Татьяна Замировская - Воробьиная река
Четвертая битва была самая страшная, потому что это была битва с самим собой, и мне сказали, что в этой ситуации лучше бороться с настоящим собой, потому что, что ты там в себе перебарывал эти десять темных дней, никто не знает. Расстановки, говорю я им, ребята, это все уже было, это сраные расстановки, я ходил на это, чтобы понять, почему мы с Лизой расстались, а мне сказали, что меня простила моя бабушка! Но вообще лучше бы меня и правда прощала бабушка, потому что дальше был ужас – меня посадили в темную комнату и опустили ноги в таз с холодной водой, сказали – борись. Я вначале смеялся, с чем бороться, с ледяными ногами? Я сидел там три часа и ужасно захотел в туалет. Комната была закрыта. Я понимал, что в таз это сделать нельзя. Борьба с самим собой, мысленно сказал я Ирме полным уважения мысленным голосом, но какая-то примитивная, хрипловатая, как и этот мой новый голос. В животе горело, я с пещерным, гулким плеском вынул ноги из таза. Наверное, это снимается на видео? Я замедленно, бережно бегал вдоль стен и искал выход. Потом окунул голову в таз – а, красиво? Я понял, они хотят снять, как я мочусь в таз – есть в этом какая-то красивая метафора, какой-то сраный рок-н-ролл. Но это неправильно. Это было самое неправильное вообще, с чем я тут столкнулся. Поэтому я лег вокруг таза и заплакал. В итоге за время съемок я уже два раза плакал. Когда я поплакал, мне стало легче: видимо, все же выделилась некая лишняя жидкость. Комнату открыли, я сходил в туалет и, пока мочился, снова расплакался, но уже от боли. Но все равно – во время съемок я плакал два раза. Этот, третий, был личная жизнь, а не съемочная площадка.
Дальше было проще. Пятая битва была с тремя женщинами, это были главнейшие женщины моей жизни, и сражение с привязанностями и эмоциями: Лера, Май, Рахиль. Не знаю, почему Ирма выбрала именно их – может, другие не захотели сниматься. Мы валялись голые на огромной кровати, которую поставили прямо в цеху, и мутузили друг друга подушками. Кажется, в реальной жизни у нас было что-то подобное, но я не мог толком вспомнить. Рахиль, одеваясь, сказала: никогда не думала, что это повторится, но это и правда повторилось. И посмотрела на Ирму так, как будто она наделена даром возвращать мертвых в мир мертвых.
Шестая битва была с президентом страны. Это я виноват, потому что рассказал операторам в курилке про твой повторяющийся сон. Президент был в кольчуге, огромном овальном шлеме и на совершенно прозрачном коне, самом бледном в мире. Совсем не похож, но мне сказали, что могут быть проблемы с прокатом фильма – поэтому только я знаю, что это президент страны, и должен вести себя соответственно; а в фильме не будет понятно, что президент, просто как будто какой-то мужик, скользкий рыцарь. Тогда я проткнул президенту плечо копьем, которое у него же и забрал; его увезли на «Скорой». Мне кажется, я чем-то за тебя отомстил, но не знаю, в каком смысле.
Седьмая битва была с лекарственными растениями, я пил разные отвары, приготовленные специально приглашенным травником-специалистом, и меня тошнило, но таз, тот самый, изначально был рядом, и это было как бы нормально, и я достаточно успешно победил страстоцвет, примулу и сныть. Восьмая битва убедила меня, что именно битвы и составляют суть фильма – я помню, что в восьмой день тебе сделали очередную трепанацию и мы все стояли под окнами больницы, потея и болтая о всякой ерунде, и Джордж принес гелиевые воздушные шары, и нам пришлось с ними идти под рожениц, где соседнее крыло, и улыбаться, притворяться счастливыми и благодарными, потому что воздушные шары такое дело, с ними под окнами реанимации если стоять, родственники придут и по шее надают, сказал Дон, но Джорджу было так важно постоять с этими шарами, что мы пошли к роженицам – надо было кого-то порадовать, и мы рассудили, что улыбки рожениц и их хорошее настроение каким-то образом передадутся и на скорбный первый этаж левого крыла. Короче, было понятно, что восьмая оказалась самая сложная – пришлось сражаться с настоящим борцом, привели какого-то чемпиона по боксу: блестящего и похожего на красивое большое водяное животное из берлинского зоопарка. Пожал руку, говорит: Роман. Это было камео, он играл самого себя. Это я играл тебя и был неизвестно кто, а Роман был пять раз чемпион, побил того зубастого грека, помнишь, мы по телеку смотрели, потом блистал в допинговых скандалах, являлся в серебряных трусах на элитные вечеринки, записал бездарный сингл, открыл школу самосовершенствования через боль и нокаут. Камео обошлось в несколько десятков тысяч, это и был бюджет фильма, предоставленный часовым бутиком. Роман был, к счастью, слегка накокаиненным, расслабленным, поэтому, пусть у него и была цель меня замочить – ведь ты же, черт подери, умер в конце концов! – он делал это как-то очень вяло и медленно. Я убегал от него по скользкому от пены и крови рингу (они покрыли ринг пеной, потому что Роман потребовал, чтобы было красиво и чтобы над рингом вертелся диско-шар) и кричал, мол, стоп, хватит, у меня кровь, но кровь в данной ситуации была частью сценария, и я истекал частью сценария, и все было правильно. Для них я истекал бумагой, распечаткой, ксерокопией. Я поскользнулся и упал: надо мной вертелся диско-шар, как в детском саду, и я вдруг подумал – как странно, а откуда в детском саду был диско-шар?
Девятая битва была довольно-таки скучная, потому что после восьмой я был весь заплывший. Тот глаз, который синий, у меня не открывался, а фиолетовый открывался, но видел в основном астрономические картины: звезды, туманности, белых карликов (ждал, что Ирма пошутит про Линча, но карликов она не видела, ей было не до этого). Она подошла ко мне и, стараясь не смотреть мне в лицо, сообщила, что в девятой битве я должен сразиться с режиссером, то есть с ней, и высказать ей все свои несогласия со сценарием, такой художественный прием, сказала она, как у Фон Триера. Но такого не было у Фон Триера, попробовал сказать я, но у меня были выбиты зубы, поэтому, чтобы сообщить это, я попытался задушить Ирму: отличный способ коммуникации. Но, понимаешь, мои руки были совсем чужие после того, как этот супергерой меня всего изломал. В общем, я ее душил этими отвратительными ватными валиками, больничными полотенцами, мертвыми голубями, душил, душил, и это все снимали на камеру, но Ирма осталась живая, потому что она режиссер и все предусмотрела – у меня не было сил, совсем. Тем не менее ей было очень плохо, и мы отменили ближайшую съемочную неделю, потому что нам обоим надо было отлежаться в больнице, в разных.
В больнице я в основном занимался пассивными видами плавания. Помнишь, у тебя была песня Floating и мы все не могли правильно перевести ее на русский? Я плыл в этой щелкающей шарнирной кровати по цветочной реке, будто в металлической ржавой лодке, и мне казалось, что я наконец-то провожаю тебя по-человечески, а не как тогда это было на самом деле – ведь ты и есть эта цветочная река, а я протекаю, будто буйная, толкучая, пружинистая кровь по артерии, вдоль всей твоей пустой безбрежной длины и прощаюсь с бесконечностью тебя, ведь, когда я закрою глаза, течение остановится. Ты, таким образом, стал действием, причем моим осознанным действием, кроветворным толчком в этой высохшей цветочной пустоте небытия.
Через неделю, когда я был уже дома, Ирма позвонила мне и сказала, что нужно доснять музыкальную часть. Мы поехали в салон часов, там всюду были разложены скользкие комочки суши прямо на витринах. Ирма сказала, что салон теперь снимают как суши-бар, потому что за мое лечение заплатил суши-бар «По течению», и по сценарию у меня концерт в суши-баре. Они включили фонограмму – этот второй диск, ты помнишь, мы его называли «Мамин Зеленый», потому что твоя мама этот цвет называла зеленым (сдай зеленую куртку в химчистку! какой красивый зеленый браслет!), хотя это то ли бирюзовый, то ли лазурный.
Это была последняя часть, и мне нужно было всего-то сыграть все 9 трэков альбома под фонограмму. Что, спросишь, такой длинный фильм? Я тоже спросил. Ирма курит (закурила после больницы, говорит) и уточняет: нарежут. Кусков, где я не попадаю в фонограмму, их и нарежут. Где не совпадает, сбоит, не сливается. Говорит, важно зафиксировать камерой этот зазор, эту пустоту, это несовпадение – это и есть метафора твоего отсутствия. Именно здесь будет наглядно понятно, что тебя нет. Хотя я так понял, что девятью трэками будут иллюстрировать битвы – собственно, музыкой – а потом будет просто эта нарезка из несовпадений.
Концерт в суши-баре, в этом часовом баре чуши и верчения бессмыслицы сценария вокруг своей оси, я взял инструмент в левую руку (чтобы все целиком было несовпадением и фильм бы расширился до сериала) и подумал: что бы сделал ты? Сидел на барном стуле, хохотал, кривлялся под фонограмму, пил чашку за чашкой, снова таскал сахар? Ответа не было, внутри меня гудела река беспамятства. Я думаю, ты бы на моем месте вообще ничего не понял. Ты, кстати, и правда вообще ничего не понял.
