Людмила Загоруйко - Евреи в жизни одной женщины (сборник)
Тогда ещё не знали, что бахнет. Непонятный, но привычный, как коммуналка, мир развалится на части. Это только прелюдия, предвестник грядущих событий. «Чёрт с ней, Москвой – решительно сказала Маша – надеюсь, в культурной программе нам не откажут».
В кинотеатре «Россия» они посмотрели сначала фильм с участием Ива Монтана, потом втридорога, на руках, купили билеты на премьеру Станислава Говорухина «Так жить нельзя» и поехали в аэропорт. В самолёте Маша осторожно спросила: «А где твоё золото?»
Мама за годы работы на Сахалине приобрела несколько удивительных по красоте украшений, деньги в те времена вкладывали в золото, но носить их не любила. Каждый раз при перелёте, она завязывала серьги, кольца и цепочки в узелок, прятала их на груди, и только дома сокровища извлекались. Маша цепляла украшения на себя, как обезьяна их меняла и, не смотря на протесты матери, носила золото на работу. Мамины слова-предупреждения сбылись сразу. Её невзлюбили люто, отчаянно завидовали, а Маша всё не могла взять в толк, за что. Она продолжала дразнить гусей, подбирала к камням наряды, а вечерами алчно подсчитывала стоимость маминых драгоценностей и переводила в другие материальные ценности. Если продать – на покупку приличной машины хватит, радовалась Маша и прятала украшения в шкатулку.
– Золото твоё где? Ты меня слышишь?
– Нет ничего – испуганно пролепетала мама. – Я всё продала перед самым отъездом. Думала куплю новое, но из ювелирных магазинов всё почему-то исчезло, как корова языком слизала.
Маша промолчала. С золотом в их семье всегда происходили самые невероятные истории. И она вспомнила коронную бабушкину историю – артёмовский самовар.
Превратности судьбы«Помогите, если можете», – писал вечный бессеребряник Игорь и бабушка, её дочь и внучка откликнулись, сложились и отправили деньги, но ситуацию не облегчили. Он влип в совершенно глупую и пустую для нынешних времён историю, выпутываясь из неё, простудил почку, которую ему благополучно удалили, попал под суд, с женой развёлся, словом, навалилось.
В больнице за ним, и заодно за другими хворыми, ухаживала Муся, одинокая сорокапятилетняя еврейка, у которой здесь же в палате лежал родственник. Благодарный Игорь Мусю боготворил, бесконечно рассказывал, как она мужественно выносила за ним горшки и, как настоящий джентльмен, считал своим долгом на ней жениться.
Они походили на воркующих голубков, называли друг друга ласковыми кошачьими прозвищами, нежно обнимались и ходили друг за дружкой, как дети. Сомнений не было: Игорь к пятидесяти годам, наконец, нашёл свою судьбу. Бабушка, не выносившая сюсюканья, мужественно терпела и молчала, только Маша, по молодости, не осторожничая, позволяла себе над парочкой подсмеиваться.
– Ах, Мусенька, крошка моя, ты уже пописяла?
– Да, дорогой, сейчас одеваю штанишки.
– Иди ко мне, моя радость, я так по тебе соскучился.
Роли разыгрывались так натурально, что три поколения женщин, бабушка, Машина мама и сама артистка, покатывались со смеху. Своими нежностями Муся укатала Игоря так, что к её сахарному диабету, он отнёсся, как к своему кровному. Теперь он выносил за Мусей горшки, вводил по часам инсулин, мерил давление, ставил компрессы, вызывал неотложку и трусцой бегал по аптекам. Незаметно муж превратился в бесплатную преданную и верную домашнюю сиделку. Седой, наивный ребёнок, с развевающимися на ветру кудрями, вылитый Лир, но предавать, к счастью, его никто не собирался, он был нужен, оценён по достоинству, и в семье радовались его позднему счастью.
Смерть деда– Не надо мне ничего, я солдат. У нас и так всё есть. Дед, в очередной раз выставлял за двери представителя военкомата.
– Внучке будет. У неё тоже дети. Чего вам всем ютиться в двухкомнатной квартире. Все так делают. Получите с женой на двоих двухкомнатную, в новом районе, а эту им оставите – включался в поддержку хор ветеранов, уже вкусивших прелесть золотого дождя льгот, пролившегося на их головы под старость.
– Пусть сами заработают, мы себя жильём обеспечили, теперь настал их черёд. Дед был непреклонен, неумолим, и визитёры уходили, пожимая плечами: редкий попался фрукт.
В те времена государство наколоть простому смекалистому смертному было можно. Самые «продвнутые» умудрялись прописывать всю, какую только возможно, родню, и получали дополнительно к положенным, ценные квадратные метры. Семьи, состоящие из четырёх человек, при норме девять квадратов на каждого, отхватывали себе квартиры от ста до двухсот квадратных метров. Доить родину надо было уметь. Дед привык родине служить. Он наотрез отказывался от ветеранских льгот: пенсии, квартиры, очереди на машину, разгонял всех гонцов, как когда-то докторов, точащих у его постели скальпели. Кто-то всё-таки убедил деда оформить книжку инвалида Великой Отечественной войны. Вслед за ветеранской пенсией в дом пришёл относительный достаток.
Период материального благополучия продолжался не долго. Дед слёг, его, наконец, прооперировали и отправили умирать домой. Напоследок он капризничал, требовал пива, разносолов и внимания. Бабушке было не до разговоров. Она перевязывала мужу рану, подставляла утку, кормила, стирала, не досыпала, словом, падала с ног. Решили вызвать Игоря. Сын приехал с твёрдым намерением разделить с отцом его последнюю минуту. Опыт сиделки у него уже был, и он с рвением приступил к выполнению сыновнего долга. Дед толковал присутствие сына по-своему: посылал кровинушку за «чекушкой», придумывал ему несусветные, вздорные поручения, которые Игорь беспрекословно выполнял. Всему есть предел. Сын понемногу роптал. Самодурство отца выводило его из равновесия, а главное, как выяснилось в беседах с глазу на глаз, они не сходились во взглядах на жизнь. Постичь суть разногласий было невозможно. Они оба слыли дон кихотами, один в большей, другой в меньшей степени, дед, конечно, брал тут реванш. Два не от мира сего человека вдруг пришли к выводу, что по разную сторону баррикад на придуманной ими самими войне идеологий. Сын наставлений отца не принимал, но тоже, будучи борцом за справедливость, не молчал и перечил. Дед разносил плоть от плоти свою в пух и прах. Они спорили до хрипоты, крика, обиды. Оба в пустословии пропустили важность своего последнего свидания.
Дед разошёлся во всю, присутствие сына его расслабляло. Он буянил, капризничал, командовал, доводил близких до белого каленья, страшно, на последок, матюкался. Благородный Игорь, не терпящий хамства, не выдержал, хлопнул дверью и улетел в Симферополь. Верная и любящая Муся встретила его с распростёртыми объятиями, поняла и утешила. Через три дня вслед дезертиру пришла телеграмма. Сын полетел провожать отца в последний путь.
Со смертью деда всё как-то сразу стало на свои места. Напряжение последних недель ушло, почувствовалось облегчение. В ночь перед похоронами Игорь с Машей, хлопотали на кухне и вспоминали причуды деда. Радостный, живой смех возник ниоткуда. Своего поступка они устыдились: положено скорбеть, а тут веселье, как на свадьбе. Потом посовещались и решили, что самый лучший подарок витающей над ними душе покойного, это воспоминания о нём. В кухонных окнах квартиры ещё долго светился свет. Заговорщики разошлись под утро. Впереди их ждал трудный день.
Муся решила: с её диабетом ей лучше будет «за бугром». Бугор она выбрала не израильский, а поспокойней, без жары и войны. Они уехали в Германию, где пожилые евреи устраивались комфортно и, если подходить к вопросу обеспеченности с нашими мерками, то безбедно. С тех пор, Игорь говорил с родными по телефону только под Мусиным контролем. Она держала трубку параллельного аппарата и комментировала каждое слово. Обсуждались исключительно цены на продукты в Германии и Мусин диабет. Маше становилось тоскливо, и она ждала, когда же эта телефонная пытка закончится. Ей хотелось услышать живой голос Игоря, поболтать о сокровенном с глазу на глаз.
АнтисемиткаАнастасия женитьбу Игоря не комментировала, молчала. Помнила, что уже раз сломала пасынку жизнь. Теперь она роптала втихую и из подтишка.
«Что ещё за Муся? Сначала этот Шлёма на голову навязался, а теперь Муся» – жаловалась она Галине Николаевне, запивала вздохи чаем, и снова жаловалась. Игорь сейчас далеко и бабушке его не хватало. Он заботливый, хороший сын и в душе Анастасия им гордилась.
Бабушка по природе была ярой антисемиткой, но жизнь путала карты, подсовывая ей в семью, «этих жидов». Сначала не повезло с дочкой. Не успели они приехать в Ужгород, как эта дурёха нашла себе красавца-прапорщика. И чем всё закончилось?
«Зачем тебе этот Шлёма? Парней кругом пруд пруди. Сколько их вокруг тебя увиваются, оглянись» – кричала она на упорно молчащую дочь, и предрекала ей мрачное будущее. Будущее не заставило долго ждать и объявилось в лице Маши, громко плакало, чувствуя накатывающуюся волной беду. Тогда Анастасия расправилась с зятем сама. Она набрасывалась на него с кулаками, скандалила и даже умудрилась запустить в него горячим утюгом. Зять принял решение забрать семью и переехать в другой город. Возможности были, но бабушка стала стеной и никуда не пустила ни мать, ни маленькую внучку. С тех пор о Машином отце в доме никогда не говорили, и девочка не решалась задать матери главный в её жизни вопрос.
