось одно слово: «Шахтеры». Подошел поезд, мы втиснулись в вагон. Какая-то тетка (лица я не видел, лишь всклокоченный затылок) громко пересказывала события. Вспыхнула неизбежная русская склока, страстная и абсолютно бессмысленная.
– А вам говорю, мильон! А может, и больше!
– Вы, гражданка, представляете себе миллион человек? – язвительно вопрошал высокий мужской голос.
– Вас там не было! – парировала тетка.
– А я вам говорю, что на всей Лубянской площади может от силы тысяч пять поместиться. Ну семь. Ну уж никак не миллион!
– Ну, так они с других улиц перли! Вот ведь голова садовая!
– Не смейте меня оскорблять! – взвился голос до фальцета.
– Да нужно мне очень! Оскорблять его…
На середине перегона включилась трансляция в вагоне:
– Граждане пассажиры! – Мрачный голос машиниста прорвался сквозь треск динамиков. – На станции «Лубянка» высадка и посадка пассажиров производиться не будет. Поезд проследует без остановки. Повторяю…
Вагон притих, колеса настырно долбили один и тот же нервный ритм. Внезапно взвыла сирена локомотива, с этим жутким воем, усиленным и умноженным подземным эхом, мы вырвались из тьмы и понеслись мимо ярко освещенной платформы. Платформа была забита, эти люди стояли стеной.
Не сбавляя скорости, мы неслись мимо них; на платформе поднялся страшный гвалт, люди орали, размахивали руками, кто-то саданул бутылкой в окно. По стеклу паутиной расползлась трещина, с той стороны потекла какая-то пузырчатая гадость.
Мы летели мимо яростных лиц, мимо безумных глаз, мимо орущих ртов – я был уверен, если бы им удалось ворваться в вагон, нас бы просто растерзали. Сирена наконец заткнулась, состав нырнул в туннель. Вагон болтало, я дотянулся до стального поручня, мерзко теплого от чьей-то ладони. Машинист выжимал на всю железку, казалось, он тоже побаивался, что нас догонят те, со станции. Стальной перестук слился в могучий утробный гул, от вибрации пола зудели пятки; мы уже неслись, почти не касаясь рельсов – такое ощущение по крайней мере было у меня. Впрочем, похоже, не только у меня – Зина намертво вцепилась мне в руку, ее ногти все сильнее и сильнее впивались в мою ладонь. Прижав ее плотней, я зачем-то поцеловал ее в макушку, в черный монашеский платок.
Неожиданно поезд начал тормозить. Хрипло завизжала сталь, точно точили гигантскую саблю. Пассажиров кинуло вперед. Народ испуганно заохал, кто-то во весь голос коротко выматерился. Потом наступила жутковатая тишина. За окном чернел туннель в толстых щупальцах пыльных проводов. Люди начали перешептываться. Некий балагур, непременный персонаж любой группы людей, строгим баритоном произнес:
