Виктор Дьяков - Золото наших предков
– Ну, как вам сказать Виктор Михайлович, насчёт меня, – Пашков замялся, колеблясь, говорить или нет сколько он «имеет». – Я возможно не так уж много… во всяком случае семьсот долларов для меня хорошие деньги… но тем нем менее, я уже несколько месяцев больше имею.
– Серьёзно? – недоверчиво переспросил профессор.
– Ну да, тысячу, даже больше, – Пашков чуть не сказал полторы, но побоялся обидеть старика никогда не видевшего таких денег.
Но Матвеев смотрел на него с истым уважением, он был явно обрадован.
– Ну, спасибо, ну утешил.
– Помилуйте, за что? – не понял реакции профессора Пашков.
– Как за что? Я уж грешным делом стал думать, что у нас народ весь выродился, ни на что не годен, только пить, да нищету плодить… А вы… – Матвеев засмеялся, – вы вдохнули в меня нечто вроде уверенности. Может, не пропадём, а? Я ведь в этом направлении благодаря вам стал мыслить, ей Богу. Помните вы меня спросили насчёт Византии, что не повторяем ли мы её исторический путь, не идём ли к гибели. Так что не только я вас чему-то учу, но и вы меня. Представляете, ночью один и тот же кошмар снится, штурм Константинополя турками вижу, а потом картина меняется, люди в чалмах с криками аллах акбар на кремлёвские стены лезут. Просыпаюсь в холодном поту и сердце чуть не выскакивает. – Профессор замолчал и погладил грудь, о чём-то размышляя. – Ладно, Сергей, извините, хватит об этом, а то боюсь опять сердце схватит. Давайте о более приятных вещах поговорим. На чём мы с вами остановились… Ах да классицизм. Мы о русском классицизме говорили. Это 19-й век. Для того чтобы перейти к европейскому классицизму надо вернуться лет на двести назад. В Европе ранний классицизм начинался ещё в 17-м веке. Зрелый классицизм это уже большой период с 17-го до начала 19-го и поздний до середины 19-го века. Вы следите за моими рассуждениями, чувствуете как Россия, стартовав значительно позже, настигает Европу? Помните, что мы говорили в прошлый раз о периодизации русского классицизма и что получилось, поздний классицизм у нас и у них уже почти совпал по времени.
– Да-да, вижу, – Пашков с горящими глазами, будто сам участвует в этой «гонке», слушал профессора.
– Подробнее надо остановиться на зрелом европейском классицизме 18-го века. В архитектуре это стиль Людовика 16-го, помпезный, античные ордерные системы по типу церкви святой Женевьевы в Париже. В живописи о раннем классицизме можно судить по творчеству Пуссена, Леренна, Дюго, о зрелом – Тьеполо, Давида, Рейнольдса… Ну, а поздний, это Энгр, Пиранези…
Часть IV. Золото наших предков
1
Калина сидел в комнате с невысоким закрашенным водоэмульсионной краской потолком, за столом, уставленным в основном закусками растительного происхождения. Напротив откинул-ся на спинку стула его уже захмелевший шурин Василий. Сестра Клавдия, на пять лет моложе бра-та, маленькая, остролицая, шустрая, не могла усидеть на месте, постоянно вскакивала, хлопотала.
– …Сейчас, Петь, жизнь у нас, совсем труба. Раньше то как… раньше мы все при деле были. Говоришь, пили? Да пили, но после работы, а в страду никогда, пока хлеб не уберём никакой пьянки. Вот что значит при деле… Председатель, бригадир… они всегда работу найдут… А после работы, как же без этого… – пьяно разглагольствовал Василий.
– Ну, а сейчас, что у тебя дела нет? Вон на огороде… Клава же не управляется и там, и со скотиной. Помог бы, – раздражённо возразил Калина.
– Неа… эт не то… не мущщинское это дело. Мы ж к чему привыкли, чтобы начальство указание давало, а огород, дом, это всё бабьи дела. Я тракторист, на тракторе пожалста, а за коровой убирать, или там на огороде с лопатой, мотыгой… неа.
– А она, значит, пусть и лопатой и мотыгой!? Посмотри, как она ухайдокалась, и ещё на ра-боту ходить успевает, и за детьми смотреть! – Калина смотрел на шурина с откровенной ненавистью.
Прибежала сестра с кухни.
– Петенька… успокойся, что ты!
– Не нратся… так и иди отсюдова! Ишь воспитатель выискался… приехал тут! Да я всё про тебя знаю!.. Ворюга ты, деньги украл, когда в армии служил и квартиру себе в Москве справил! Я тебя выведу!..
– Да замолчи ты! – Клава кинулась к мужу и закрыла ему рот ладонью.
– Ты не очень-то хорохорься. Дом этот моих родителей. Не очень хороший дом, но твои и такого не заимели, вечно по чужим углам скитались, и ты такой же… Начальство тебе указать должно… Сам и шагу ступить не можешь, хрен обоссаный! – Калина поднялся из-за стола и «одарив» шурина уничижительным взглядом, вышел.
Он приехал к сестре один. Валентина осталась в Москве, навещала лежащего в клинике сына. Старшая дочь на каникулах перед выпускным классом сидела дома и упорно занималась с учебниками – при переходе в московскую школу она, алма-атинская отличница, скатилась до хорошистки. Калина уже неделю жил в бывшем родительском доме. Кругом во всём летнем буйстве красок простиралась прекрасная земля, лучше которой и быть не могло. Трудно сказать, что по-несло в пятьдесят четвёртом году его, тогда ещё молодых, родителей отсюда, от метровой толщи чернозёма, от щедрого тепла, обилия влаги, где такое плодородие, что с простой палки вырастает дерево… Зачем поехали в безводные, малоплодородные, холодные павлодарские степи? Какой же должна была быть изощрённой пропаганда, чтобы так обмануть людей, соблазнить?…
Назад вернуться оказалось куда трудней. Родители смогли это сделать когда старшие дети уже «выпорхнули из гнезда», дочь закончила институт, сын стал офицером. Они вернулись на Кубань с младшей дочерью, которая и унаследовала приобретенный за все скопленные «целинные» деньги небольшой саманный домик. Пожили в нём отец с матерью недолго – дурная авральная «целинная» пахота в течении почти тридцати лет, суровый климат, пришедшее в конце-концов осознание, что власть их просто-напросто «кинула», фактически задарма забрав молодость, здоровье… Всё это не могло способствовать долгой жизни, как и большинству прочих рабов всевозможных коммунистических барщин.
Калина постоял над могилами матери и отца. Слеза сама собой, против воли, выкатилась на его щёку. Ему было до боли жаль родителей за выпавшую им тяжкую и безрадостную жизнь. До «целины» они имели дом в зажиточной казачьей станице… но вернуться пришлось в этот неустро-енный посёлок, нищий отстающий совхоз. В станицах дома стоили дорого, не с целинными день-гами было их покупать. А в этом, так называемом, посёлке сельского типа в то, ещё советское, время почти поголовно жутко пили, а после развала Союза, когда фактически развалился и совхоз, пить стали беспробудно. Сейчас стоял июль, пора начинать уборочную, но никто не чесался. На личных приусадебных участках и огородах работали в основном женщины… Калине жалел сестру, которая была вынуждена найти жениха здесь, жаль племянников, мальчика и девочку семи и десяти лет.
– Если я в Москве закреплюсь, я и тебя, и ребят твоих отсюда вытащу, а эту пьянь… бросай, – советовал он сестре.
– Да что ты Петенька, куда же я, я ж в городе не жила никогда… да и он… он же детям отец, – заливалась в ответ слезами сестра.
По улицам посёлка сновали азербайджанцы на грузовиках и автофургонах, по дешёвке ску-пали то, что созревало в садах и огородах. Помидоры, персики, черешню везли в большие города продавать, приценивались к поспевающим яблокам, грушам, сливам, винограду. Никто из жителей посёлка, даже те, кто имел собственные машины не пытались куда-то поехать и продать, то что в изобилии росло у них рядом с домом. Да и некогда было, пили всё: водку, спирт, домашнее вино… С весны в посёлке стали появляться турки-месхетинцы, курды… щёлкали языками, удивляясь, как можно так плохо жить на такой земле… приценивались к домам, к почти бесхозной, уникальной земле. В Поссовете, пока им противились, даже если спившиеся хозяева и не прочь были продать свои жилища вместе с землёй, но пришельцы упорно вели «осаду».
– Если месхеты здесь поселятся, готовьтесь бежать сразу, – предупредил сестру Калина. – Я их нравы хорошо знаю. Они под Алма-Атой в Иссыке живут, рядом с ними невозможно существовать. И в Узбекистане они тоже компактно жили, там изнасилования чуть не через день случались, но в конце концов узбеки тоже озверели и их выгнали. Вы так не сможете. Месхеты, конечно, по своему, несчастные люди. Сталин от них Грузию очистил, они и остались без родины, без места на земле, вот и ищут слабину, где устроиться можно, местных вытеснить. А ваш посёлок как раз такой. Все эти пьяни вроде Василия твоего, они вас, жён своих и детей защитить не смогут. Так что, если припрёт, бери детей в охапку и в Москву, помни там у тебя брат и сестра…
Калина рассчитывал погостить три недели, но и двух не выдержал – от новых переживаний у него опять стало покалывать сердце…
Пашков в отсутствии Калины старался в «поте лица», ударными темпами увеличивая еже-дневную «добычу». Шебаршин вновь пару раз налетал с облавой… и застукал рабочих за распитием во время обеденного перерыва. Шума было много. Директор долго изощрённо распекал Пашкова и Сухощупа, после чего бригадир подал заявление об уходе. Шебаршин сразу остыл, так как бригадир был единственным, кто сумел освоить работу на «дробилке». Он поручил Пашкову уговорить бригадира остаться… Второй раз директор застал напившегося в усмерть Карпова… и про-молчал. Эта непонятная реакция насторожила Пашкова – нетрудно было догадаться, что этот пропащий пьяница, а в прошлом заводской начальник, «стучит» не только Калине, но и Шебаршину. О том же красноречиво свидетельствовало то, что рабочие в фирме не задерживались, менялись как перчатки и лишь Володю Карпова несмотря ни на что не увольняли.
