Ариадна Борисова - Хлеба и чуда (сборник)
– Лишнего не болтай, Федька! – крикнула она.
– Я что, дурень тебе? – вздернулся он. – Вишь – свой человек, из артистов! Поет! Трепаться не станет! Ведь не станешь, а? – повернулся к Сервантесу. – Я в бане кумыс держу. Лечебный! Не на кобыльем молоке – на коровьем, такой кумыс у нас быппахом называется. Петьку Колягина заразный клещ ужалил, так Петька три дня у меня кумысом лечился, теперь не помрет! Врач в медпункте его смотрел, здоров, сказал. Братья вот тока-тока Петьку отсюдова утартали. Как бык, упирался!
Старик провел гостя по огороду к задворкам, где нарядно желтела новая лиственничная банька. В двери предбанника Сервантес вдохнул вкусный воздух, пахнущий дымом и березовым веником, и вдруг почуял что-то другое. Донесся, померещилось, запах спирта.
– Ты заходь, заходь, сядай на скамью-то, – радушно взмахнул руками Евсеич. – Я расскажу! Я первый эту штуковину увидел. Гляжу – яйцо с неба летит! Ага, агромадное такое яйцо, да как бабахнет за озером! Я, конечно, галопом туды. Кругом все разворочено, кусты с корнями валяются, и купол железный в яме высунулся. Железо горячее, аж дымится в боках! Народу набежало, обсуждают, гадают – что да как. Тракторист приехал. Обождали, пока махина остынет, обтянули тросами и вытащили. А не шибко большая оказалась, когда померили, всего-то пять метров в диаметре. Учитель говорит: летательный аппарат, могет, нашей науке неизвестный. Намекает, что с другой планеты. Мы кумекаем: вдруг инопланетяны, ростом маленькие, в нутрях сидят?! Катнули аппарат – кока да кока, ни окон, веришь ли, ни дверей. Ну, мужики давай ломать – кто зубилом, кто кувалдой, тракторист ключи принес гайки отвертывать. Тока на третий день раздолбали! Жаль, не оказалося инопланетянов. Зато всяких хороших железок – куча, а мы рукастые! Справедливо разделили, по жребию. Мне целый кусок достался, вроде сундука, кое-как к дому приволок, во дворе доразобрал. Толстая железяка, долго не поддавалася… Сейчас покажу, что я в ей нашел!
Евсеич откинул занавеску, скрывающую полок у печки:
– Во, гляди!
Сервантес ахнул. На полке стояли шесть прозрачных, примерно десятилитровых емкостей. Две были почти опустошены, четыре других наполнены чем-то мутновато-белым, по виду шипучим, с пышными шапками пены в «плечах». Однако не эти странные баллоны из нетвердого материала, напоминающего плексиглас, ошарашили инструктора. На их горлышках в полной боевой готовности торчали надутые презервативы!
– Вишь, какие канистры бравые! Где такие достанешь? В этих четырех быппах не дошедши, а вот как резинки пузырями встанут и начнут качаться, тады лови и переливай в порожнюю канистру, тады, значит, дошел. Простые втулки не держатся, вылетают, для резиновых перчаток горла узкие, я и смекнул, что из медицины лучше сгодится! Жаль, одноразовые изделия… Но качество с контролем.
Евсеич поворошил горку мусора у печки, поднял надорванную упаковку.
– Вишь, с печатью, ГОСТ проверял. Наши делать умеют! – и принялся снимать опавшую «головку» с полупустого баллона. – Тута еще осталося, нам с тобой хватит. Что кумыс из кобыльего молока, что добрый быппах, в нос шибает не хуже шампанского!
– Честно говоря, я не любитель молочных напитков, – остановил Сервантес. – Мне бы чаю.
– Точно? – огорчился дед. – Совсем в отказную? Эх. Хороший у меня настой, забористый… Я ж не за деньги, от сердца угощаю. За деньги тока деревенским… ага… Ой. И то мало беру. Лошадь хочу купить, понимаешь, своя-то в волчий капкан угодила… сдохла… Начальство придиралося, мол, водкой твой быппах отдает, да не смогло основанье подвести, что это спиртосодержащий продукт. Нет измерителя, и задания не получали кумыс с быппахом запрещать. А председатель мерить не стал – строгий наказ у его с обкома: самому ни капли, чтоб, значит, не повожать народ… Ежели ты, Костя, от космического гнушаешься, так я тебе говорю: старуха канистры чисто помыла, с содой. В космосе разве могет быть пыль? Там же одна невесомость! Канистры праздные были и без крышек. Для чего такие на спутнике – нам неведомо, но, вишь, пригодились.
– А как вы узнали, что это спутник?
– Ну… От военных, – нехотя признался Евсеич. – Военные на вертолете прилетели с опозданием. Сказали, спутник с орбиты сошел. Ага. Велели детали отдать. Я тую железяку отдал, ни к чему была. Кому что не подошло – отдали, у кого-то забирали аж с обыском. Мимо нас пронесло… Председатель-то уже после про мои канистры пронюхал… Не растреплешься?
– Нет, – вздохнул Сервантес.
– Эх. У меня закваска ядреная, с секретом… Певцу вашему я большую бутыль дал. Двухлитровку.
– Дмитрию Филипповичу? – похолодел инструктор, будто речь могла идти о каком-то другом певце.
– Ему, ага. Хорошо с им посидели. С кошкой как с дитём вожжается, сразу видать – добрый человек. Пару песен спел. Голосяра! Окны дрожали. Колягины норовили подтянуть – куды имям! Пошел, довольный, с кошкой на плече. Хорошо у вас, сказал, и пошел. Природа, река – в красоте, мол, живете…
– А доктор?
– Не было с нами доктора. Я ж говорю, он в медпункте Петьку смотрел. Потом в сельсовет завернул к председателю, ежели Петька не врет. А чего Петьке врать? Доктор попозжа сюды заглянул, певца искал. Расстроенный был. Видать, разминулися.
– Доктор знал о кумысе? – невольно скрипнул зубами Сервантес.
– Не… Поди, не знал. Хотя, могет, председатель сболтнул чего. Но зачем? Ну, давай, Константин, по чайку. У меня и чайник с запарником тута. Вишь, горячий еще.
… Вернувшись, Сервантес не обнаружил на барже ни Неустроева, ни Штейнера.
– Что, профукали профундо? – тонко усмехнулся Т. Н. Воскобойников.
Через полчаса на взгорье показался понурый доктор и с жалобной надеждой прокричал издали:
– Дмитрий Филиппович пришел?!
У взвинченного лекторским ехидством Константина Святославовича сдали нервы. Забыв о должностном статусе и литературном псевдониме, он потряс береговое эхо и женщин колоратурным от ярости благим матом с вкраплением относительно приличных слов. Таких:
– Где шляете-е-есь? Кто разреши-и-ил? … Тридцать третья статья! Тридцать третья … мать …! Где эти хваленые шаляпинские низы?! Я вас спрашиваю, … козел… мать… стоеросовая… где-е-е?!!
Еще через полчаса Дмитрий Филиппович нашелся в каких-то трехстах метрах от берега. Почивал на скошенном лугу в стожке сена, окруженный небольшим табуном. На груди певца сидела Фундо и фыркала на лошадей. Злобно косясь на кошку агатовым глазом, рядом фланировал пегий вожак. Мелкая поступь и прижатые к гриве уши жеребца выдавали крайнюю степень негодования: человек битый час передразнивал его предупредительно-боевые всхрапы. Ринуться в атаку или хотя бы разок лягнуть двуногого пересмешника глава табуна не мог не только из-за небезобидного зверька, скалящего зубки, как собака. Из благородных мотивов: лежачих вожаки не лягают.
Взаимные обвинения продолжались до полуночи. Уполномоченный крупно повздорил с лектором. Почти протрезвевший Дмитрий Филиппович виновато затаился в палатке. Над ним действительно замаячило увольнение по тридцать третьей статье (в случае повторения конского храпа в лугах). Сервантес отменил деревенские прогулки и вылазки в тайгу. Перед сном он, выкурив несколько сигарет возле докторского кабинета, решился постучать в дощатую дверь и попросил у Якова Натановича прощения за давешнюю несдержанность. «Бог простит», – холодно ответил доктор.
Сервантес сидел на краю баржи. Думал о себе, кто он есть такой, Костя Буфетов, – не идальго, не рыцарь, думал о жене, уже бывшей, о другой женщине, которая нравилась доктору и ему, и о том, что должность у него глупая. Чего он инструктор, какой общей комунистической жизни? У каждого человека должна быть своя инструкция, как жить… Любовался тихо воспламеняющимся рассветом. Летом рассвет здесь поднимается рано, вначале неспело-розовый, затем алый, как арбузный ломоть. Восходящий лозунг нового дня напомнил Сервантесу о долге трудиться по-коммунистически сегодня, а не забивать голову думами о вчерашнем.
Внезапно баржа ощутимо содрогнулась: по-над рекой прокатился вопль, жуткий и пронзительный, как увеличенный стократ визг двуручной пилы. Отголоски душераздирающего звука перебило громкое причитание:
– Господи, прости мя, грешного! Избави нас от лукавого… Чур меня, чур, изыди, сатана!
Сервантес кинулся к палаточному ряду, где уже собирался перепуганный, завернутый в одеяла народ. На руки стоящему в отдалении Дмитрию Филипповичу запрыгнула где-то гулявшая Фундо и, наконец, в майке и подштанниках, белый, как смерть, показался Т. Н. Воскобойников. Зубы его стучали, ничего толком он рассказать не мог. Обстоятельства страшного происшествия выяснились только после успокоительного чая и таблетки валидола.
