Алексей Слаповский - Гений
Был тут и отдел милиции в полном составе: капитан Вяхирев, старшина Таранчук, мужчина в возрасте, и молоденький сержант Евдоха.
Когда появилась группа молодых людей, ведущих Евгения, Марина Макаровна обрадовалась и крикнула им:
– Ну вот, а говорят, у нас молодежь необщественная! Сами пришли, молодцы, Виталий Денисович, распорядись им лопаты выдать, пусть деревья окапывают!
– Мы хотели к капитану Вяхиреву, – сказал старший Поперечко.
– Чего вам? – расслышал капитан свою фамилию и распрямился.
В азарте работы он скинул китель и рубашку, был в одной футболке, и это смутило старшего Поперечко. И лицо у капитана веселое, разрумянившееся, видно, что ему сейчас не до службы. К тому же могут принять их поступок не за бдительность, а за отлынивание от работы, Марина Макаровна рассердится, а ее сердить – себе дороже.
– Ладно, – сказал старший Поперечко.
И пошел получать лопату, а за ним и остальные, догадавшись о ходе его мыслей. Евгений тоже взял лопату.
Его одеяние никого не удивило, жители украинского Грежина привыкли к тому, что с началом военных действий появилось много людей в самой разной форме – и армейские солдаты, и нацгвардейцы, и те, кто называл себя ополченцами, и зеленые человечки, о которых уже упоминалось, и казаки – коренные и самозваные, у них вообще каждая станица, каждый полк рядится в свои колера и фасоны, да еще навешивают на себя какие-то цацки, медали и ордена, неизвестно за что полученные.
Евгений пристроился поближе к Марине Макаровне, сразу угадав, что она здесь главная.
Он ковырял лопатой землю там, где ему указали, а сам смотрел в ее сторону и говорил:
– Евгению всегда нравились руководители, ему нравилось начальство. Он уважал смелость, граничащую, на его взгляд, с безумием, – брать на себя ответственность за судьбы людей. А руководящие женщины поражали особо. Что-то есть вообще привлекательное в женщине, которая находится в несвойственной для ее пола роли, особенно если смотреть в историческую перспективу. То есть – ведет машину, одета в военную или полицейскую форму. Или работает судьей в суде, это нелепо и опасно, ведь женщина от природы не может быть логичной и объективной, она настроена на защиту своих детей и своего очага, возле которого нет никакой логики и объективности, кроме борьбы за свою плоть и кровь, а очаг для женщины там, где она находится. Когда она сидит за судейским столом, этот стол и есть для нее очаг, а вместо детей за спиной кишмя кишит государство, сильное снаружи, но на самом деле очень робкое и уязвимое изнутри, вот этот стол и это государство женщина-судья и защищает, а не какой-то абстрактный закон, который для нее такой же отдаленный, как раскаты грома для пещерной женщины доисторической эпохи. Гром как бы и есть, и вспышки молнии отражаются бликами в кварцевых частичках породы у входа в пещеру на радость детям, но к нашему очагу, слава богам, все это отношения не имеет. Еще Евгению нравились женщины, мчащиеся на лошадях, женщины-политики, но не нравилось, когда женщины играют в футбол или поднимают штангу, это, конечно, дань искусственному равенству наперекор естественным отличиям, заложенным самой природой.
– Что ты там бормочешь? – прислушалась Марина Макаровна.
– Евгений был рад, что она обратила на него внимание, хотя, если честно, этого и добивался, – сказал Евгений.
– Какой Евгений, ты про кого? Кто чего добивался?
Евгений распрямился, посмотрел на нее и сказал:
– Есть женщины, с которыми хочется быть и сыном, и мужем, и отцом, и братом сразу. Всеобъемлющие женщины.
– Ничего не поняла. Как лектор какой-то. Ты откуда вообще?
– Я заблудился, я ищу, где и у кого остановиться, соврал Евгений и покраснел, опустив от стыда глаза, – сказал Евгений, не покраснев и глаз не опустив.
– Чудной, – усмехнулась Марина Макаровна. – Хотя много вас сейчас бултыхается тут, не пойми-возьмикто, откуда и зачем.
– Евгению хотелось спросить эту прекрасную женщину, замужем ли она, но он стеснялся, – сказал Евгений.
– Можешь не стесняться, вдова я, – спокойно ответила Марина Макаровна.
– Евгений даже внутренне вздрогнул, – сказал Евгений. – Женщина легко поддержала разговор, показав этим, что Евгений ей не неприятен. И он подумал, что, наверное, у нее проблема, которую некоторые обозначают как синдром Снежной королевы. Снежная королева прекрасна, ею можно любоваться, ей можно служить, но никому не приходит в голову, что она живой человек, что с ней можно иметь нормальные человеческие отношения. Ее все боятся, она от этого устала, но, увы, к этому привыкла.
– Угадал! – отозвалась Марина Макаровна, энергично налегая на лопату, успевая контрольно посматривать вокруг, поэтому из речей Евгения выхватывала лишь отдельные слова. – Я в школе, постановка была, сказку играли, я там как раз Снежную королеву играла.
– Странно, подумал вслух Евгений, – подумал вслух Евгений. – В таком молодом возрасте и уже вдова? Неужели муж погиб на этой войне?
– Пятьдесят пять мне, голубчик! – засмеялась Марина Макаровна.
– Потрясающе! – обомлел Евгений. – О своем возрасте женщине сказать еще труднее, чем о своем одиночестве. Как это вы так смело, извините, не знаю имени?
– Марина Макаровна. А тебя?
– Евгений.
– Так ты про себя говорил?
– Да.
– А я не поняла сразу. А про возраст легко признаюсь – чего в этом трудного? Чтобы недоразумений не было. Я же не виновата, что моложе выгляжу.
Марина Макаровна сказала это почти печально.
Это было действительно странной грустью ее жизни, хотя, конечно, и радостью. До тридцати трех лет Марина взрослела и выглядела соответственно возрасту. А потом будто перестала стареть. При этом никаких, естественно, операций, никаких кремов, никаких процедур, а кожа гладкая, без морщин, тело атласное, ничего не висит, как все к тридцати трем годам налилось и определилось, так и остается. А ведь она курит, выпивает частенько после работы пару рюмочек коньяка или фужер вина, спит не больше семи часов, а случается, и шесть, и пять, и четыре, иногда сутки подряд не спит, но отражается это только небольшим потемнением и припухлостью век, что Марина легко снимала старым маминым рецептом: прикладывала влажную чайную заварку, завернутую в марлю.
Дочь Дарья, приезжая, говорила с завистью:
– Да ну тебя, мам, с тобой рядом даже быть неинтересно, я в свои тридцать четыре старше выгляжу, а уж в смысле привлекательности на внешность вообще молчу! Ты почему мне свои гены не передала? Папе спасибо низкое, прямо до земли, уроду такому, царство ему небесное!
Отец Дарьи Максим действительно был не красавец. Он был дальнобойщик. Ездил с грузами по всей стране – имеется в виду бывшая ее территория, – от Калининграда до Владивостока. Пропадал на неделю, на две, возвращался с запахом бензина, дорожной пыли, сухого степного ветра, иногда пахло чем-то женским, не духами даже, а тонким, еле уловимым запахом чужой кожи. Марина, уже начавшая успешную административную карьеру и научившаяся так задавать вопросы подчиненным, что их корчило, как живых карасей на сковородке, Максима ни о чем не спрашивала. Боялась: спросит, а он возьмет и скажет все как есть. Однажды под Новый год, который отмечали всей семьей, еще родители были живы, Марина выпила шампанского, сначала развеселилась, а потом вдруг загрустила и сказала Максиму:
– Скучно тебе, наверно? Сейчас бы в кабине с молоденькой девчонкой, у заправки какой-нибудь романтикой заниматься. Прошлый Новый год застрял же ведь где-то. Машина поломалась. Знаю, как у вас машины ломаются!
– Рассказать? – спросил Максим, нисколько не смутившись.
– Обойдусь. Ты и правду скажешь, как соврешь, а соврешь, как правду.
А потом была авария.
То раннее утро Марина никогда не забудет. Она вышла из дому на работу и увидела в конце улицы машину ГАИ. Эта машина могла куда угодно ехать, но у Марины вдруг ослабели ноги и стало нехорошо на сердце. Машина неотвратимо приближалась, и, когда остановилась, когда вышел оттуда, хмурясь и глядя под ноги, молоденький милиционер, Марина уже все знала и спросила:
– Где?
Как после выяснилось, Максим погиб от лобового столкновения. Сразу. Погиб и встречный лихой водитель на грузовике, ставший причиной его гибели. Водителя того принесло из тумана по гололеду, как посланца самой смерти, а не как живого человека, поэтому Марина никогда его не винила и даже не спрашивала, кто он, была ли у него семья, – не хотела ничего этого знать.
И вот живет дальше, оставаясь почти такой же, какой была в год гибели Максима. Может, потому, что ей часто снился один и тот же сон: входит в дом вернувшийся Максим, пахнущий бензином, машинным маслом, степным ветром и чужой женской кожей, входит, смотрит на нее и одобрительно говорит: «Молодец, все такая же». А Марина отвечает: «Как же я могу постареть, если ты не стареешь? Ты меня разлюбишь тогда».
