Анатолий Тосс - Женщина с мужчиной и снова с женщиной
А тот, успев вооружиться блокнотиком, все чиркал туда размашистым почерком незнакомые имена и названия. Чтобы потом, повторяя их и вслух, и про себя, выучить их наконец.
– Как ты думаешь, – продолжал Илюха без остановки, – почему упомянутый тобой Микеланджело, очевидный любитель мускулистости и плотных мужских форм, одарил библейского Давида именно таким ограниченным мужским достоинством? – Тут я пожал плечами. – Да потому что неэстетичным ему представлялось мужское достоинство. В художественном смысле неэстетичным. Хотя Буонаротти про эстетику знал, ну, если не все, то многое. Да и все остальные античные герои, не только скульптором Буонаротти вытесанные из камня, те, которыми заставлены проходы многих главных музеев… им тоже похвастаться нечем, кроме своих подвигов.
Тут воцарилась длительная пауза, потому что Илюха привел сильный аргумент и требовалось время, чтобы найти контр. Лишь Инфант, заслышав про Буонаротти, застрочил еще напористей.
Но пауза прошла, и контраргумент отлично нашелся.
– Да не могли они с крупными членами в те времена существовать, – возразил уверенно я. – Сам посуди, штанов не было, трусов тоже. Трусы вообще совсем недавно выдумали. То есть они вообще ничем не прикрыты были, особенно снизу. А ребята-то они были активные: то охотились, то воевали, то пращой размахивали, то копьем. То бегать им приходилось шибко, порой догоняя кого-то, а порой, как и приходится, убегая. И представляешь, как в таких условиях объемный член неудобен и непрактичен. Двигаться мешает, хлопает тебя по бегущим ляжкам, да и для врагов слишком уязвим.
Здесь я почувствовал, что надо привести более понятный пример, ближе к нашей бытовой жизни.
– Ты купаться пробовал когда-нибудь голышом? Помнишь, как сразу неудобно становится… Не перед девушками, рядом плескающимися, конечно… А просто ногами перемещать неудобно, мешает постоянно что-то между ног, трется и сдерживает движения. И это несмотря на то, что прохладная вода, как правило, скукоживает все в размерах. И он прячется внутрь, как перепуганная черепашка. А представь, как сложно на суше. Да еще в зное, в пыли, когда со всякими там минотаврами, гидрами и сфинксами постоянно разбираться приходится, когда от твоей ловкости и прыти жизнь часто зависит.
Я прервался на паузу. Похоже, бытового примера было достаточно, и пора снова углубиться в древнюю историю.
– Представь, если бы у Давида болтался, оттягивал да по ляжкам бил от всякого резкого движения да от порывов ветра. Он бы, Давид этот, пращой взмахнуть не смог бы даже, как герою полагается. Да и при обратном ее ходе себя бы задевал постоянно по самому болезненному месту. Вот, по Дарвину, и выходило, что им всем полагалось иметь умеренные размеры. А вот у Голиафа, в которого наш Давид пращой угодил, небось как раз немереный был. Вот и не выжил бедолага Голиаф, Давид ему, видимо, туда и попал без промаха. И отсек.
– Да нет, – не согласился с моим библейским предположением Илюха. – Давид ему в глаз попал единственный и выбил его насмерть.
– Ты, Б.Б., может, в экономике и ничего сечешь, – отпарировал я Илюхин интеллектуальный наскок. – Наверное, сечешь, раз тебя Ватиканы приглашают. Но вот в историка по мифам и легендам я бы на твоем месте переквалифицироваться не стал. Путаешь ты истории и мифы. Это циклопа Полифема глаза единственного лишили. И не Давид его уделал, а Одиссей, который наверняка тоже с небольшим членом был. Поэтому в результате и вернулся домой, на Итаку, к своей жене Пенелопе живым и невредимым. Но Одиссей, он из совсем другой оперы. В ней Давидом и не пахнет.
– Такая опера, что ли, есть – «Давид и Одиссей»? Тоже итальянская? А кто такие «Итак» и «Пенелоп»? – быстро уточнил Инфант, не прерывая, впрочем, чирканье в блокноте.
– Что ж это, только у Полифемов бывает один глаз? – пустился в ненужный спор Б.Бородов. – У других, что ли, его нету? У Голиафа тоже глаз был. История, она повторяется. К. Маркс поговаривал, что она вообще по спирали…
– Это он про другую историю поговаривал, – перебил я, начиная горячиться.
И начался тут меж нами околонаучный спор, переносить который на бумагу в силу его узковатой специфичности для массового читателя не имеет смысла. К тому же к мужским членам он не имел больше никакого отношения.
Так мы и козыряли именами и названиями из мифов и легенд, а Инфант все записывал за нами, а потом, когда исписал всю тетрадку, вернул нас все к тем же членам. С которых мы и начали.
– Так откуда тогда впоследствии укрупненные появились, если у всех древних героев миниатюрность преобладала? – задал он неожиданный вопрос.
И мы прервали спор. И задумались. Так как действительно вдруг стало непонятно – откуда? Может, сэволюционировали они, конечно, с появлением штанов, да еще с уменьшением необходимости часто и быстро бегать и метать пращу? Да и вообще, со сменой общего образа жизни?
Но если все же вдаваться в эволюцию детально, то получается, что слишком незначительный срок меж Давидом и нами протянулся. То есть для нас с Давидом он значительный, а вот для эволюции – нет. Так что даже членам, несмотря на их общую пронырливость и оборотистость, вряд ли так быстро сэволюционировать удалось бы.
Но вскоре появилась новая гипотеза, которую я и изложил всего-навсего одним словом.
– Термодинамика, – изложил я. – Четвертый ее закон.
Тут, конечно, Инфант как знаток всяких разных официальных физических законов попытался было заспорить, мол, подобных законов всего три открыто. Откуда четвертый появился?
Но разве стану я ему объяснять, что законы – их ведь живые люди придумывают? Вот как мы сейчас. Нет, не стану! И не стал, а сразу к сути перешел:
– У настоящих бойцов и охотников, у тех, которые генетически к бойцам относятся, члены термодинамические. В смысле, от температурного воздействия они сжимаются резко и принимают удобные компактные скукоженные формы. Да и не только от температурного, термического. От физической нагрузки они тоже скукоживаются. Например, от быстрого бега или метания копья. Ну, сами знаете, все тело, все мышцы сжимаются в едином рывке, вот члены и не отстают от остального.
На этих важных словах я перевел дыхание, и мы все стали отпивать из стаканчиков. Пока дыхание не вернулось.
– Ну, а когда организм расслабляется в покое, да еще если, как и полагается для отдыха, подходящий возбуждающий элемент рядом присутствует… Тогда настороженность и боевая готовность больше ни к чему. Вот и вылезает все, чему полагается, на безопасные пастбища и пасется там вволю, не боясь предельных своих, уязвимых размеров. Чтобы на ранней зорьке, когда снова в бой, снова сжаться в яростной готовности к атаке.
Тут я оглядел товарищей: вникают ли в только что открытый мной «Четвертый Закон Термодинамики»? Все ли им понятно? Хорошо ли я объясняю? Мне показалось, что хорошо.
– То есть я к чему? Я к тому, что чем больше амплитуда изменений размеров члена, тем лучше мужчина приспособлен к жизни. Те же, у кого амплитуда небольшая или вообще отсутствует, у кого везде и всюду отвисает одинаково, – те не бойцы и не приспособлены к сложным природным условиям. В изнеженных условиях, может, им и нормально, но не в боевых.
– Старикашечка, я восхищен, – восхитился Илюха. – Ты прямо на моих глазах открываешь новое направление в дарвинизме: возникновение, так сказать, разных членистых подвидов внутри единого мужского вида. И знаешь что: я полностью на твоей стороне.
Тут Илюха поднял свой стаканчик и предложил выпить за «Четвертый Закон Термодинамики». И мы выпили.
– Ведь почему, например, бойцы древности предпочитали нападать ночью и заставать защитников врасплох? – разворачивал Илюха закон под новым углом. – Совсем не потому, думаю, что те сонные были, – сон легко можно смахнуть с глаз, тем более когда о собственной жизни речь заходит. А потому что, исходя из «Четвертого Закона», половые части защитников были не готовы к сопротивлению, более того, мешали это сопротивление оказывать. Вот их и брали тепленькими, не успевшими сжаться как следует.
– А для чего же нужны те особи, у кого термодинамичность слабая? У кого сжатия в случае опасности особенно не происходит? – спросил Инфант озабоченно. – Для чего тогда они природе нужны?
Тут я снова задумался.
– Не знаю, – сознался я. – Их роль туманна и неоднозначна, тут дополнительные исследования нужны. Понятно только одно – они не бойцы и не охотники. Хотя наверняка тоже полезны для чего-нибудь, потому как природа мудра и ничего ненужного производить не будет. Разве что Жекин хвостик, – вспомнил я не к месту про Жеку.
– Значит, я не боец! – открыл нам Инфант интимную сторону своего строения. Которая нас, кстати, совершенно не интересовала. Потому что мы принимали Инфанта таким, как он есть, без добавок и без примесей.
– А я, получается, боец. Хотя, наверное, скорее охотник, – еще лучше, чем прежде, познал себя Илюха.
