Ануш Варданян - Мой папа-сапожник и дон Корлеоне
Все-таки это было странно. Зачем мы приехали сюда? У нас ведь не было проблемы выживания. В армянских горах просто жили, и жили неплохо. Если и стоило двигаться дальше, то навстречу к новому уровню процветания. Так думалось мне, но папа решил иначе, не уступив посулам Москвы и остановив свой выбор на бывшей столице. И уж конечно было бессмысленно выбрать жизнью окраину этого города. Это означало навсегда убить в себе любовь к прекрасному городу. Купчино убивает любовь. Я смотрел на крыши, они неестественно ядовито блестели – новое кровельное железо отдавало мертвым блеском…
Второе утро было солнечным и ветреным – тучи то приоткрывали солнце, давая простор лучам, то вновь закрывали его. Но большие куски неба все же оставались чистыми, пронзительно голубыми. Мне было мучительно жаль и сестер, и себя, и это небо. Да, второе утро было другим. Оно заронило чувство, которое уже трудно было вытравить из сердца. Мы с Маринкой и Светкой решились выйти на вольный выпас, осмотреться. Улица наша оказалась невероятно длинной и злодейски широкой – у нас в Ереване даже главный проспект, имени Ленина, конечно, не был так широк. Мы стояли и, открыв рот, смотрели, как несутся машины и троллейбусы, как бредут люди, как у магазина толкутся корявенькие и морщинистые мужички. Все они были навечно пьяными и навечно злыми и, сколько бы ни тянулась их персональная «вечность», – вышучивали все вокруг. Мы стояли на тротуаре и думали, как выполнить мамину, застигшую нас в дверях, просьбу – дойти до магазина и купить продуктов. Очевидно, это было сказано в педагогических целях, мол, осваивайтесь, дорогие дети, переходите от выдувающих поступок рефлексий прямехонько к действию. В общем-то ничего сложного в ее поручении не было – сыр, молоко, возможно, что-то к чаю. Для этого нужно было разобраться в новых для глаз упаковках, понять, может ли быть вкусным втиснутый в пластик кусок желтоватой, подозрительно однородной массы, которую называют здесь сыром, для этого нужно было понять условный язык денежных символов, а для начала пройти через мужиков-пересмешников.
– Почему они там стоят? – угрюмо спросила Марина. – У них что, дел нету?
– Стоят себе и стоят. – Света старалась быть взрослой и рассудительной. – Нам-то что?
– Ну и иди, если тебе все равно.
– Нам всем мама сказала пойти, – отбилась Света от сестры. – Она никого не выделила.
– А как ты думаешь, что значит «чувилосран»? – спросила меня Марина, предчувствуя нечто не слишком добросердечное, зацепившееся за шершавые звуки в незнакомых словах загорелого не по сезону мужика. Очевидно, она обратилась ко мне, как к человеку паче других приблизившемуся к роковой черте греха, – мне ведь попадало чаще других за всякого рода глупости… Но даже я, несмотря на свою «испорченность», даже я не знал, что это такое.
Я покачал головой. У меня не было никаких версий. И даже то, что впоследствии превратилось в понятое и осознанное, искусно отточенное по ритму и энергетике словосочетание «чувило сраный», все равно все еще носит привкус того первого звучания. Первый «чувилосран» был страной, прибежищем каких-то мутных и туповатых жителей. У них вечно пустые руки и головы, у них нет пар, они всегда одиноки, и скорее всего потому, что их беспокойный интерес лежал в какой-то другой области.
Через мужиков спокойно шли усталые с самого утра женщины с мятыми сумками. И даже дети их не боялись, привычно расталкивая или привычно огибая. И только мы нерешительно мялись в двадцати шагах от магазина. Может быть, они для нас там стояли – эти нелепые стражи магазина, первой ступени нашего российского испытания? Шайка выродившихся Керберов-попрошаек, ждущих то ли работы, то ли жалости. У меня же они вызывали необъяснимую странную брезгливость. С тех пор я каждый раз испытываю странное чувство вины, когда что-либо, а тем более нечто одушевленное, вызывает у меня брезгливость. А пока это чувство только зарождалось во мне, я оглянулся, пытаясь все-таки понять, что за мир нам предстоит покорить. Обратного хода не предусматривалось.
Утро было прозрачным, оно высветило стекла высоких магазинных окон, превратив грязь на стеклах в благородную сталь. А я в этот момент все еще мог остановить порочный и мучительный процесс сравнения – я все в России стал сравнивать с моим потерянным каменным раем, моим сердцем, моей крохотной державой – со своим армянским детством.
По сравнению с ним все было тусклым, все было предательски сложным. Да ведь и утро у нас совсем не такое! Оно поднимается от колючей прохлады и стоит густым сладким маревом, чтобы потом поплыть неспешным и целепримеченным днем. Но первый питерский день не дал мне счастливой возможности связать части моей собственной жизни. Потому что принцип жизни в России – это чрезвычайное «вдруг»!
Итак, вдруг с пугающим визгом пронеслась по тротуару машина, вырулив откуда-то из глубины квартала, из неведомых мне дворов. Вырулила и сбила мирно бредущую пожилую женщину. Совсем рядом с нами. Сбила и… проехала мимо. Совсем рядом с нами. Это-то и вывело нас из оцепенения. Вернее, не само событие, а то, что произошло сразу после, а еще вернее, то, что НЕ ПРОИЗОШЛО. Из машины донесся обрывок песни: «Я стою на переходе, из меня любовь выходит…» В общем-то, получилась почти истинная правда – старушка даром что не стояла, а прилепилась щекой к тротуару, будто это любимый ее муж, которого она не хочет отпускать на войну, и из нее вытекали, действительно уходили силы. Женщина тихо охала.
Несколько секунд вообще ничего не происходило. Мужики отбрасывали тени у магазина, тщетно пытаясь воссоединиться с ними, женщины, скользнув взглядом по внезапно образовавшейся неровности на дороге, брели дальше со своими покупками. Мужчина в очках обернулся, скользнул взглядом, но мало ли почему женщина с милым лицом устроилась в неудобной позе возле кучи палых листьев с навязчивым запахом гнильцы. Прошел мимо. Проходили мимо. А мы стоим… Секунды прибираются в горстку. И НИЧЕГО НЕ ПРОИСХОДИТ!
И тут раздался крик, в общем-то вопль – высокий, как взмывающая в воздух лодка-качель на несмазанных аттракционах в городском парке. Это кричала моя младшая сестра Марина. Зачем кричала? От страха. От растерянного непонимания, что делать нам, и почему никто не бросился помочь этой женщине? Крик чужой девочки вроде бы разбудил людей. Они побежали, сначала небыстро, а потом даже набирая темп. Даже мужики у магазина выдвинулись в поход на помощь, правда, их тени, кажется, остались стоять на месте. Люди встрепенулись, забегали. Кто-то устремился к парикмахерской, позвонить. Кто-то стал утешать пострадавшую, пихать ей валидол. Стали уверять, что хулиганов, разъезжающих по проезжей части, хорошо знают и номер их машины немедленно сообщат милиции. Доколе?! Хватит! Проснулась и сама пострадавшая. Ее голос, до того воплощавшийся в слабых стонах, окреп и приобрел уже характер коротких и настойчивых криков боли. Возможно, это была спекулятивная психологическая реакция пострадавшей на внезапное внимание окружающих, а может, и простая попытка перекричать плотный гомон окружающих. У женщины оказался перелом, что и констатировала приехавшая скорая помощь.
Внезапно встрепенулась моя сестрица Марина. Она собралась и, наметив цель – тени мужиков у входа, решительно устремилась к магазину.
– Так! К черту! К черту их! К черту их всех!
Марина отодвинула мужиков, которые повесили свое удивление на собственные тени и посторонились, прикрепившись к стене. Они пропустили девчонку и ее свиту без единого комментария, без похабной шутки или наглой просьбы. Света, умевшая пользоваться обретениями и победами старших, победоносно оглядела алкашей. Марина вошла в магазин, а мы за ней, не понимая, что происходит с сестрой и что будет с нами.
Марина швырнула на прилавок деньги, в номинальных достоинствах которых ничего не понимала. Она бросила их с таким видом, будто она всю жизнь этим только и занимается – покупками в российском магазине. Она ткнула пальцем в продукты, щелкнула пальцем и сказала:
– Лучшее, – и протянула продавщице список нашей мамы.
Получив продукты, мама была довольна нами…
Адаптация
Я категорически запретил себе сравнивать – неважно, что и с чем бы я сопоставлял, все равно все бы я вычесывал настоящее из хрупкой его ткани. Оставлял бы только прошлое, неповторимое и уже сгинувшее. Время тянулось как пытка. У нас с сестрами были светлые волосы, армянские фамилии и чудовищный акцент. Никто толком не понимал, кто мы. Питерская школа с углубленным изучением английского языка была озадачена целиком, вместе с гардеробщицей Леонидой Ильиничной и обитателями зооуголка. Еще не настало время тотального беженства или великого переселения Азии на Запад. Еще не выветрились из голов старшего поколения уроки интернационализма, а в младшем еще не зародились смутные подозрения, что эти новоявленные чужаки – враждебные захватчики.
