Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том пятый. Одинокому везде пустыня
Туарег Иса стоял возле дивана. Выходя из зала, каждый считал своим долгом подойти к нему и расспросить про костыли. Куда они делись? Что за чудо! И туарегский царек Иса был вынужден покорно излагать историю своего исцеления. А если учесть, что все знали о недавней попытке его слуг похитить Марию, то положение у царька Исы было самое незавидное. Отвечая на расспросы, он даже вспотел от смешанных чувств, среди которых чувство унижения было не из последних.
XX– Принимают на работу дураков, а спрашивают, как с умных! – довольно громко ворчал в машинном отделении (при заглушенном моторе и открытом люке) русский механик, вызванный на «Николь», чтобы разобраться с явными неполадками двигателя. Уверенный в том, что здесь, на губернаторской яхте, никто не понимает по-русски, далее он загнул такую трехэтажную руладу, что всходившая в этот момент по трапу Мария закашлялась, чтобы не рассмеяться.
– Ау! Есть кто-нибудь? – громко спросила Мария по-русски, словно и не слышала ничего.
В машинном отделении что-то упало с громким звяканьем, наверное, механик выронил ключ.
– Ау! Есть кто-нибудь? – давясь от смеха, повторила Мария.
– Инженер-механик Груненков Иван Павлович! – поднявшись из машинного отделения, отрекомендовался багровый от смущения, светловолосый, голубоглазый мужчина лет сорока пяти, в руках у него действительно был разводной ключ.
– Ну что, скоро пойдем в море? – как ни в чем не бывало спросила Мария.
– Думаю, денька через два управлюсь, – потупившись, отвечал механик.
– Простите, что не представилась. Мерзловская Мария Александровна!
– О, так это вы?! Я помню вас еще по Джебель-Кебиру! – просиял Иван Павлович, и куда девался его хмурый, убитый вид – лицо разгладилось, помолодело, багровость сошла сама собой, глаза стали веселые, с огоньком и почти синего цвета. – Вы крестная дочь адмирала Герасимова. Выходит, свои, морские…
– Точно! – в тон ему радостно отвечала Мария. – И я вас помню. Вы прибыли в Бизерту на «Кронштадте», с женой и малышом лет трех. Потом он еще к нам в форт ходил на занятия по рукопашному бою – голова большая, а сам маленький, такой смешной! У меня фотография наших занятий сохранилась – кто-то снял и мне подарил, не помню кто. А маленького вашего мы почему-то звали Цуцик, и он отзывался, такой живчик был – прелесть!
– А вон идет ваш Цуцик! Девятнадцатый годок мальчугану. А тогда ему было не три, а четыре года. Просто он у нас не рос, не рос, а потом лет с пятнадцати как начал и сейчас повыше меня будет.
– Где вы его видите? – спросила Мария.
– А во-он в самом начале пирса точка приближается, вглядитесь. Это и есть мой Миша.
– Вижу. Но откуда вы знаете, что он, – ведь точка…
– Точка-то точка, но своя, родная. А уже и не точка – гляньте! Уже столбик… сынуля. Я его за три версты учую, и рубашка на нем голубенькая.
– Да, что-то вроде… Так у нас серьезная поломка? – сменила тему Мария.
– Средняя. Мотор надо перебирать. Этот француз, который за ним присматривал, не сильно понимает в нашем деле, скажем так, мягко. А до Марселя не ближний путь, и с морем шутки плохи.
– Послушайте, Иван Павлович, а может, вы с сыном и пойдете с нами в Марсель, а? – неожиданно для самой себя предложила Мария. Уж больно ей приглянулся инженер-механик, да и, действительно, свой, морской, настоящий. – И сыну будет в радость такая прогулка, а?!
– Сыну-то, конечно, его только помани в море! Мечтает, как и я когда-то, служить на подводной лодке. А меня кто ж отпустит со службы?
– Моя забота, – сказала Мария спокойно, – это мы решим. А вон и на самом деле ваш сынуля, теперь я вижу!
По пирсу быстро приближался юноша в голубой рубашке, парусиновых флотских штанах, в сандалиях на босу ногу. Стройный, крепкий, светловолосый, как и отец. Увидев, что на него смотрят с яхты, юноша сбился с шага и переложил белый узелок из левой руки в правую.
– Обед несет, мать наготовила, – горделиво заметил инженер.
– Здравствуйте, – с хрипотцой в голосе сказал юноша, поднимаясь на палубу белоснежной красавицы-яхты. – Па, тут горячее, мама сказала…
– Здравствуйте, Михаил, – прервала его Мария и протянула руку.
Михаил пожал руку Марии и смутился: не слишком ли крепко?
– Ничего! – Она улыбнулась ему приветливо. – Нормальное рукопожатие!
Синеглазый, в чистенькой, истончившейся от многих стирок голубой рубашке, худенький и при этом широкоплечий и очень стройный, он был так свеж лицом, с темными, не по годам густыми усиками, и так прекрасен в каждом своем движении, обаятельно, белозубо улыбался, что у Марии гулко заколотилось сердце – она поняла, что явился кто-то необыкновенный, чистый, добрый, отважный. И в каждом его жесте, в каждом повороте головы сквозило такое природное чувство собственного достоинства, что сразу было понятно: этот молодой человек ни перед кем не может заискивать, никому не может завидовать, ничего не боится и ждет от каждого встречного только хорошее.
Пока Иван Павлович обедал, Мария и Михаил сидели под тентом на верхней палубе и разговаривали. Глядя в чистые глаза юноши, Мария чувствовала, как легко ей, как радостно от того, что он рядом; никогда в жизни не было у нее такого внезапного ощущения родства душ, такой мгновенной приязни… Хотя… хотя, если вспомнить незабываемое, то похожее уже случалось однажды… Давным-давно, в 1920 году, на борту линкора «Генерал Алексеев», в каюте молодого адмирала дяди Паши, за праздничным столом, когда все просили Павла Петровича предсказать будущее, он посмотрел вдруг на Машеньку долгим, испытующим взглядом: дескать, а ты чего молчишь?
Машенька встретила его взгляд, выдержала и ничего не ответила. Не смогла ответить, потому что вдруг потеряла дар речи от того, что ей неожиданно представилось. Ей вдруг представилось, что она уже не она, а жена адмирала. Да, она, Машенька, жена Павла Петровича – его половина. А тетя Даша? А тетя Даша… пусть и такая же красивая, как сейчас, с такой же высокой грудью, с такой же черной косой, уложенной так ловко на голове, с этими же своими бриллиантовыми сережками… А тетя Даша, наверное, его другая жена, бывшая…
«Интуиция – это созерцание предмета в его неприкосновенной подлинности», – частенько повторял на лекциях в Пражском университете профессор Николай Онуфриевич Лосский. В 1924 году Машенька стала учиться там на математическом факультете. Да, именно так, именно в «неприкосновенной подлинности» и представился ей в ту минуту знакомый с младенчества дядя Павел. И с той минуты и уже навсегда она стала смотреть на него совсем другими глазами, чем прежде… Наверное, она любила его до сих пор и будет любить всю жизнь, кто бы ни встретился на ее пути, с кем бы она ни пересеклась на встречных или попутных курсах.
При воспоминании о дяде Паше Мария невольно вздрогнула всем телом, как будто ее ударило током… Она взглянула в лицо Михаила внимательно, пристально – и он не спасовал, не отвел своих синих глаз от ее лица, и сердце Марии забилось так, как всегда с ней бывало в минуты опасности…
– Ну что, поговорили? – поднялся на палубу Иван Павлович. – А я отобедал славно, теперь могу работать хоть до ночи.
Мария обрадовалась инженеру-механику, его появление избавило и ее, и Михаила от неловкой, тяжелой паузы. Мелькнуло что-то наподобие вольтовой дуги, и все слова стали бессмысленны и далеки от подлинных чувств и предощущений…
– Миша, ты посмотри яхту, не стесняйся, – сказал отец. – Мария Александровна своя, морская.
– Да, Михаил, вы не стесняйтесь, осмотрите, – глядя в сторону, проговорила Мария и отошла от отца и сына как бы по своим делам, спустилась в роскошную каюту с огромным стеклянным фонарем, открывающим панорамный обзор моря и неба. В каюте она сначала инстинктивно бросилась к зеркалу и всмотрелась в свое лицо: действительно, похожа на молоденькую, этого пока не отнять.
«Мальчишка, а взгляд мужской, не по годам, видно, настойчивый парень», – подумала Мария и поняла, что она думает совсем не то и не так, – испугалась сама себя, а теперь лжет, даже в мыслях. И тогда она подошла к окну с восточной стороны, с той, где было ближе к России, и, глядя то в море, то в небо, стала думать о маме. В неясные минуты жизни она всегда старалась думать о маме – и все как рукой снимало, маминой рукой…
Часть четвертая
«Я человек: как Бог я обречен
Познать тоску всех стран и всех времен!»
Преодолев душевное смятение, вызванное знакомством с сыном инженера-механика, Мария решила, что плыть на этой неделе в Марсель не имеет смысла: два дня механик провозится с мотором, больше суток болтаться в море, день добираться на поезде до Парижа, а там и пятница – какой смысл ехать?
«Лучше займусь-ка я оформлением фирмы по строительству дорог. Зря что ли царек Иса подбросил мне идею? Займусь фирмой, лицензиями и прочая. А с пареньком Мишей – так, минутное наваждение. Я для него слишком стара, а он для меня…» – Мария хотела подумать, что он для нее слишком молод и все это чепуха на постном масле, но что-то так не подумалось, и опять она поймала себя на мысли, что лжет во спасение… Во спасение чего? Так сразу и не скажешь, наверное, многого. И, прежде всего, спокойной жизни. Сердце ее сладко дрогнуло в предчувствии неизвестного, неизведанного – такого с ней еще не случалось. Даже в юности, с дядей Пашей, то было совсем другое… Трудно сказать, чего бы она еще надумала и навоображала, но тут на пирс прикатила Николь, поднялась на яхту, нашла ее в каюте, огорчилась, что путешествие задерживается, и радостно затараторила.
