Вацлав Михальский - Семнадцать левых сапог. Том второй
Он не поверил, выбежал вон и, задыхаясь, бросился назад, к развалинам. Но развалины были пусты. Тогда он пошел в соседний целый дом и стал расспрашивать всех, кого заставал, о том, как это случилось. Многие не помнили и не знали, потому что перешли в этот дом уже после освобождения, а редкие старожилы говорили одинаково:
– Бомба тяжелая упала прямым попаданием, ночью, часа в два, еще в первую осень. У нас все стекла вылетели, а там все погибли.
Вернувшись в свои развалины, Афанасий Иванович присел на один из своих чемоданов. Снял шапку и, положив ее на свое большое сильное колено, окаменев, не слыша и не видя ничего вокруг, не ощущая холода, просидел так часа полтора.
Вдруг откуда-то сверху этого черного колодца, который был прежде светлым домом Афанасия Ивановича, над его головой вдруг с шуршанием осыпался пласт снега. Снег легонько ударил Афанасия Ивановича по плечу, словно напоминая ему о чем-то. Афанасий Иванович поднял голову: заснеженные, скрученные, свисали с неба лестничные марши.
Медленно, словно во сне, поднялся он по изломанным ступеням к себе на третий этаж. Взошел на косо свисающую вниз площадку перед своей квартирой. Некоторое время он стоял здесь, не в силах поднять глаза. А когда взглянул в пустое, огражденное голыми стенами пространство, то не поверил своим глазам. В дальнем углу, на чудом оставшемся пятачке над черной бездной, как ни в чем не бывало стояла тумбочка и на ней настольная лампа с зеленым стеклянным абажуром. Это был угол спальни, тумбочка стояла у кровати. Афанасия Ивановича обдало жаром: как часто Таня бранила его за то, что, лежа в постели, он долго читает, и как она порою, ловко перегнувшись через него, нажимала белую кнопку на этой лампе, гасила ее. Словно живое прикосновение своей Тани, жены своей, ощутил Афанасий Иванович. Нет, нет, он не мог оставить эту бесценную лампу здесь!
До лампы было метров восемь. По стене в нескольких местах сохранились торцы тавровых балок, да был узкий, едва ли с мужскую четверть, карниз, но и тот заметенный снегом и обкрошившийся местами. Пройти по такому карнизу в сапогах было невозможно – это Афанасий Иванович оценил сразу. Он снял шинель и, сев на нее, с трудом стянул сапоги. Размотав новые, еще не стиранные фланелевые портянки, он и носки снял, чтобы не поскользнуться.
Его босые ступни четко отпечатывались в снегу на карнизе, он шел, распластав по стене руки, прижимаясь к ней спиною. Внизу, на дне десятиметрового колодца, валялись его чемоданы. Лампа была целехонька, и даже шнур сохранился и белая пластмассовая вилка на конце.
Чтобы не занимать рук, Афанасий Иванович расстегнул гимнастерку и кое-как поместил лампу за пазуху, сначала зеленый стеклянный абажур, а потом и металлический каркас лампы.
На обратном пути он с ужасом почувствовал, как опускается у него по животу стеклянный абажур. Замерев, Афанасий Иванович скосил глаза вниз… Ремень! Он неловко застегнул ремень на гимнастерке, штырек пряжки не попал в дырочку на ремне, и вот сейчас ремень тихонько расходился. Отнять от стены обе руки и затянуть ремень Афанасий Иванович не мог, он сразу бы потерял равновесие и сорвался. До спасительной площадки, на которой валялись его шинель и сапоги, оставалось метра три.
«Не упади! Не упади!» – заклинал Афанасий Иванович, напряженно и плавно продвигаясь вперед, решив, что если абажур выпадет, то и он сам бросится за ним вниз. И он бы бросился. Но, видно, суждено было Афанасию Ивановичу продолжать свою жизнь. В последний момент, когда абажур уже почти выскользнул из-под ремня, Афанасий Иванович подхватил его, и в то же мгновение ноги его оттолкнулись от карниза, и, пролетев последний метр над бездной, в следующую секунду он уже стоял на лестничной площадке.
Как следует растерев портянками красные горящие ступни, Афанасий Иванович надел сапоги и шинель. Осторожно неся перед собой свою родную зеленую лампу, стал спускаться вниз.
– Колян, подожди, да! – раздался внизу тонкий мальчишеский голос. И Афанасий Иванович увидел, как в развалины, расстегивая на ходу штаны, вбежал мальчишка лет двенадцати, маленький, в длинном дамском пальто с серой кроличьей опушкой на рукавах и на воротнике, в помятой солдатской ушанке, завязанной под подбородком. Пока Афанасий Иванович спускался, он все стоял в углу, поеживаясь, и из-под ног у него поднимался светлый на морозе пар.
– Ну, скоро, да? – заглянул в развалины другой мальчишка.
– Здравия желаю, товарищ подполковник! – звонко выкрикнул этот второй мальчишка, увидав Афанасия Ивановича. Черные большущие глаза его блестели живо и уверенно, а лицо было такое же прозрачное, как и у его товарища.
Афанасий Иванович кивнул ему головой в ответ.
– Здравствуйте! – покраснев, тихо сказал тот, что стоял в углу, и сразу же бросился вон.
– Обождите! – глухо крикнул Афанасий Иванович.
Мальчишки остановились.
– Вы куда идете?
– Домой идем! – бойко отвечал черноглазый. – Вот думали углишком отовариться, на склад ездили, а он сегодня уголь не выдает, сегодня дрова третьей категории. – И он хозяйственно кивнул на саночки, к которым был привязан пустой мешок.
Бережно поставив в уголок лампу, Афанасий Иванович поднял с земли свои чемоданы и, подойдя к мальчишкам, положил чемоданы на их саночки.
– А вам куда везти? – спросил черноглазый.
– Мне не везти, – сказал Афанасий Иванович, – это вам, везите домой, тут продукты и другое разное.
– А мы так не можем, дяденька, – растерянно сказал мальчишка в дамском пальто.
– Нам чужое не нужно, – подтвердил черноглазый, – а то матеря скажут, что мы, может, украли, и соседи скажут…
– Это мое, это я вам отдаю! Теперь это ваше, и никто не скажет! – Афанасий Иванович достал из нагрудного кармана блокнот и карандаш.
– Вы что, братья?
– Нет, – улыбаясь, отвечал черноглазый, – друзья. Мы до войны с Толяном дрались. Скажи?
– Угу, – подтвердил застенчивый Толян в дамском пальто.
– До войны и матеря ссорились, а как проклятый немец пришел, мы все стали коммуной жить. Мы в одной коммунальной квартире, две семьи. Мы всю войну коммуной. Так легче прожить: и керосину меньше идет, и топки, и хлеба! – доверительно разговорился черноглазый Коля.
– Да-да! – вздохнул Афанасий Иванович. – Так легче! Как ваших матерей по имени-отчеству?
– Валентина Ивановна, – сказал черноглазый Коля.
– Нина Григорьевна, – сказал Толя.
Крепко держа раскрытый блокнот в левой руке, Афанасий Иванович написал: «Дорогая Валентина Ивановна! Дорогая Нина Григорьевна!
Я передаю Вашим детям и Вам эти чемоданы, в них продукты и разное другое. Я вез это своим, но моей семьи больше нет. Я тысячу километров вез. Примите, пожалуйста, очень Вас прошу. Сегодня возвращаюсь на фронт.
Подполковник медицинской службы А. И. Каргин».
Вырвав из блокнота этот листок, Афанасий Иванович передал его Толе в дамском пальто.
Кивнув на прощанье мальчишкам, он круто повернулся и, прижимая к груди зеленую лампу, быстро пошел вверх по улице, к вокзалу. Так совпало, что уже через час Афанасий Иванович ехал в эшелоне, который шел в Москву. Безучастный ко всему на свете, оглушенный, сцепив челюсти, сидел он у мутного окошка. Как дитя, держал Афанасий Иванович на коленях свою родную зеленую лампу и тупо глядел в поля, проносящиеся мимо, широкие, как русская душа, обезображенные траншеями и столбами в колючей проволоке, родные поля, вот уже три года засеваемые свинцом. Он ехал в Москву, там, в Главном управлении, работал его друг, и Афанасий Иванович надеялся через него добиться перевода на передовую.
* * *День Победы встретил в Праге в чине полковника. Еще в апреле 1945 года из Праги он написал письмо в свою родную деревню, сестре Поле.
«Ничего живем, – отвечала Поля, – спасибо, Афанасий, за заботу, за беспокойство. Васю моего убило под Будупештой, осталось пятеро на руках. Старшенькая доченька уже помощница. Несладкое житье, но ничего, перемогаемся. Приезжай, дорогим гостем будешь!»
«А почему бы и не поехать? – подумалось тогда Афанасию Ивановичу. – Некуда возвращаться… Одна родная душа осталась – Поленька…» И ему представилась темно-русая сероглазая красавица с юным румянцем на лице – его сестра Поля, которую он не видел с 1924 года.
«Да-да, поеду к ней, к Поле, – решил Афанасий Иванович, – буду врачевать в деревне. Может, отогреюсь среди своих».
Демобилизовался он в июле 1945 года и сразу поехал к Поле. В том сибирском областном городе, где в музее были выставлены его молодые фотографии, начальник облздравотдела, ознакомившись с послужным списком Афанасия Ивановича, с его документами и характеристикой, в которой, в частности, указывалось, что «с первых дней войны и до победы, находясь на военно-медицинской службе, постоянно работая в фронтовых госпиталях, полковник медицинской службы тов. Каргин Афанасий Иванович зарекомендовал себя как знающий, смелый хирург, за это время им лично было сделано несколько тысяч различных операций…» Ознакомившись со всем этим и узнав, что перед ним тот самый знаменитый на всю область Афанасий Каргин, начальник облздравотдела был поражен намерением Афанасия Ивановича получить направление в деревню.
