Олег Радзинский - Иванова свобода (сборник)
– Митя, Митя. – Мама повернулась к нему, вижу ее спину и волосы – короткая стрижка. Раньше она всегда носила длинные, как я. Теперь меня остригли, хотя, наверное, уже отросли. Хорошо бы зеркало. – Мы себе никогда этого не простим, никогда. Никогда не простим.
Молчит. Митя молчит. Трещина-паутина на потолке начинает оживать: она становится пушистой, словно из расколовшегося асфальта пробивается новая трава. Оттуда что-то лезет – мелкое, тонкое, словно капилляры внутри меня. Я вижу себя внутри. Я теперь хорошо знаю себя внутри. Почему стало темнее? На потолке – пушистая трава, серого мягкого цвета. Все равно.
Открываю глаза – пустота. В палате притушили свет, почти темно. Все ушли. Я снова спала, заснула, не помню как. Я теперь много сплю.
Бабушка Вера говорила, когда я маленькая простужалась и болела: – Спи больше. Сон – это здоровье.
Я теперь много сплю. Должно быть, иду на поправку.
11
Рыбки действительно желтые, не золотые, а именно желтые. Я хорошо вижу: желтые. Я сижу рядом с бабушкой Верой на длинной лавке, она держит меня за руку, как-то судорожно держит, хотя я не пытаюсь уйти. Дедушка Теодориди стоит перед нами, но нас не видит: он смотрит мимо, очень сосредоточенно, словно там есть нечто, открытое лишь ему. Может, и есть: про рыбок тоже никто не верил, а я их вижу – вот они. Плавают внутри дедушки, виляют хвостиками. Хорошо видно, даже сквозь пижаму. Я сижу рядом с бабушкой на белой кровати. Где лавка? Куда делась лавка? Комната совсем другая. Дедушка Теодориди теперь молодой, как на фотографиях: он одет в смокинг. Внутри дедушки плавают желтые рыбки. Он совсем не дедушка, он молодой, как Митя. Он мне улыбается:
– Видишь, Лана? Я правду говорил. Если они не выплывут, я умру. Вот, теперь памперсов должно хватить.
Это не дедушка, это Митя говорит. Он стоит рядом с кроватью, вполоборота, длинная светлая челка, хороший ракурс. Откуда он здесь? Где Микаэл Теодориди, мой дедушка-аквариум? Неужели рыбки выплыли, а он все равно умер, исчез, растворился в моих снах?
Митя говорит с Глафирой Федоровной:
– Этих памперсов хватит, там еще должны оставаться. Вы потом проверьте.
Глафиру хорошо видно, она улыбается. Мелко кивает головой, соглашается. Ей все равно.
– Как она? – спрашивает Митя. Она – это я. – Спит?
– Спит, спит, – кивает Глафира. – Мы ей седативные даем, так она все время спит. А когда проснется, то не поймешь – проснулась или нет. У таких больных трудно разобрать. Мы по глазам определяем: если глаза открыты и зрачок ясный, то не спят. А если мутный, то могут и с открытыми глазами спать. Не всегда поймешь: разница-то у них небольшая.
Митя тоже кивает: он знает, как “у них”. У кого “у них”? Мир полон загадок.
Мой дедушка Бельский так всегда говорил:
– Лана, внученька, помни: мир полон загадок. Мир полон загадок.
Для чего он это мне говорил? Чтобы я смотрела с ним телевизор? Он всегда отмечал в программе познавательные передачи – В МИРЕ ЖИВОТНЫХ, КЛУБ ПУТЕШЕСТВЕННИКОВ, ОЧЕВИДНОЕ – НЕВЕРОЯТНОЕ. Обводил время показа кружочком и включал телевизор за пять минут, чтобы не пропустить. Дедушка боялся пропустить мир, полный загадок. Он заставлял меня смотреть вместе с ним. Было скучно.
– А мы вас вчера опять в сериале видели. – Голос у Глафиры становится мягче, текучее. – Мы с девочками всем дежурством смотрели, как раз после вечерних препаратов показывали. Все переживают за вас: уйдет она, Татьяна эта, обратно к мужу или с вами останется? Одна девочка со второго поста даже плакала.
Сериал? Митя в сериале? Почему он мне ничего не рассказывал? Какой канал? С кем играет? Неужели главная мужская роль? А кто главная женская? Швецова, наверное, ее сейчас много снимают. Я с ней была в сериале на НТВ: она – главный персонаж, приезжает в Москву, находит свое счастье, а я – злая московская стерва, у которой она уводит мужика. Она у меня уводит, а я – стерва. Понятно, что сценарист – мужчина.
Хоть бы получилось, хоть бы у него получилось. Митя, Митя. А мне ничего не рассказал. Он вообще со мной давно не разговаривает. Сидит рядом, молчит, даже на меня не глядит. Иногда говорит по телефону. А несколько раз просто памперсы приносил, отдавал сестрам и убегал: Сегодня не могу должен идти репетиция. Извиняется, словно он к ним приходит, а не ко мне. А они, конечно: Что вы Дмитрий понятно идите ни о чем не беспокойтесь мы за ней присмотрим это наша работа да ну что вы не надо неудобно нам зарплату платят ну ладно спасибо ну разве что на конфеты. Я видела, как он им деньги совал. Ему легче им денег дать, чем со мной побыть.
– Нет, не могу, Глафира Федоровна. – Митин баритон, играет голосом, завораживает – как на саксофоне: глубокая пропасть, но не страшно, самой хочется упасть. – Не могу вам рассказать, а то потом будет неинтересно смотреть. Там еще двенадцать серий, все еще случится.
– Ой, ну как же это интересно придумали, – удивляется Глафира Федоровна. – Татьяна эта бедная, так разрывается между семьей и любовью. Мы с девочками смотрели, ну до слез. Всё как в жизни.
– Да, да, – говорит Митя, – да, да.
– А начальник-то, который к ней пристает, ну какой противный, – продолжает Глафира Федоровна, – где они таких только находят? И еще угрожает. Как она к вам от него прибежала, когда он к ней в машине полез. А вы ей сказали, что любите и что она – ваше счастье. У нас одна со второго поста даже плакала.
– Да, да. – Сейчас Митя о чем-то ее попросит, я по голосу знаю. – Глафира Федоровна, мне на телевидение к двум часам нужно, я хотел бы с Ланой немного посидеть. Вы же понимаете. Побыть с ней.
Наконец-то, а я жаловалась. Любит меня, хочет со мной побыть. Я – его счастье. Как я выгляжу? Как я выгляжу? Хоть бы трубку эту одеялом прикрыли. А ему все равно: любит и такую. Бедный мой Митя. Бедный мой.
Мне с ним всегда было хорошо, хотя и не всегда интересно. Странно: я никогда не боялась его потерять, словно с первого свидания знала – он никуда от меня не денется, будет со мной. Будет моим. Я уже знала, что в тот вечер все произойдет, но его мучила: Митя не нужно мы учимся вместе потом будет сложно общаться Таня моя лучшая подруга не говори слов в которые не веришь зачем я тебе это я без тебя не могу нет нет Таня моя подруга. Да при чем тут Таня, когда он – мой? Только он этого еще не знал.
Сидит, смотрит на меня. Не знает, что я на него тоже смотрю. Смотрит на меня, глаз не сводит. Красивых пушистых серых глаз с зелеными искорками. Сколько же Полонская из-за этих глаз наплакалась. Вот они, смотрят на меня.
Я удобно лежу, мне хорошо видно моего мужа. Он чуть загорел, интересно, когда успел? Ему идет, хорошо со светлыми волосами. Черная кожаная куртка, вместе покупали. Черные джинсы. Как-то не по-весеннему. Что за траур.
Митя протянул руку и потрогал трубку, которая вставлена в мою трахею. Зачем? Лучше бы меня потрогал. Он провел ладонью по трубке, проследил ладонью весь ее путь до аппарата. Словно гладил, ласкал трубку. Он меня так всегда гладил, любил мои ноги, от кончиков пальцев доверху, всегда на коленке задерживался. Умел так, что не было щекотно. Сама же и научила. Не могу, когда в постели щекотно – сразу желание пропадает.
Митя посмотрел на монитор на подставке – там зигзаги моего дыхания. Моя жизнь. Я часто на них смотрю, если поза позволяет. Они плывут из одного края монитора в другой, как рыбки внутри дедушки Теодориди. Мое дыхание окрашено в два цвета – красный и синий. Что это значит? Мир полон загадок.
Под экраном монитора располагаются четыре маленькие круглые ручки; сестры их часто вертят, когда им что-то не нравится. Посмотрят на монитор – и начинают вертеть ручки. Должно быть, регулируют подачу кислорода. Они вертят, но я особенной разницы не чувствую. Возможно, у меня и так все в порядке.
В углу панели, рядом с ручками, большая квадратная кнопка. Я не знаю, для чего эта кнопка, она всегда горит зеленым. День и ночь, ее хорошо видно в темноте. Митя посмотрел на меня, затем обернулся и потрогал кнопку указательным пальцем, словно хотел нажать. Не нажал, остановился. Посмотрел на меня, прямо в глаза, затем нагнулся низко-низко ко мне. Неужели сейчас поцелует? В таком виде?
– Как же ты меня мучила, – сказал Митя. – Как же ты меня мучила. Я все помню. Все. Мне, как с тобой, никогда ни с кем не было. Я никого, кроме тебя, никогда не любил. Ни одну женщину, близко ничего подобного не было. Я у тебя не прошу прощения, ты бы так сама поступила. Ты б на моем месте сделала бы то же самое. Ланчик, любишкин мой, маленький мой. Солнышко родное.
Поцелует или нет? Я бы его сама поцеловала, если б могла. Взял руку, не с иглой для капельницы, а другую, держит в своих ладонях. У него большие ладони. Просто держит, раньше всегда водил пальцем по ладони, знает – я люблю. Или кончиком языка. Смотрит поверх. Почему поверх?
Не поцеловал. Распрямился, сел, отпустил ладонь. Сидит, смотрит куда-то. Не могу повернуться, не знаю, на что он там смотрит. Почему не поцеловал? Жалко. Мне хотелось.
