Татьяна Булатова - Дай на прощанье обещанье (сборник)
Перемирие между семьями наступило спустя семь лет, когда к Олимпиаде пришло понимание настоящего сиротства в собственной квартире. Грешить, конечно, нечего: старость, она к поддержанию связей не располагает, но как-то уж очень странно стала чувствовать себя Липа, передвигающаяся по одному и тому же маршруту: коридор – кухня – коридор – комната. Олимпиада даже не заметила сразу, что обожаемая ею внучка Аллочка уроки и те готовила на кухне, потому что там было «бабушкино место». Но Липа на жизнь роптать не стала и с удивительной легкостью простилась с возможностью сидеть в бывшем кабинете Адика. Теперь там восседал за дубовым роскошным столом, на котором искрились запертые в стекло минералы, доктор почвоведения, которому категорически запрещалось мешать. А вдруг от внешнего нечаянного шума разлетится вдребезги научная гипотеза? И что же тогда делать господам почвоведам? Землю жрать? Нет уж, увольте! Это уж вы как-нибудь сами. А мы все больше по экспедициям да по экспедициям. Зато вернешься – полон рюкзак драгоценностей: трогать нельзя, смотреть можно.
«Шикарная коллекция!» – поражались коллеги-почвоведы и жутко завидовали обладателю несметных сокровищ. Тут и спрятанный под стеклом бажовский малахит, и золотистый, искрящийся на свету цитрин, и уходящий в чернильную крепость аметист, и еще много-много всякого каменного добра: опал, берилл, хризолит…
– Аллочке приданое, – радовалась Липа, наивно предполагая, что стоит только протянуть руку – и уже можно бежать в ювелирную мастерскую.
«Темнота!» – шипел себе под нос Арчил, раздражась только от одного участливого вида тещи. А потом, чтобы не раздражаться, начал закрывать кабинет на ключ изнутри. На вопрос «зачем?» Ксения прямо ответила:
– Он работает. Ты мешаешь.
Чтобы не мешать, Олимпиада пряталась в своей комнате – узком восьмиметровом пенале, в котором стояла целомудренная односпальная кровать со сложенными пагодой четырьмя подушками, огромный, на львиных лапах, шкаф красного дерева и втиснутый в этажерку маленький телевизор.
Необходимость посещать просторную гостиную отпала сама собой: вечером в гостиной ужинала семья, а «есть на ночь пожилым людям недопустимо». Кроме того, последние два часа перед сном – это период, отпущенный работающим и учащимся для того, чтобы восстановить образовавшийся дефицит общения друг с другом. А бабка – так она сроду дома и всегда на глазах, может и потерпеть, посидеть в сторонке. Вот Липа и сидела, пока не поняла, что мешает нормальному ходу жизни Ксении, Арчила и Аллочки.
Открытие это Олимпиада восприняла со смирением и попросилась в «отпуск» – брата навестить.
– Зачем это? – напугалась Антошина жена Аня, когда-то сыгравшая роль «топора в руках Липиной судьбы».
– Не знаю, – честно признался муж и призадумался.
Да и было по какому поводу! Олимпиада среди братьев и сестер славилась своей принципиальностью и строгостью в суждениях; однажды сказанное больше никогда не повторяла. А тут – на тебе, пожалуйста, забыла про то, что «ноги моей больше у вас не будет».
Когда обеими ногами Липа стояла на пороге невесткиной квартиры, она являла собой пример благочестия и европейского вкуса: габардиновый плащ-пальто бежевого цвета, на голове – фетровая шляпка, на ногах – австрийские туфли пенсионного фасона. Именно так, по разумению Антошиной жены, и должна была выглядеть счастливая московская старость. Впрочем, ко встрече Олимпиады Анна тоже основательно подготовилась, это стало понятно сразу же, как только она открыла дверь. На Анне было надето зеленое бархатное платье с черными гипюровыми рукавами.
Липа по достоинству оценила степень готовности невестки и троекратно расцеловалась с нею, не спуская глаз с разволновавшегося Антоши. Тот чуть ли не плакал от радости, наблюдая пока формальный, но все-таки процесс воссоединения старомлыновской семьи Серафимовых.
– Прости ты меня, Липа, – всхлипнула Анна и притянула золовку к себе.
– Да что уж там, – отвернулась Олимпиада, пытаясь найти поддержку у брата. – Кто старое помянет…
– Правда, Липа, вина душу-то рвет. Не со зла, по глупости, а вон что вышло – семь лет не видались. Лежу вот ночью и думаю: вот как накажет меня Бог-то за мой язык! Как накажет! Страшно инда мне становится…
– Ну-ну, – снисходительно потрепала невестку по плечу Липа и собралась было пройти в комнату, не разуваясь, как это было принято в доме молодых Ясидзе.
– Ты куда это, не разувшись? – опешила Анна, чем поставила золовку не в очень удобное положение. – Вы че там у себя в Москве, не разуваетесь, что ли?
– Ну… как-то так. Я ведь уж и из дома почти не выхожу, если только в «Гастроном» спущусь за продуктами.
– А что, Ксения не ходит в магазин-то? – тут же проверила Анна московское благополучие.
– Что ты, Аня, какой магазин?! Когда ей – все время в своем обкоме пропадает, без выходных работает, дочь не видит.
– Ну, тогда понятно, почему вы по дому обутые шлындаете, – изрекла невестка. – Разуться некогда!
Олимпиада покорно вернулась в прихожую и сняла с себя дефицитные австрийские туфли.
«Ты смотри, – прошипела про себя ее невестка. – Старуха уже, а еще туфли на каблуках носит!»
– Ты бы уж, Липа, не разувалась бы, – засмущался Антоша. – Полы все-таки прохладные. Да и не убиралась еще Аня-то.
– Чего ты врешь-то?! – возмутилась Анна и бросила перед золовкой кожаные тапки со смятыми задниками. – Сегодня только мыла, пока ты встречать ее ездил. Давай, может, чаю с дороги? – обратилась она к окончательно растерявшейся золовке.
– Мне б отдохнуть немного после поезда, – взмолилась Олимпиада и с надеждой посмотрела на брата: давай, мол, помогай! Никаких сил не осталось с твоей Анной бороться. До всего ей дело есть.
– Ты, Ань, и вправду не даешь человеку дух перевести, – расшифровал мысленное послание Антон Семенович Серафимов. – Пусть умоется, отдохнет, полежит немного, а потом уж к столу.
– Это как она хочет, – перешла на третье лицо Анна и язвительно добавила: – У нас тут не Москва, все просто, по-свойски. Никто неволить не станет. Захочет жрать – выйдет.
Разумеется, недовольство ее понять можно: когда так сильно чего-то ждешь, обязательно что-нибудь да не заладится. Сама Анна представляла встречу с Олимпиадой следующим образом:
– Здравствуй, Ань, – должна была сказать Липа и потупить голову.
– Ну, здорово, коли не шутишь, – надлежало ответить Анне.
– Прости ты меня, невестушка, за то, что от дома отлучила, от московского-то своего…
– Да ладно уж, Лип, чего уж, и не обижаюсь я вовсе. У нас ведь с тобой один-то мужчина: Антон Семенович Серафимов, брат твой – муж мой. Куда деваться? Хочешь – не хочешь, а родниться-то надо. Много ли вас, старомлыновских-то, осталось?!
– Нет, не много, – полагалось произнести Олимпиаде и снова попросить прощения: – Простишь?
– Прощу, – готовилась ответить Анна Серафимова, и дальше предполагалось вручение даров. Под дарами Липина невестка предполагала вязаную крючком шаль молочного цвета, две метровых доски с пышными пирогами и, конечно, знаменитые сдобные вертушки, посыпанные сахарной пудрой.
У Олимпиады должны были быть свои подарки, и для того, чтобы их рассмотреть и ощупать, Анне пришлось вернуться в реальность.
– Иди к сестре-то! – приказала она мужу и уселась в кухне лицом к окну, изображая из себя тактичную особу.
Дважды Антоше повторять не пришлось: через секунду он уже сидел у ног постаревшей за эти семь лет сестры и внимательно слушал ее короткую и грустную историю.
– Понимаешь, – жаловалась она, избегая смотреть в глаза брату, – никому не нужна… Нет, они, конечно, меня не обижают… И Ксения, и зять, и Аллочка. Они просто меня как-то не замечают: вроде на меня смотрят, а получается как-то мимо. А спросишь что-нибудь, сердятся: зачем это тебе? Много ты понимаешь! Специально, думаю, уеду. На неделю вот к тебе уеду и посмотрю, а то привыкли, что я все время рядом… А тут, глядишь, и опомнятся…
– Неправильно это, Липа. Они молодые, ушлые, им про нас многое не понять. Да ведь и Ксения-то у тебя не простая. Помнишь, как они, бывало, с Адиком схлестнуться, и все… хоть живых выноси…
– Она и сейчас такая, – улыбается Олимпиада. – В своих партийных боях закалилась.
– А Аллочка что?
– А что Аллочка? – расцвела Липа на глазах. – Милая девочка. Избалованная немного, но это нормально. Для девочек это, можно сказать, хорошо. Музицирует у нас Аллочка. Языки учит, Арчил настоял. Хорошая девочка, одним словом. Грех жаловаться.
– А к тебе как относится?
– Хорошо, Антоша, она ко мне относится. Шагу без меня сделать не может: привыкла за столько лет. Я ведь ей колготочки-то до школы сама надевала. Жалко все было. А теперь что? «Здравствуй, баба», «пока, баба». Подружки, соседки… не до меня уже. А твои-то как, Антоша? Сколько ведь у тебя внуков? Не помню уже.
Брат закрывает глаза, перебирая в уме свое многочисленное потомство, а потом тихо сообщает:
