Игорь Савельев - Zевс
Заходило солнце, и не особо тихо спускались сумерки.
Оставив навязчивую «принимающую сторону», как и карту, они уже шли как попало: неизвестными улочками пробирались к башне, обманчиво близкой. Вот ее верхушка – массивная, отчего-то низкорослая и будто с застрявшим грузовым лифтом на самом пике – то над одним домом, то над другим, и вот-вот… И, конечно же, Олег с видом птицы-секретаря поучает, что надо именно сейчас и именно здесь заходить к каким-то арабам (индусам? кто это?) в лавочки, хватать алкоголь, потому что потом не будет, и супермаркеты рано закрываются… Это он в Барселоне почерпнул… Знаток…
– А давайте наберем пива в банках и устроим бир-шот-генг! Прямо под башней! – нарочно громковато и глуповато заявил Леха.
И с упоением объяснял спутникам, как такое делается. Каждый берет по банке пива. Становятся в круг. Трясут до изнеможения. Потом, по сигналу, одновременно пробивают банки чем-нибудь острым. Ну, обычно ключами. Задача – в ослепляющем фонтане пены, который обдает всех, поскорей присосаться к дырке в банке; весело… Особенно если снимать. Правда, с его фотиком видео получится паршивым, а снимками едва ли поймаешь, не та камера… Да и света уже маловато…
Рассказывая якобы увлеченно и якобы искренне, Леша, конечно, знал – откажутся. Скорчат снобские морды. Начнут выдумывать причины, не догадавшись даже, что существует одна естественная: как минимум ключей с собой нет. Гостиничные сдали на рецепшне, в силу тяжелых деревянных набалдашников, домашние – оставили в чемоданах… Но нет. Кирилл хотя бы придумал, что холодно. К вечеру, действительно, стало прохладней, а они, порадовавшись возвращению в почти-лето, щеголяли налегке… По дороге к башне даже подходили к кафешкам, погреться у чужих газовых фонарей. Французы за столиками улыбались им. Никакой настороженности.
Олег начал ныть про брендовую майку, которую испортит, которая, между прочим, из Барселоны… И про то, что – фу – в Париже – и пиво… И Леша тонко улыбался. Давай, давай, позорься.
– А давайте! – радостно воскликнула Света – единственная.
И она стала так лихо шутить про мокрую футболку, которая облепит ей грудь, что даже Кирилл смущенно хихикал. Она вогнала в краску и самого Лешу, ударившись в вопросы языкознания. «Бир-шот-генг, или бир-шот-бэнг? Я и сама не помню… Как все-таки правильно? Вроде как подходит «бэнг», потому что это – бум, взрыв; но ведь там уже есть «шот», который как бы «выстрел»… Может быть, тогда все-таки «генг», потому что это «банда», а это ведь групповая игра…» Все наконец-то радостно ржали над такими недвусмысленными изысканиями. Леха действительно, кажется, краснел, хотя смеялся тоже: он ведь, пожалуй, мог и правда перепутать gang и bang от частого созерцания этих слов вместе – в поисковиках «Порнолаба»…
Вгоняя в краску даже матерых кавээнщиков, бурно хохоча, Света в своем бесстыдном ликовании даже переигрывала.
Леша покривился.
Он не ожидал, что она вдруг согласится, примчится из Питера, да еще и усмехнется в ответ на заикания удивленного Леши, – заикания о визовых формальностях, – «Не проблема ваще, мне финны сделали шенген на пять лет». Этим она, видимо, демонстрировала, сколь роскошна и красива ее другая жизнь – в северной столице.
Он вообще-то и не собирался ее приглашать! Можно сказать, что это была рассылка всем старым членам команды: кто откликнется. (Разумеется, почти никто. Все чумовые ребята, десять лет назад мощно отжигавшие на сцене, столь же мощно пустили корни на малой родине: дети, кредиты на «Лексус» и вздутые животы.) Свете это отправилось почти автоматически… Леша вообще не думал когда-либо увидеть свою бывшую «гражданскую жену» (они так со смехом говорили, недолго, пару месяцев) живой: однажды впустив весть и мысль о ее смерти, «раскопать» и вернуть в стан живых обманувшую и предавшую его – да их всех – девушку Леша так и не смог. Конечно, много лет они не общались. Конечно, Леша вряд ли даже думал, что это действующий электронный адрес.
И тут она примчалась: здрасте, я готова! – вся такая истерично цветущая… Хотя годы подсушили ее. И нездоровый цвет кожи. Видно, курит.
Леше почему-то было приятно так – оценивающе – разглядывать, убеждаясь лишний раз, что ничего в нем не дрогнет. Ну привет? – Привет. Хочешь ехать? – Поехали. И как будто ничего никогда не было: ни этого оглушительного расставания…
А может, веселье она теперь и не изображала. Может, и правда уже другой человек. Того – похоронили. А этот искренне не помнит ничего и смеется.
Новые ребята из команды в ответ как бы оказывали ей знаки внимания, но Лехе все это было по барабану. Да в конце концов, он приехал отдыхать.
…К ночи Леша и сам будто бы подобрел.
Они натаскались, устали, погасли. Разошлись по номерам. Леша еще спускался к портье с заученным «Please, open my bottle», портье долго что-то говорил, а Леша беспомощно улыбался, успокоенный, впрочем, что удалось четко выразить свою мысль. Портье шагал с ним в ресторан, отпирал ресторан, зачем-то не зажигал свет, отчего – в темноте – особенно долго звенел вилками-ложками, не находя в них штопор… Леша с наслаждением покурил на крыльце. Проскользили мусорщики, освещаясь. Молодцеватые (снова – негры), они лихо лепились к громоздкому фургону, балансируя на крохотных задних стойках, их, будто на сцене, заливал свет специальных фар, что только подчеркивалось ультра-зелеными жилетами.
Воздух свободы.
Штопор нашелся: вино в черной бутылке оказалось таким густым, что тоже черным почти, и не было даже рубинового проблеска, который, конечно, был бы в бокалах: здесь же и сейчас в вине как будто за ненадобностью выключили свет. Здесь же и сейчас – прямо в лифте – Леша не удержался и сделал большой глоток, с наслаждением.
Но они никак не могли начать. Поднявшись в номер, Леша еще долго ждал Кирилла из сортира (стеснительный мальчик, он, видимо, надеялся успеть как следует побыть в одиночестве, пока сосед ходит с бутылкой). Потом Кир глянул на часы, испугался, что Яна в Москве ложится спать без пожелания доброй ночи, умчался с ноутом вниз… Открытая бутылка, полная прекрасного бордо, ждала, ждала, ждала. Чтоб хоть чем-то занять себя, Леша ходил в ванную, мочил под краном куски туалетной бумаги, тщательно и почти с любовью отирал свои ботинки, стоящие у дверей. Обувь на улицах быстро покрывалась едва заметной белой пылью.
Люксембургский сад потихоньку рассеивал свой белый песок по городу, как радиацию.
– Ну и когда мы, наконец, начнем? – Кирилл был весел и грубоват, вернувшись в номер.
Вот в такие минуты, когда он не играл в «сверхчеловека», Леха готов был, кажется, обнять его и даже сдержанно расцеловать.
Но вместо этого они пошли к бутылке, дискутируя, греется вино под настольной лампой или же не греется, или же сухое красное лучше подавать подогретым?
Над крышами шарила прожектором Эйфелева башня, как будто искала кого-то.
XIII
Или вот еще неприятная особенность «сверхлюдей». Каждый из них – колосс на глиняных ногах. Это как сверхзвуковой лайнер во дворе университета, где его втиснутость в пространство мешала оценить внешний облик, то, что так хорошо заметно на картинках: ощущение, что «Ту-144» сейчас шмякнется плашмя, расшибив свой породистый нос. Стремительность была заложена в самой конструкции: огромная машина как будто изначально стояла под углом от земли, и если задний массив держали многоколесные тележки шасси, то вся передняя часть зависала на единственной длинношеей стойке… И Кир гордился бы его, Леши, наблюдательностью.
Если бы не имел привычки гордиться только собой.
Его ахиллесова пята – в страхе выглядеть смешным, оказаться в глупом положении в чьих-то глазах и так далее. Даже странно, как это не мешало выходить ему на сцену в студенческие годы… а может, эффект сцены: даже выходя в КВНе, а не в «Вишневом саде», это все равно как будто не ты. А может, в те годы в нем это еще не развилось в такой степени… «Степень» Леша мог оценить теперь: самоуверенность, даже заносчивость, и сразу вдруг – нерешительность, почти паническая растерянность, если что-то может «пойти не так»… Весь этот натюрморт – с полной раскладкой составляющих – Леша мог оценить ветреной, избыточно южной ночью в Сен-Тропе.
Они растерянно перемещались в пространстве, времени: когда покидали Москву, осенние дожди омывали самолет едва ли не сильнее, чем жидкости против оледенения. Париж, если и маскировался под город позднего лета, то только днем: с последними лучами солнца силы оставляли его. Как одеваться, было непонятно. Рассовывали свитера по чемоданам; куртки то убирали, то доставали. Что до Лазурного берега, то он уже ни подо что не маскировался: не было ни намека на «бархатный сезон», а просто стояла овеществленная летняя картинка, солнце-ветер, и у берега, действительно, мутно-голубо-жемчужно взбалтывалось море. Леша потом спросил у всезнающего Литовченко, откуда этот цвет. Волны постоянно вздымали со дна мельчайший белый песок. У берега постоянно клубилась благородная муть. На других пляжах это бы играло на понижение – как же, грязная вода, – но здесь и это сумели объявить «лазурью» и сделать визитной карточкой…
