Александр Проханов - Убийство городов
Рябинин смотрел на женщину в васильковом платье, сквозь которое светилось и волновалось молодое пленительное тело. Шагнул к ней, увидев, как ярко обратились к нему ее радостные глаза.
Раздался крик:
– Танки!
Аккордеон прорыдал напоследок и смолк. Жители кинулись врассыпную, скрываясь в подвалах. Ополченцы бросились к амбразурам, похватали гранатометы. Рябинин видел, как исчезает в конце улицы васильковое платье.
Они сидели в траншее, глядя на белое пшеничное поле, по которому двигался танк. Он был далеко, окруженный солнечной пылью. Плотный темный сгусток, за которым летела прозрачная муть. Рябинин видел танк, тусклое сияние гранатомета в руках у Жилы, ополченцев, сжимавших автоматы и трубы гранатометов. Комбат Курок прижал к бровям бинокль, ловил далекий танк.
– Один идет, сука! – Жила нетерпеливо переступал в окопе, нацелив на танк острие гранаты. – А где другие «мусора»? А где бэтээры? А где пехота? Всадить ему под «самое не хочу»!
Танк приближался. Рябинину казалось, что он различает пыльные вихри вокруг гусениц, отливы металла на башне.
– Без команды не бить! – приказал Курок. – Дистанция выстрела – сто метров!
Рябинин ждал, что из танковой пушки полыхнет пламя, и окоп содрогнется от взрыва. Прижался к брустверу, чувствуя лбом летящий снаряд, его свист, налетающую смертоносную мощь.
Но выстрела не было. Танк приближался. Рябинин видел, как гусеницы мнут колосья. Пыль за танком казалась пышным солнечным сарафаном.
– Целить под башню! Жила, Ромашка, ваш танк! – Курок напялил на лысый череп стальную каску, отложил бинокль и взялся за автомат. Рябинин, подражая комбату, принял на мушку танк, не понимая, как остановит его автомат тяжкий брусок танка.
Перед танком взметнулся черный взрыв, повесил занавеску земли и дыма. Танк пробил завесу, шатнулся в сторону. Стали видны катки, колея, прорезанная в пшенице.
Еще один взрыв за кормой танка, казалось, толкнул его. Танк рванулся вперед, а потом вильнул и пошел, наматывая на гусеницы колосья.
– Чумной какой-то! – Жила вел гранатометом, выцеливая танк.
– Не стрелять! – крикнул Курок, глядя в бинокль. – У него красный флаг!
Рябинин различил сквозь пыль красный, едва заметный флажок, трепещущий над люком водителя.
Танк метался по полю, уклоняясь от разрывов, которые вставали у его бортов. Казалось, черные великаны выскакивают из-под земли и ловят танк, а он ускользает от протянутых рук.
Разрывы прекратились. Танк оторвался от оседающей копоти. Приблизился с лязгом к траншее. Встал, сотрясаясь, потно блестя. В стальных катках застряли колосья. На башне сквозь пыль виднелся желтый украинский трезубец. Над люком водителя висел линялый красный флажок.
– Хрень какая-то! – Жила зло смотрел на танк, не выпуская гранатомет.
Из люка показался танкист, голый по пояс, в танковом шлеме. Отжимаясь на руках, выдавился из люка, соскочил на землю и устало сел у гусеницы. Стянул с головы шлем.
– Ты кто, псих? – спросил у него Жила.
– Кто таков? – Курок ударил ботинком стертый до блеска танковый трек.
Танкист поднялся, худой, с выступавшими ребрами, светловолосый, синеглазый, с растресканными губами. Его пятерни были темные от машинного масла, и казалось, на них надеты перчатки.
– Сержант Лукомский, вторая аэромобильная бригада. Прибыл к вам. Пригнал танк.
– Снаряды есть? – спросил Курок.
– Боекомплект. Пить хочу.
Ему принесли канистру с водой. Он пил, дрожал кадыком. Ополченцы окружили его:
– Ну, танкист! Ну, братан! А мы тебя чуть не рванули!
Он пил, тяжелея от воды. А напившись, поднял канистру и стал лить на себя. Рябинин смотрел, как стеклянно блестят его худые плечи.
Глава 19
После ночного отдыха Рябинин готовился заступить на пост. С утра над полем летали самолеты и бомбили соседний участок фронта у села Устиновка. Было тепло и сухо. Пахло яблоками. Среди разрушенных хат уцелели сады, и на согнутых ветках краснели плоды. В одном из проулков он увидел танк, тот, что вчера промчался через поле, увиливая от разрывов. Машина была вымыта, на зеленой башне, где прежде желтел украинский трезубец, теперь красной краской было начертано: «За Донбасс!» Хозяин танка, пригнавший машину, все так же голый по пояс, с торчащими вихрами, протирал влажной тряпкой габаритные огни. Танк с тяжелой пушкой и «активной броней» казался живым, позволял хозяину холить себя и мыть.
– Здорово, Танкист. – Рябинин пожал руку, сохранившую черноту машинного масла. – Ловко ты вчера уходил от взрывов. Классно водишь машину.
– Бог помог. Давлю рычаги, а сам молюсь. Бог слово мое услышал.
– Какое слово?
– Я Богу слово дал, что танк угоню и грех с души смою.
– А грех какой?
– Тяжелый. Может, мне с ним до смерти жить.
– Расскажи.
Танкист раздумывал, нужно ли делиться с чужим человеком тяжестью содеянного греха. Или следует нести его тяжесть в одиночку.
– Шли на Красный Лиман колонной, десять танков. Я в головном, командиром. Со мной на броне комбат. Вдруг на трассу джип навороченный. Из него мужик: «Стой!» Комбат велел встать. Мужик сует ему мешок денег: «Давай, разверни колонну. У меня коммуняки шахту забрали. Пойдем их накажем!» Он пошел на джипе вперед, мы за ним колонной. Подъезжаем к шахте. Большая, башня стоит, на ней красный флаг. Мужик из джипа кричит: «Долби их! Не мне и не им!» Комбат машины расставил и приказал фугасными и осколочными. Мы отстрелялись, каждый по два снаряда. Башню с флагом обвалили, пожар, дым. Развернулись и ушли. Стоим два дня в городе. На перекрестке держим блокпост. Слышу, музыка, трубы, тарелки. Идут человек триста, несут гробы, а в них шахтеры, которых мы два дня назад поубивали. Вдовы в черном, ихние товарищи в касках. Какой-то мальчоночек маленький увидел меня, подобрал камень и бросил в танк. До сих пор слышу, как броня чмокнула. Тогда я Богу слово дал. Угоню танк и перейду на сторону шахтеров. Вы же шахтеры, так? Теперь я за вас воюю.
– Мы шахтеры, – ответил Рябинин. – И землепашцы.
Он вытащил из-под танкового катка белый, зацепившийся колосок и пошел по проулку, слыша за спиной тихие звяки металла.
Рябинин проходил мимо низкой, в два оконца хаты. У калитки его окликнул ополченец Ромашка. Его большое, в золотистой щетине лицо улыбалось. Темно-синие глаза смотрели спокойно и ласково.
– Ты – Рябина. А в рябине большая сила. Баба, которая на сносях, рябину ест, у той дети кровь с молоком. Мужик, который спортсмен, или военный, или, к примеру, артист, если рябину ест, всегда победит и конкурс выиграет. Дрозд рябину клюет и петь начинает. Оттого певчий дрозд. Смекаешь?
– Ты – Ромашка. Корова ромашку жует и большой надой дает, – усмехнулся Рябинин.
– Заходи, покажу мою поликлинику. Я заместо фельдшера, который убег. Народ ко мне ходит. Я людям травы даю.
– Ты знахарь?
– Знахарь, который знает. А который не знает, пахарь. А который хитер, шахтер. Заходи, траву тебе пропишу. – Ромашка пропустил Рябинина на внутренний двор. Там стояли какие-то бочки и тазы с водой зеленоватого и желтоватого цвета. Тянулась веревка, на которой вяли пучки полевых трав. Расхаживала пегая курица, долбя клювом землю. У курицы не было одной ноги, и вместо нее был приторочен деревянный протез, искусно выточенный, с тремя деревянными пальцами. Курица прихрамывала, что не мешало ей бодро клевать, мерцая зорким глазком.
– Это Кока, – сказал Ромашка, садясь на скамью. – Ей миной ногу оторвало. Я вылечил. Она теперь яйца несет. Кока, Кока, подь сюды!
Курица подошла, впрыгнула Ромашке на колени. Тот достал из кармана зерна пшеницы, и курица стала клевать их с ладони.
– Мы теперь увечим и калечим. И людей, и птиц, и цветы полевые. А настанет время, и будем каяться и прощенье просить у людей, у птиц, у цветков полевых. Этих укров, которые нас огнем поливают и в которых мы из гранатометов палим, мы их обнимем и к груди прижмем и друг у друга станем просить прощения. «Простите нас, братья, что натворили в потемках».
Из дверей сарая выскочила лохматая вислоухая собака. С радостным визгом кинулась к Ромашке. Согнала курицу с его колен. Та недовольно соскочила, прихрамывая, ушла долбить землю. На боку у собаки была плешина, розовела кожа, виднелся свежий рубец.
– Это Стрелка. Ну, иди сюда, милая! Давай, покажи бочок! – Собака повернулась боком, замерла, и Ромашка осторожными пальцами ощупал тощий собачий бок. – Хорошо заживает. Я тебе примочку из подорожника прилеплю.
Собака лизала Ромашке руки, а он говорил:
– Ее осколок кольнул. Вот такохонький, как крупа. Под сердцем встал, и она помирала. Сама приползла. Я осколок не вынимал, сам вышел. Я его оттуда выманивал, уговаривал, умаливал. «Осколок, осколок, давай выходи. Я тебя в земельку зарою. Тебе спокойней будет. Тебя за это Богородица любить станет». А как же, все с молитвой, все с помыслом. Богородица всех любит, и людей, и зверей, и птиц, и цветок, и этот осколочек махонький. Руки приставлю, начну молиться, и он помаленьку выходит.
