Людмила Матвеева - Бабка Поля Московская
Вот виден стал Вере вокзал Ярославский – пряником печатным из пушкинской «Сказки о Рыбаке и Рыбке», которым заедала что-то – а главное, и так несладкую жизнь своего старика – глупая и жадная старуха.
А украшен был этот фигурный пряник вкусной розовой земляничиной поверху фасада.
Звал вокзал Ярославский уехать в былинные места древней Руси, где чахнет над златом Царь Кощей, и где до сих пор пахнет русским духом из сырого темного бора, в котором спряталась избушка на курьих ножках – к лесу задом, к Москве, наверняка, передом…
На противоположной стороне площади вокзал Казанский чудесным Золотым Петушком до сих пор дразнил ордынскую татарву, полоненную навеки, и если поехать, куда вели стальные рельсы, то можно было еще увидать, как там, в той широкой и вольной степной стороне, бросал в волны озлившейся стареющей красавицы-Волги неудачник и гуляка запойный Стенька Разин персиянскую княжну али шемаханскую царицу – один черт, испугала эта девка красотой своей восточной неописуемой великую – и возревновавшую до буйства Матушку.
А точеный, строгий и холодный – тихо презирающий суетливую Москву, к самому Святому Петру – Ключнику небесных ворот устремленный, высокий и колко-острый, нерусский шпиль вокзала Ленинградского вызывал в Верочке всегда, с самого детства, одни и те же чувства – немого благоговения и восторга.
И все рассказы тех, кто побывал, или даже когда-то жил в этом незнакомом Ленинграде – тихом Петербурге – слушала Вера с восхищением и замиранием сердца, тайно ощущая, что всё там: и реку, и каналы, и дворцы, и мосты, и сады, – и даже белые, почему-то всегда беззвездные и как морок обволакивающие душу незнакомца, ночи – Вера уже как будто бы видела однажды, давным-давно ощутила как свое – и привнесла все это, немного измененное с виду, в момент своего рождения – вместе с собой – в Москву.
Обе Площади – и Красная, и Дворцовая, обе реки – Москва и Нева, оба Сада – Летний и Нескучный, нравились Вере потом всегда одинаково.
А пока старое как мир выражение «Увидеть Париж – и умереть!» казалось Верочке абсолютно верным по отношению к Ленинграду. Только ей хотелось увидеть Город на Неве и остаться там – жить.
По московскому радио часто транслировали передачи с рассказами о блокаде, о разрушениях в Ленинграде – но и так же нередко передавали удивительного, чистого звучания, живую – с приглушенным покашливанием слушателей, с едва уловимым скрипом деревянных откидных сидений – прекрасную музыку прямых трансляций из концертных залов ожившей Северной Столицы.
Передача «По музеям Ленинграда» – об Эрмитаже, о Русском Музее, о ходе непрекращающихся реставрационных работ во всех почти пригородных дворцах, а особенно – в Детском Селе, в Петергофе и в Гатчине – Веру просто завораживали.
И стало для нее новым – но уже любимым – название незнакомого морского форта: Кронштадт, – где Николай Андреевич – её Николай Второй – будет проходить практику перед окончанием училища.
Коля станет после этого настоящим военным инженером – мостостроителем.
А где у нас больше всего разрушенных войной мостов? Вот и распределение Николай должен получить в Ленинград.
И Вера – если завтра, нет, вернее, послезавтра – если она сумеет понравиться строгой, а судя по фотографии – так даже суровой – и некрасивой пожилой женщине с умным и недобрым взглядом – Инне Антоновне, тетке Николая по отцовской линии, – тогда Николай и Вера со спокойной совестью смогут расписаться и даже остаться «на первое время» у нее, у Инны Антоновны, пожить в ее комнате, в коммуналке где-то на Лиговском.
И все же Веру напрягала как-то эта недавняя «студийная» фотография Николая Андреевича с Инной Антоновной: красавец-племянник трогательно наклонялся с высоты своего роста к неестественно-прямо сидящей на венском стуле тетушке.
Николай был в парадной форме, Инна Антоновна – в строгом твидовом полумужского покроя темном костюме с сильно подбитыми ватой квадратными плечиками.
Узкий и недобрый «бантик» плотно сжатых губ был явственно увеличен в контурах темным силуэтом помады.
Тетка работала в каком-то строго засекреченном учреждении, связанном со строительством кораблей.
Часто и надолго уезжала в командировки на Камчатку и Сахалин.
В Ленинграде на работу ее увозил по понедельникам шофер на военном лизинговом стильном «Иван-Виллисе», с новым и непривычно-странно звучавшим названием – не то «Джамп», не то еще как-то похоже.
Домой приезжала тетя Инна только субботними вечерами, – сама добиралась на электричке и на метро; в воскресенье она обычно отсыпалась и убиралась в квартире и в комнате, и потом снова ее увозили на работу.
Ключи тетя оставляла у пожилой соседки Елизаветы Ермолаевны, а если и та куда-то вдруг уезжала – очень редко, в основном, только на Пасху – на кладбище к родителям, да еще иногда летом в Гатчину – на дачу к старому ученику, он сам приезжал к ней – своим ходом, брал под руку и выводил на улицу, там ждало их такси «до места» – то Елизавета передавала тогда Иннины ключи старухе-соседке из квартиры напротив.
Эту старушку из соседской квартиры звали Ксения Ивановна, но прозвище у нее было «Петербуржская» – без «Ксении».
Была она шибко богомольная и порядком не в себе.
Постоянно ходила к местам поклонения настоящей святой Ксении Петербургской, специально собирая вокруг себя «всех желающих» – за небольшие деньги «на бумажки и свечечки».
Женщины, что приходили к бабе Ксюше, были разные, и некоторые жаловались потом на старуху, – если их просьбы и молитвы почему-то оставались без последствий, и помощи с неба им оказано не было – прямо в милицию…
Бабку забирали, давали пятнадцать суток, как за хулиганство, – и снова отпускали.
С Богом.
Все это обстоятельно рассказал Вере перед своим отъездом домой Николай Андреевич – на тот случай, если вдруг никого не окажется дома, то ключи от комнаты могут быть именно у какой-то из этих двух соседок.
* * *Всю дорогу в поезде Вера глаз не сомкнула – и простояла в тамбуре, где можно было покурить, не отрываясь от окна даже в темноте – до чего же было интересно и здорово!
Вере купил Николай плацкартный билет на нижнюю полку, слава тебе Господи, хоть ноги задирать не пришлось.
Одно только «ужасно огорчительное расстройство» вызвал у Верочки тот факт, что порвались вдруг в дороге на обоих мысках в стареньких туфлях новые, ни разу еще не надеванные шелковые чулки – а других «выходных» у Веры и не было, а простые она надевать «в гости» не захотела…
Денег и так особо не было – поэтому чай Вера пила только один раз.
А еще и потому, что стеснялась часто в туалет заглядывать. Лучше уж никаких чаев или кипятка в дороге – и так народу полно.
Наконец, поезд запыхтел и остановился на темной, как и сама декабрьская ночь, платформе.
Верочка вышла и радостно огляделась. Как учил Николай, осталась стоять на платформе возле вагона именно там, только чуть впереди, где и сошла с подножки.
После того, как поезд, постояв что-то около часа, отъехал от платформы, Вере стало очень зябко – и страшно так, что зубы застучали.
Николай так и не появился.
Часть 22. Преодоление
Колющий продрогшие на перроне лицо, руки, ноги, особенно коленки, ледяной столбняк таял и болезненно-медленно отпускал тело в теплом здании Московского вокзала славного города Ленинграда.
Здесь, в этом городе и на этом его главном вокзале работал, слава Богу, и туалет и буфет – два самых важных заведения в жизни любого странника в ночи, – если он, конечно, не совсем еще дозрел до вольного звания «калики перехожего», а потому совершал перемещение своих «порток на другой гвоздок» на паровозе, а не пешим ходом…
Стакан вовсе почему-то не спитОго, а крепкого и сладкого чая – и даже с толстым кружком лимона, не отнявшего совсем, а лишь облагородившего цвет напитка в тяжком мельхиоровом подстаканнике – и тонюсенький – «культурный» – бутерброд с сыром показались Верочке райским спасением.
Таким же неожиданным для нее спасением в попытках осуществить заветную мечту – и съездить в Ленинград к другу Николаю на свидание – и с ним, и с городом, о котором он мог рассказывать часами, самой увидеть, наконец, белые ночи и чудесные музеи, прокатиться на гудящем и дымном пароходике по незнакомой Неве и по морскому заливу – да вот только денег не было совсем, ни гроша – и вдруг «алтын»! – стала неожиданная встреча с дядькой своим, который ее и брата вынянчил – с Семеном Ивановичем из тамбовской деревни – родины Верочкиного отца: «гуляшшего кота» Степы.
* * *Отец про Колины проводы в армию прослышал от случайно повстречавшейся с ним до этого на Чистых Прудах Нины – жены Пантелеймона, но сам все равно не явился, а прислал вместо себя младшего своего брата Семена – которого он недавно «вызвал» в Москву и устроил по «острому лимиту» работать в милицию постовым.
